Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




АЛЕКСЕЙ СОМОВ: "ГРУБЕЙ И НЕБЕСНЕЙ"

Стенограмма презентации


В Культурном центре академика Д.С. Лихачёва 15 июня 2021 проект "Вселенная" в рамках цикла "Уйти. Остаться. Жить" представил сборник стихотворений и эссе Алексея Сомова (1976-2013) "Грубей и небесней". "Сетевая Словесность" представляет расшифровку самых интересных выступлений дискуссии. Расшифровывала Ника Третьяк.


В дискуссии участвовали:

Денис Вафа - поэт, литературный критик;

Ника Третьяк - поэт, филолог;

Василий Геронимус - литературовед, кандидат филологических наук;

Александр Марков (заочно) - литературовед, доктор филологических наук, профессор РГГУ;

Марья Куприянова - поэт, эссеист

и другие.

Вели мероприятие Николай Милешкин и Борис Кутенков.

Репортаж о мероприятии см. здесь.

Книга в открытом доступе - здесь

Видео презентации - здесь.



Денис ВАФА:

Мне не довелось знать Сомова лично, да и с его творчеством я познакомился довольно поздно, в 2009 году, в Литинституте, на фоне всеобщего увлечения подобными текстами: Витухновская, Радов, Рафиев... Сомов был достаточно близок к группе "Ремиссионеры" в какие-то годы. Задним числом я понял, что мы с Сомовым френдились то ли в ЖЖ, то ли на "Тифаретнике" с 2006-го или 2007-го года. В единую картинку оно всё у меня долгое время не собиралось.

Сначала, наверное, о книге как таковой. Очень здорово, что она вышла, несмотря на то, что есть некий корпус текстов во всеобщем доступе. Я недавно перечитывал эссе Михаила Генделева об Анне Горенко (об Анне Карпе), и там Генделев заявляет, что личная смерть поэта, личная смерть автора, своеобразной фотовспышкой фиксирует все его тексты, связывает их с именем. То есть сам факт личной смерти уже создаёт ситуацию памяти. Возможно, в мире причин оно так и устроено, но в нашей пластичной реальности, мне кажется, это всё происходит несколько иначе. Для того чтобы тексты стали исторической памятью, вошли вообще в русло памяти, они должны быть кем-то организованы извне и оформлены.

Тут, собственно, из недавно перечитанного мне очень симпатична метафора Валерия Александровича Подороги о магическом круге, в который заключается материал, отобранный из аморфной массы архива. Определённым образом, не хронологически, не хронографически отбирается тот или иной корпус текстов, и, безусловно, это тенденциозный отбор. Ответственность за такой отбор лежит на публикаторе, по сути, речь идёт о втором авторстве. Это и привилегия, и бремя. Но, как только происходит этот отбор, эта концентрация материала, организация по некоему плану, по некой карте, тексты получают инъекцию настоящего времени (как у Подороги говорилось), становятся фактом не только прошлого, но и настоящего, оказываются на перекрёстке.

Книга организована не как архивное хранилище, тексты в ней подобраны в произвольном порядке, в том порядке, который Борис им задал. И мне, например, очень симпатична эта композиция. Где-то мне встречалось мнение, что не стоило чередовать в книге прозаические тексты и поэтические. Мне как раз такой несколько рваный ритм кажется интересным, у него есть амплитуда, разгон и торможение. Кроме того, организация по принципу из тени в свет тоже довольно интересная, учитывая, что в финале мы получаем какое-то третье состояние, которое ни тень, ни свет, а покой. "Ангел пустоты стоит у края, / держит свечку на семи ветрах". Благодаря такому не самому очевидному способу организации книга получилась полемичной, дискуссионной, и это тоже очень хорошо, потому что история должна переписываться. Возможно, тексты будут в другой раз кем-то другим организованы как-то иначе, но сейчас мы получили вот такой факт исторической памяти. Можем с ним работать. Это очень хорошо.

