Писатель - пописывает, читатель - почитывает, а критик - что? Покритиковывает? Покритикивает? Покрикивает? Критик - читает "толстые" журналы. И по "толстым" журналам пытается разобраться в современном состоянии литературы. И даже не по всем журналам, а по двум. Или, в лучшем случае, трем. Не больше. Критики предпочитают не замечать происходящее вне журналов и вместо стереоскопической картинки имеют перед глазами двумерную, искажающую пропорции. Их мнения не адекватны. Сколь бы значителен ни был писатель, если он не печатается в журналах, для критики он не существует. (Нет, всегда найдутся несколько отщепенцев, не о них речь - о критике усредненном, штатном обозревателе, полномочном представителе приличного общества.) Зато достаточно появиться в "Новом мире" или "Знамени" любой посредственной повестушке, как начинают толковать и перетолковывать. Вот, например, сентиментально-пошловатые писания Людмилы Улицкой: если бы не знаменитый журнал, где их опубликовали, никто и внимания бы не обратил - уж больно плохи, а так - Улицкую объявили недавно главой целого литературного направления. А другие, достойные, живут в полунеизвестности, в полутьме.
Одна из главных фигур "вне журналов" - Владимир Сорокин. Нельзя сказать, что Сорокин не замечен - его очень трудно не заметить - просто многие критики ограничиваются сообщением, что от Сорокина их тошнит. Дело тут, конечно, не в сорокинской любви к фекальным массам и всевозможной расчлененке, а в изощренной писательской технике, в виртуозном владении стилями, темами, жанрами. Говорить в присутствии Сорокина о мастерстве неуместно, но его тексты напоминают манекены, слепки, лишенные души, и поклонники оригиналов не могут простить ему фантастического уничижительного сходства. Но даже когда Сорокина не ругают, то, как правило, пишут о какой-то новизне, никак не объясняя оную, о каких-то чуть ли не психологических глубинах, или представляют его этаким жучком-паразитом, присосавшимся к пролетарскому телу соцреализма. Между тем Сорокин последовательно и упорно создает последнюю главу в истории литературы, хочет завершить всю литературу, по возможности - уничтожив ее. Другое дело: можно ли построить вавилонскую башню и можно ли игнорировать катастрофический эксперимент Сорокина.
Знаменитый в узких, к сожалению, кругах петербуржец Борис Кудряков также пребывает "вне журналов". Его книга "Рюмка свинца", вышедшая в 1990 г., была, кажется, первой из изданных Ассоциацией "Новая литература" и, несомненно, одной из лучших. Большинство писателей, найдя свой стиль, держатся за него, как за спасательный круг. Кудряков не боится быть разным: авангардистом, погруженным в стихию языка, чутко вслушивающимся в фонетическую основу речи; экспериментатором, изобретателем новых слов; философом, для которого важны лишь Жизнь и Смерть. В одних текстах он почти захлебывается в словесно-звуковом потоке ("Старые маринатные хрибы осень халесся подспорья в хозяйстве"; "Посудомойка слушала арию Тоски. Дымит сигарета с ментолом в тоске" - еще не самые яркие примеры из повести "Рюмка свинца"), в других классически строг и ясен. В течение почти двадцати лет Кудряков создавал (воссоздавал) русскую нереалистическую прозу - каждый раз используя новые возможности работы со словом. Но при всем разнообразии тексты Кудрякова объединены личностью автора, его мрачноватой иронией, полным неприятием пафоса, отношением к языку как не к инструменту, а живому существу, собеседнику, соратнику. Кудряков знает, что мертвые слова пахнут дурно.
Прошли те времена, когда эмигрантов печатали нарасхват. Теперь они стоят в общей очереди. И отношение к ним тоже - общее. Рассказы живущего в Америке профессора-филолога Александра Жолковского собраны в небольшой книжке со странным названием "НРЗБ". Жолковский, может быть, единственный русский постмодернист, не создавший ни одного романа. Пишет он - по его собственному определению - между жанрами. Получается - рассказ-статья. Сочетая беллетристику с литературоведческим анализом, Жолковский предстает со страниц книги в образе бытописателя российской и эмигрантской интеллигенции. Его рассказы увлекательны, читабельны и всегда насыщены чисто литературными сюжетами - иногда открыто декларируемыми, иногда тщательно замаскированными. Борхес и Зощенко, Пруст и Набоков легко и свободно уживаются в пространствах Жолковского с московско-коктебельскими плейбоями, эстетами и полудиссидентами. И вся эта взрывоопасная интеллектуальная смесь благополучно существует благодаря чуть отстраненной манере повествования, благодаря насмешливому взгляду рассказчика-наблюдателя-исследователя.
Кудряков и Жолковский известны интересующимся достаточно хорошо. И вдохновенный артистизм первого, и суховатая элегантность второго имеют поклонников. Невнимание критиков к этим писателям объясняется (без труда) нежеланием выглянуть за пределы жестко определенного вкусовыми пристрастиями мирка - как будто стоит переступить черту и попадешь в лапы к чёрту. Но если такова судьба литераторов с именем, то каково дебютантам? Книга Игоря Карпова "В забвенье жеста" одновременно и привлекает, и отталкивает: слишком много обнаженных красавиц, великих любовей и непрожеванного лиризма, и слишком очевиден талант автора. Постоянно возникает мысль: так писать нельзя, и не всегда Карпову удается доказать, что можно, но если удается, то весьма убедительно. В рассказе "Я могу без тебя еще только минуту..." вышеперечисленные признаки кича присутствуют в избытке, но образы, позаимствованные из бульварных опусов, позволили создать мощный романтический рассказ о преображающей силе любви. Карпов - романтик, что сегодня непривычно и даже шокирует, но вполне вписывается в начавшееся движение из элитарного сада в демократические скверы массовой литературы. А лучший в книге рассказ - "Опечатка". Его принимаешь без оговорок. Это рассказ о страшной власти слова, когда одна буква определяет всю жизнь человека - от школьных лет до смерти. Рассказ, как и все другие, фантастичен, но фантастична не только и не столько ситуация, а взгляд, ракурс. И это гораздо убедительней, чем нагромождение деталей и аксессуаров. "Опечатка" - один из лучших рассказов прочитанных мною за последнее время.
У разных писателей одно общее - их не печатают в "толстых" журналах. И не их одних: еще и "последнего русского писателя" Игоря Яркевича, и первооткрывателя Якутии Егора Радова, и исследователя популяции клетчатых сусликов Николая Байтова, и многих других. Им нет места под одной обложкой с Маканиным и Окуджавой; вероятно, они туда и не стремятся. А для критиков жизнь "вне журналов" не существует. Очевидно, что их интересует не литература, а политика, социология, религия, собственные амбиции и внутрицеховые разборки, но, заглядывая изредка в журналы, они находят материал для имитации профессиональной работы. А большего им не нужно. Букеровский сюжет мог бы внести оживление, но откликнулся лишь одинокий Ефим Лямпорт, неутомимый борец с ветряными мельницами общественного мнения. Зато все чаще появляются статьи критиков о критике. И ответные статьи критиков о статьях критиков о критике. Процесс выходит из под контроля. Критика становится самодостаточной. Распадается ткань привычных взаимосвязей. Из углов тянет холодом и гнилью. Приближается новое тысячелетие.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