Что касается, собственно, текстов Сомова, я очень далёк от литературной критики, уже довольно давно, и не владею дискурсами, поэтому сугубо ассоциативно. У меня время от времени очень сильно болит голова, с некоторыми спецэффектами: искажением зрения, нарушением моторики, такой забавный комплекс. И так удачно совпало, что один из эпизодов совпал с необходимостью перечитать тексты Сомова к презентации. Я решил одно с другим совместить. Тексты Сомова в таком состоянии, пока можно его терпеть, прочитываются очень интересно. Сконцентрировалась такая вязкая субстанция боли (естественно, я говорю о текстах после 2006-го года, не обо всех, а о некоем текстовом ядре этого периода). Это такой солярис боли, из которого проступают те или иные очень плотные и значимые образы. Тем не менее, хотя это и вязкая, обволакивающая субстанция, Сомов, благодаря очень внятной ритмической организации (он писал в основном силлаботонику), помогает двигаться сквозь эту вязкую среду боли. Даётся возможность плыть.

Я прочитаю один текст из сборника, прозаический. Фрагмент эссе "Тлалок". Начинается он как бытописание провинциального города, которое плавно соскальзывает в магический реализм. Мы видим город Тугарин, потом идут напластования местных городских легенд, дальше текст становится радикальным манифестом и, наконец, заклятием.

"В каждом доме есть Самая Главная Лампочка, хрупкая электрическая мышца в стеклянном мешочке-перикарде, аккумулирующая в себе всё жёлтое зло этого места. Вывинтить её - всё равно что вырвать сердце из груди жертвы, стоя на вершине ступенчатой пирамиды, пока пламя целует стены. Самая Главная Лампочка неотличима от всех других в доме, от миллионов лампочек на свете, но отыскать её, в принципе, не так уж и трудно. Надо только прислушаться к своему маленькому доброму ангелу. Гораздо, о, гораздо труднее, вырвав стеклянное сердце из трухлявой деревянной груди, поднести его ко рту и съесть, медленно, медленно, медленно-медленно-медленно-медленно

пе-

ре-

жё-

вы-

ва-

я, давясь осколками, выплёвывая сгустки крови и ошмётки языка. И когда разойдутся края невысоких небес, тогда, может быть, нам наконец станет ясно, что, что мы, что мы здесь, что мы здесь делаем, мы, Тлалок, сводный брат Тласольтеотль-Пожирательницы нечистот, Тлалок, капризный бог урожая и засухи, Безликий Бог Четырёх Тыквенных Кувшинов, Тысячеликий Бог Змеиного Посоха, красный Бог Холмов за рекой, Тлалок, покровитель всех убитых молнией, прокажённых, эпилептиков и утопленников, Тлалок, Опрокидывающий Четыре Сосуда Гнева, Поджигающий Ваши Жилища С Четырёх Сторон Сразу".

На этом я, пожалуй, остановлюсь.

Ника ТРЕТЬЯК:

Начать хочу с того, что Алексей Сомов годился мне в отцы. Его сын был рождён в 2001 году, это и мой год рождения. Каково же было моё состояние, когда я осознала, что читаю стихи потенциального родителя. Наверняка он бы моей речи не одобрил.

Об обложке - она не вызывала вопросов, потому что, ещё не дочитав книгу до конца, я обнаружила двойственность поэтики Сомова. В названии последовательность слов перекликается с обложкой. Тёмная, демоническая птица носит имя "грубей" - это Тугарин-змей (его образ со всей ясностью раскрывает в послесловии Марина Гарбер), а белую, сияющую книгу зовут "небесней". От начала и до конца книги происходит эта метаморфоза, до "мотыльковой нежности".

Признаюсь, я в какой-то момент прочитала книгу до половины и остановилась, потому что не могла вынести такого потока кровавости. Я прошла это испытание, но отдых был необходим.

Зачитанный отрывок из "Тлалока", на самом деле, я бы распространила как обязательный для моих ровесников. Он изображает такую культуру, которая исповедуется в аниме-сериалах, в фантастике - том же магическом реализме. Формулировка "обычные люди в необычной ситуации" прямиком отсылает к этому направлению, и, соответственно, традицию таких формул необходимо продолжать. Творчеству Сомова уместно, даже необходимо попасть в школьный учебник.

Услышанная аудиозапись с "живым" чтением Сомова сподвигла меня на мысль, что интонация, голос, какой-то неповторимый русский акцент напоминают разговоры за гаражами, на кухне за вечерним чаем или в очереди в продуктовый. Причём эти локусы не относятся к крупным городам, а наоборот, к провинции, к отдалённым, а может быть, и глухим местам. Эта Россия остаётся для меня в таинственном незнании, но интуитивно мне удаётся её почувствовать. Книга Сомова отряхнула с меня столичную пыль и окунула головой в вокзальный нужник.

Автор сосредотачивает множество культурных пространств: древний мир ацтеков - Тласолтеотль, древние Египет и Китай, Испания во главе с Борхесом, древняя Индия, язычество и славянский шаманизм, Античность и Данте. В один момент даже захотелось обратить слова Сомова о Паланике на него самого:

"... "сумасшедший гений", "матёрый талант среди хилых талантиков нашего поколения", "культовый классик современности", <...> мерзкий тип, обожающий смаковать мерзкие подробности, копаться в чужом белье и вообще всячески выносить сор из избы...", но за такое можно было бы от автора получить по первое число.

Вторая часть книги разрушила этот образ до основания и выстроила новый: автор тщательно и нежно относится к слову, видит свет бытия и проецирует его наружу. Конечно, такая композиция щадит читателя и, как довольно редко происходит, даёт ему надежду. За это я и полюбила - сначала книгу, потом саму суть поэзии Сомова. А потому вижу своей задачей распространять его наследие и продвигать его. Рассказать своему поколению, что о смерти можно говорить так, не шутя, серьёзно и болезненно.

Здесь стоит коснуться темы обсценной лексики. Я посчитала нужным подготовиться и спросить двух людей, Бориса Кутенкова и Ростислава Русакова. Первый опрашиваемый сказал, что "стоит судить о мате не как о мате, а как об органичной, неотъемлемой, контекстуально обусловленной части творческой стратегии. В этом смысле это такой же приём, как и всё остальное: как звукопись, например, или как выбор размера". А Ростислав ответил, что говорить о мате - вообще на самом деле смелый и дерзкий шаг, и это мнение мне более близко. Однако не говорить вовсе о нём нельзя. Тем не менее, сегодня мат - это естественный процесс мышления множества людей, уже другое дело, что я его не принимаю. Когда подростки матерятся в школе, на улице, где бы они ни были - они продолжают эту культуру бессознательно, не вкладывая страшный, по сути, смысл в обыденную речь. Как правило, подростки не знают о том, сколько чёрной энергии (прошу прощения за эзотерический термин) можно извлечь из разбрасываемых слов и воплотить её в чёрной-чёрной книжке.

Марина Гарбер в послесловии сказала, словно читая мысли: "мертвецы здесь воскресают и живут такой же жизнью, как и не умиравшие для того, чтобы снова умереть и воскреснуть <...> Горожане здесь не заговаривают смерть, отнюдь, - они проживают её. Поэтому для столкнувшихся на улице тугаринцев вполне естественно при прощании отрывисто говорить друг другу: "бывай / звони / пиши / до новой смерти". И в строках "и в дверях говорят позвони мне на мой могильный" - та же ситуация. Два мира смещаются, читатель наблюдает искажение пространства прямо в его текстах.

В контексте магического реализма не могу не затронуть компьютерные игры - для меня лично они долгое время носили дурное имя, казались мне пустой тратой времени. Есть в них и какое-то замещение нескладывающейся жизни. Однако был у меня небольшой опыт, к которому больше не вернусь, - при виде "гоблинов, пейзанов, королей" память расставляет всё на свои места. Или "и просит грифельного молока, / которое всем ядам антидот" - вместо этих слов, родом исключительно из игровой лексики, люди говорят "крестьяне" и "противоядие". Вынутый из реальности английского языка, компьютерный сленг режет слух и соотносится с конкретными реалиями игры.

Прошедший мимо меня мир Сомова, отчасти мир и моих родителей - ушедшие имена Паланика, Лимонова, Летова, Бесогонова - оставляет меня беспристрастной. Чудесное эссе "Смех Авгура" я скорее сравню с циклом лекций Набокова вкратце, чем с мемуарами очевидца. Насколько я далека от эмоциональной вовлечённости, настолько и уверена в причастности Сомова к культурной традиции. Минорность настроений, эстетика безумия, панк-рок распространены сейчас в моём поколении, и прочитать "Грубей и небесней" им будет полезно.

Диалог Василия Геронимуса и Ники Третьяк:

В. Г.: Можем ли мы корректно говорить о Сомове и парадигме традиционализма? Я нарочито употребляю такое словосочетание, потому что речь идёт не об отдельно взятой традиции, а о чём-то более общем. Например, мы говорим, что классика - понятие мифологическое, строго говоря. Возникает вопрос: Сомов и традиционализм, какие здесь притяжения и какие отталкивания Вы видите? Или всё-таки постановка вопроса некорректна и чужда Вам?

Н. Т.: Почему же, вопрос, на самом деле, очень корректный и я с радостью на него отвечу. Мне видится Сомов ещё одним парадным портретом в галерее традиционализма, как я уже говорила, такие занимают почётные страницы в учебниках литературы. Я ценю выбор в пользу силлаботоники в текстах, потому что мне просто немного понятнее. Строгая форма раскрывает суггестивные задатки речи, не выбрасывая читателя за борт понимания. Простой школьник не воспримет верлибр, потому что его им не учили, и он отметает его, не вникая. Поэтика Сомова продолжает традицию, разумеется, с присущим эпохе новаторством, но ведь автор опирается на традицию. Отсылки мне также удалось вычленить, а список имён и топонимов не маленький.

В. Г.: Спасибо, и можем ли мы говорить в таком случае, что его поэтическая вольность зиждется на очень глубоком знании традиции? Он себе это позволяет, потому что может себе позволить.

Н. Т..: Да, конечно. Я упомянула Набокова, потому что общеизвестна его такая же установка, без знания нет права на использование. В моём сознании эти авторы пребывают на Парнасе или первом, философско-литературном круге ада Данте. Они покоятся на постаментах, в памяти потомков.

Василий ГЕРОНИМУС:

Моё выступление будет заведомо немногословным, потому что не считаю себя маститым сомоведом. Честно заранее оговариваю, что мои реплики во многом импрессионистичны, тем не менее, на меня очень интенсивное воздействие оказали тексты Сомова. Напрашивается определённое видение, сегодня об этом шла речь, но всё-таки вскользь. Хочу прокомментировать само заглавие недавно вышедшей книги "Грубей и небесней" - мне оно кажется очень удачным и попадающим в цель, охватывающим самую суть того, что такое поэт Сомов, того, что такое поэзия Сомова.

Когда мы говорим о стихах, особенно в контексте самого слова "заглавие" и стоящей за ним заявки, мы предполагаем, что в поэзии существует иерархия земного и небесного и она самоочевидна, либо автор нисходит в долу, либо он уносится в облака, либо он поочерёдно меняет свою оптику и курс своих устремлений. В любом случае, эта шкала земного и небесного существует, но, как мне видится, конкретно у Сомова дела обстоят совершенно иначе, не так, как мы стандартно это привыкли видеть и понимать. Хочется сказать о том, что в поэзии Сомова ощущается очень глубокое безбоязненное погружение в земную реальность, в толщу серой обыденности. Казалось бы, оно находится на грани натурализма, но тайна того, как на нас воздействует поэзия Сомова, связывается с отсылками - от "здесь и сейчас" к иному. Может быть, я только отчасти разделяю тезис о демонизме Сомова, я бы здесь был осторожен и сдержан. Напротив, обрисовывая подчас, буквально корявый или неустроенный быт или какие-то очень грубые житейские факты, Сомов всякий раз даёт нам явный или неявный сигнал, что эти факты метафизически неслучайны, что всё управляется Абсолютом. К какой бы частности мы ни обращались, она находится в ведении Универсума, она соизмеряется с действиями высших сил, поэтому такая стезя "раззудись плечо хулиганства", возможность упоения происходящим в текущий момент времени и места, у Сомова всегда за ней стоит идеальный план, идеальный фон, идеальный контекст. Мне здесь не хочется быть многословным, но всё-таки мы видим эту принципиальную двойственность - отсылку от настоящего к иному.

Хаотично, без строгой системы хотелось бы проиллюстрировать этот мир принципиально двуединый. Всякий раз это может быть слэнг, житейская "проза". В одном стихотворении читаем: "мясник в России больше, чем мясник", или в другом: "менты в России самые менты / их души в заточении на марсе" и здесь разительно видна узнаваемая реальность, герои наших дней - мент в России не просто должность, а метафизический статус. Подобные ходы я усматриваю в поэзии Сомова не как случайные, спорадические, а как внутренне мотивированные, постоянные, имманентные его таланту. Например, "Баллада о русском шансоне" - узнаваемый текст в том плане, что за ним стоит знакомый нам массовый семиотический ряд (упоминается "зеленоглазое такси" из известной песни), здесь же присутствует серая затхлая провинциальность привычного нам жизненного фона. Эта серость созвучна, даже изоморфна этим зелёным огонькам, мигающим в совершенно невероятной тьмутаракани, почти в чёрной дыре. Тем не менее, не просто нет безысходности, а есть отсюда движение ввысь. "Слышь, брателло, вези меня, милый, / Хоть в Пекин, хоть в Тибет, хоть в Пассаж...". Очевидно, что это не только конкретные географические точки, а это воздушные пути, по которым лирический субъект устремляется из житейской реальности, парадоксально погружаясь в неё, к необъяснимому, вышнему.

На одно стихотворение хотел бы сослаться, потому что оно располагает и берёт за душу, это художественное впечатление может значить для нас гораздо больше, чем какие-то индивидуальные выкладки и дефиниции. Узнаваемость - сама по себе высшая ценность, которую может предоставить поэзия. Мы считаем, что автор пишет о своём опыте, но этот опыт подан в универсальном ключе, что мы можем увидеть себя, хотя описанное в стихах Сомова могло и не происходить с нами.

"Дима Д. был из актёрской семьи / и поэтому стал актёром, потом вахтёром" - здесь виртуозная рифма на грани игры слов. Дальше говорится о том, как парень мается, и именно игра и внутренняя рифма выводит нас к мытарствам русского человека. Душа человека томится, испытывает жизненную тщету, а значит, всё-таки, устремляется к горе. Финал стихотворения видится мне мнимо пессимистическим - прослеживается жизнь человека от происхождения из актёрской семьи до работы в похоронном бюро. В конце концов, отходит в мир иной и "МЧСники работали в респираторах, / так что, видимо, пролежал Дима достаточно долго". Этот, казалось бы, пессимизм на грани чёрного юмора, он всё-таки снова выводит нас к проблеску света. Виден гамлетизм Димы Д. Его житейская роль - это одно, а его сущность - это другое. Из подтекста стихотворения видно, что возобладала вторая сущность несмотря на то, что Дима Д. был заложником заунывных житейских обстоятельств.

Закончить мне хотелось бы двумя репликами. Во-первых, напрашивается литературоведческая оценка - сосуществуют и традиционные, узнаваемые вещи, и очень новые, поэтически смелые. Натурализм на грани бытовизма, парадоксально возводящий нас ввысь. Подобного рода поэтического космоса мне не приходилось встречать, но именно у Сомова наиболее ощутимы прорывы в иное, что стоит над.

Вторая реплика - по поводу демонизма автора книги. Сомов возрос как поэт по мере того, как в его стихах появилась тьма, и чёрный цвет многократно фигурировал. Однако мне хотелось бы, не оспаривая сказанного, вспомнить Бодлера, его "Цветы зла". Сама эта параллель не может быть в односложном порядке исчерпана, это было бы наивно. Закончу, таким образом, не тезисом, а постановкой вопроса.

Марья КУПРИЯНОВА:

Прежде всего мне хотелось бы отметить, что тексты Алексея Сомова не такие уж мрачные и страшные, как это может показаться на первый взгляд. С точки зрения и времени написания, и поднимаемых тем, работы Сомова можно с уверенностью разделить на две части.

Ранние его стихи отчетливо ориентированы вовнутрь. Автор по большей части описывает своё внутреннее пространство и свои, вполне герметичные, взаимоотношения с ирреальным, с Космосом, с мирозданием и высшими сферами, как он их понимает. В итоге от ранних текстов создается впечатление зеркала, которое восторженно отражает само себя.

Такое восприятие текстов обеспечено и глубоко религиозным мировоззрением раннего Сомова, который сплошь и рядом транслирует умиление тварным и нетварным миром, и обилием в ранних текстах упоминаний рая, ангельского пения, вечной жизни, красот природы и метаний души - впрочем, умеренных, не сильно отягощающих лирического героя. Даже когда он тоскует, а тоскует он пока ещё отвлеченно - он, кажется, умиляется и своей тоске тоже. При этом как такового внешнего мира, мира людей и страстей, в его ранних стихах очень мало - а там, где люди появляются, они упоминаются впроброс. "Та девочка умрёт при тяжких родах". Всё. Дальше "день, как продолженье сна под нелинованными небесами" и божественная музыка. И правда, зачем глубокое сопереживание этой случайной девочке, этой случайной смерти в мире, где нет ни смерти, ни ада?

Такие тексты мог бы написать молодой монах, впервые покинувший келью, или царевич Гаутама - до известного инцидента с деревом Бодхи. Сильные эмоции исподволь проскальзывают только в обращениях к сыну (полупророческое "Я знаю, ты убьешь меня, мой Голем") и любимой женщине лирического героя ("только б в месиве рук отыскать твои руки...").

Совсем другое - поздние стихи Сомова. Лирический герой ранних текстов - эдакий мальчик Кай, только наоборот. Осколок розового волшебного зеркала в его глазу, казалось, окутывал внешний мир прекрасным туманом, скрывая все изъяны, а потом вдруг исчез. Выпал от слёз, как в известной сказке. И тут началась жизнь во всей её красе.

Пропали многочисленные отсылки к Новому Завету. На их месте возникло мироощущение Ветхого Завета - того, где око за око, где Бог Израиля, который, как известно, суров и ревнив, где люди, выброшенные из Эдема, оказались на голой земле, и самыми верными и вечными их спутниками стали боль, страх, и... Настоящее сострадание.

Да, там, где светила рождественская звезда, новая оптика безжалостно высвечивает фейерверки, имитацию, поругание. Но именно эта оптика позволяет воспринять во всей полноте чужую жизнь - и прочувствовать её как свою, а не пройти мимо. От успокаивающих абстракций автор переходит к конкретике. Безымянные души из массовки обретают имена и голоса.

Зачастую их существование - кромешный ад, но это ад вполне реальный. Это место, где мы живём. Если предварительно выдрать из себя и тщательно в мелкую стеклянную крошку растолочь иллюзии и ожидания, можно разглядеть всё вплоть до деталей. Что и делает Алексей Сомов.

Рассеянный свет ранних текстов настолько повсеместен, что зацепиться практически не за что. В поздних стихах Сомова, полных, на первый взгляд, провокативной натуралистичности и багрово-коричневого нескончаемого кошмара, лирический герой, оказавшись в полном мраке, выцепляет осколки света, который кажется на фоне прочего ослепительно ярким. Носители света - существа, как правило невинные, способные безусловно любить. Это и дети, которые еще не знают греха ("тому двенадцать, а другому десять"), и животные, безгрешные априори, "ангелы Господни - лунной масти// от хвоста до кончиков ушей". В мире, где осталось мало света, такие искры на вес золота.

Теперь о структуре книги. Когда я начинала её читать, мне казалось, что тексты расположены в обратном порядке от поздних к ранним, и структура составления сборника вполне понятна. Я ошибалась. С точки зрения последовательности, говорить о разделении текстов на ранние и поздние не имеет смысла.

Помните сцену из "Войны и мира", где Кити с Левиным объясняются, рисуя буквы на столе? По первым буквам каждого слова они понимают всю фразу целиком. Так и составители сборника пытаются общаться с нами посредством текстов, переставляя их, как кубики, в нужном и вполне прозрачном для читателя порядке. В этом я вижу некоторый дидактизм, попытку дополнительно "высветлить" творчество автора, который, на мой взгляд, не так уж и нуждается в оправданиях - но не только. Еще это, безусловно, месседж читательскому уму, оптимистическое сообщение и дружеский кивок: не всё так страшно, не только темнота присуща этому миру. Не бойся читать (и жить?) дальше, дальше будет светлее.

Говоря о структуре сборника - именно стихотворной его составляющей - я бы разделила его на левую и правую половины. Условно "мрачную" и "светлую". Лейтмотивом обеих частей, с моей точки зрения, является эскапизм. В "светлой" правой части лирический герой бежит от реальности в небесную ирреальность и сон, убаюкивает себя как в ранних, так и в поздних текстах. Только в поздних, пожалуй, больше авторского понимания: вот это колыбельная, вот это сон, куда можно сбежать, а вот и то, от чего мы бежим. Колыбельная чаще адресована уже не себе, но сыну, и воссоединение с ним происходит также во сне.

В "мрачной" левой части лирическому герою не до сна, но эскапизм всё равно присутствует. Желание "выздороветь отсюда" (как в известной песне любимого им Летова) приводит к погружению в иные миры, на другие планеты, в мифологическую реальность, полную хаоса, ярости и силы. Бегство это иногда приводит в еще больший ад, но чаще выводит переживания в пусть и конкретную, но иную, фантастическую плоскость, с которой работать проще. Потому что "в конце концов, это не страшнее, чем жизнь".

Александр МАРКОВ:

Говорить о поэте, который родился в тот же год, что и ты, и которого уже нет с нами, всегда очень трудно. Не столько потому, что ты ставишь себя на его место, столько потому, что для тебя в какой-то мере места нет после гибели такого поэта. Алексей Сомов - поэт, стоящий между разными направлениями, до него сложившимися и после него начавшимися. Его жизнь приходится на ту уникальную эпоху, когда язык того, что мы называем рок-культурой, уже перестал определять жизненные сценарии, но при этом ещё не превратился в наследие, в некий общий язык, который можно осваивать среди других языков. Такие кризисы происходят часто, как, например, средневековое искусство, которое полностью определяло взгляд на себя, на мир, на вещи, постепенно превращается в один из языков для художника эпохи Возрождения или барокко, для которого средневековая символика - только одна из возможных символик, одна из красок палитры. Есть художники, которые стоят на грани между Средними Веками и Возрождением, как Джотто, Возрождением и маньеризмом, как Понтормо. Сомов для меня поэт вроде такого художника.

Неслучайно, помимо обращения к рок-культуре у него есть обращения и к другим музыкальным культурам. Есть даже "Баллада шансону", которая поразительна. Это рассказ о шансоне как о характерологии современности, с описанием того, что происходит сейчас с людьми, что произошло в 90-е годы, что проиходило в том бандитском, вынашивающим новую жизнь времени. Других таких свидетельств я не знаю. Точно так же Сомов отразил становление новой публичности, которую видно в его стихах, написанных незадолго до смерти. "Разочтясь с судьбой привыкая быть публичным / неминуемо обзаводишься чем-то лишним" - такие стихи не могли быть написаны в 2000 году, когда любая публичность воспринималась, как некоторая условность, игра. Тогда можно было быть публичным, но можно и снимать эту маску публичности. Фактически, только в нулевые годы появляются первые ответственные тексты, где публичное высказывание проводится с начала и до конца: "Лена и люди" Фанайловой, стихи Пуханова этого же времени и другие тексты, которые показывают, что если ты встал на путь публичности, то ты должен/-на пройти его до конца.

Сомов показывает этот перелом. Он ещё не создаёт публичного, публицистичного высказывания, острого и болезненного, то, что мы называем социальной поэзией. Но он уже исходит из того, что публичное существует неотменимо. В этих стихах, написанных, как бы от лица нового рокера, для которого уже старый рок недостаточно яростен, мы видим то же самое. "Во мне корячится поп-идол / и рок-герой меняет позы / Я закажу себе абсента, / и чтобы Веничке икалось, / убью поп-идола об стенку, / а рок-героя - об "Икарус"".

С одной стороны, перед нами фантасмагория, погром, которым заканчивается концерт, но с другой стороны именно здесь речь идёт не просто об аффектах восприятия музыки (например, что музыка именно так подвигает к разрушению, к самоуничтожению, отменяет всё прежнее). Здесь происходит совсем другое, а именно утверждается сам порядок, что ты начал заниматься музыкой, выступаешь на сцене, и эмоции начинают действовать под твоей ответственностью. Поэтому я и могу назвать Сомова промежуточным между постмодерном 90-х и социальной поэзией 2010-х годов автором, таким как Понтормо или Джотто, который внимателен не к тому, как действует на нас музыка, или крик, или само слово, но внимателен уже к институциональной рамке - как сам рок-концерт, само обучение музыканта, актёра, лирического героя приводит к тому или иному высказыванию. Если бы я попытался определить поэзию Алексея Сомова каким-то одним словом, я бы сказал, что это роман воспитания, как "Годы учения Вильгельма Мейстера" Гёте. Это рассказ о том, как ты, сталкиваясь с собственной незрелостью, понимаешь, что кроме этой незрелости есть ещё и большой мир. В этом большое отличие романа воспитания от привычных романов, в которых всё исходит из незрелости героя: незрелости в том смысле, что ты ещё недостаточно созрел, чтобы отслеживать все события, происходящие в мире.

Здесь нужно упомянуть ряд таких текстов, как стихотворение "Нечто космогоническое" - оно напоминает индийские шлоки, оно как раз говорит о том, что незрелость превращается в познание окружающего мира: "кто-то вытер миру пот со лба. кто-то произнёс слова-слова / кто-то распростёр крыла-крыла - и настали сразу свет и мгла". Вроде бы это пересказ космогонии, скажем, вавилонской, когда мир после какого-то действия Демиурга распадается на противоположные части, свет и тьму, которые борются и, в конце концов, свет побеждает тьму. Здесь, конечно, антрополог и специалист по мифологии сразу определит, что это восходит к близнечному мифу, одному из основных мифов: близнецы, каждый из которых - тень другого, дублируя друг друга, создают это противоречие, где кто-то должен жить, кто-то должен умереть. Ромул должен основать империю, Рем погибнуть. Про близнечные мифы известно много, но здесь совершенно замечательно, что "кто-то вытер миру пот со лба". Будто даже к мифу ты приступаешь с волнением, ты незрел в том же смысле, в каком незрелым является любой актёр, который даже в старости выходит на сцену и волнуется. Он не знает, как совладать со множеством готовым вещей, такая же растерянность как фермера перед большим урожаем: много плодов созрело, а я незрел их собрать.

Эта позиция отличается чёткой артикуляцией, когда важно прорваться к смыслу, и поэтому нужно как можно более чётче сказать: какой здесь именно миф? какое здесь событие? какой здесь сюжет? Алексей Сомов - прямая противоположность такой поэтике, которую можно назвать неоакмеистической. При том, что у него находятся ноты некоторого неоакмеизма в духе Георгия Иванова или его подражателей, но на самом деле принцип здесь прямо противоположный. Это не так близко как кажется на первый взгляд экспрессионизму, Борису Поплавскому, когда мы слышим некоторые неуклюжие артикуляции, после которых следует некий прорыв, ощущение, что мир устроен так, а не иначе. У Сомова наоборот, господствует ощущение, что мы сейчас заведомо справимся с нашими артикуляциями, и потом заведомо сдадимся своей незрелости, нас поддержит только какая-то собственная энергия стиха.

Одна девочка, которую я потом очень сильно любил, сказала, послушав меня ровно пять минут

(а я пересказывал содержание какого-то фильма), она сказала: "Странно",

она сказала это: "Странно, что тебя до сих пор",

ты сказала, Ксеня: "Странно, что ты до сих пор живой".

То есть мир собран тем, что человек может обратиться этой одной девочкой, назваться по имени. Это скорее пушкинский механизм взаимной памяти: "Что в имени тебе моем? <...> Скажи: есть память обо мне". Если поэт помнит себя, то ты можешь продолжать разговор с поэтом, можешь реализоваться внутри того, что создал поэт, даже не думая о лирическом сюжете. Ведь всё равно поэт создаёт некую память, где все живы.

Появляется неожиданная, на фоне отчаянной поэзии проклятого поэта, пушкинская нота, которая для меня делает эту поэзию неотъемлемой от всей истории русской поэзии.



См. также:

23 января 2021 в формате Zoom-конференции в квартире литературного критика Людмилы Вязмитиновой состоялась презентация книги Алексея Сомова (1976 - 2013) "Грубей и небесней" (стихотворения, эссе; М.: ЛитГОСТ, 2021, составитель Борис Кутенков, предисловие Ирины Кадочниковой, послесловие Марины Гарбер). Портал Textura представляет расшифровку беседы о стихах Сомова, о композиции книги и этапах его творчества.




© Сетевая Словесность, публикация, 2021-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность