Маленький город, зажатый меж горных троп;
беспорядок подъемов, лестниц, пологих полок,
понабежавших разноязыких толп
и - раз январь - то новогодних елок.
Беспорядок старинных зданий, шпилей, покатых крыш,
но выше и больше - склоны, вершины, гряды.
И в глазах все рябит от курток, шапок и лыж -
или просто от солнца, как счастья в пределах взгляда.
Принимая гостей с равнины который век,
он ползет, припадая к склонам двумя боками,
и самые главные улицы смотрят вверх
и пропадают в небе за облаками.
-2-
Мало снега, и мало дней. В рюкзаке билет
на обратный рейс вникуда; и уже так скоро.
А мы пьем и ждем снега, как счастья. И снега нет.
Мы не хотим уезжать, и оставьте споры.
Толчея. Ближе к ночи, рой бриттов, бухих в говно,
соревнуясь с дневною русской толпой, кто гаже,
наполняет бары. И все равно
побеждает с отрывом - а вроде, уже куда же?
Так живем. Что там дальше? Сколько осталось лет?
Кто утолит нам жажду, кто нас насытит?
А мы пьем и ждем счастья, как снега. И счастья нет.
И не хотим умирать.
А потом он сыпет.
-3-
На центральной площади, стиснутой в кабаках,
два героя Монблана, гордо застывших в камне
точно Минин с Пожарским, зажав ледорубы в руках,
зовут за собой, указуя перстом, куда мне.
И когда подшофе из кафе в заводной толпе
в поздний час покурить с К.В. на минутку выйдешь,
то они зовут - не на ляхов, нехристей и т.п.,
но наверх, на горы; а здесь только их и видишь.
Ибо лучше уж брать вершины, вгрызаясь в лед,
чем - вгрызаясь в глотки - Варшавы или Парижи;
и уж раз суждено спустить эту жизнь в пролет,
лучше всего это делать встегнувшись в лыжи.
-4-
Твои годы стучат по лбу, убыстряя бег,
и ты усвоил в сердце, пока живое:
счастья на свете нет. Но бывает снег -
вот он и сыпет сверху покой и волю.
Снег приходит стеной. И не важно, что ты искал,
что расплескал, что сердце в пути ловило:
это нежность мира ложится на плечи скал
и обрывается вниз, грохоча лавиной.
И как в песенке старой пелось, еще до нас,
но и мы здесь отчасти бывали счастливы сами,
вниз по склонам лихой судьбы уходя вне трасс,
пока снег шелестел, засыпая следы за нами.
-5-
Это маленький город, где не разойтись двоим:
всюду встретишь знакомых, хоть не видались годы.
Потому что, куда нас не носят судьбы по дну долин,
под конец, все равно, все дороги приводят в горы.
Здесь, как в трех соснах, я плутал через все мосты,
все проулки и бары, ругаясь и злясь до воя,
от того, что на всех углах мне встречалась ты -
а когда не встречалась, ругался и злился вдвое.
Но вползало время ворохом верст и виз,
и широченных улиц других городов; где вечно
с непокоренных вершин мы спускаемся вниз.
И, как правило, врозь. Без тормозов по встречной.
I am of those who like to stay late at the cafe.
With all those who do not want to go to bed.
With all those who need a light for the night.
E.H.
Зимнее царство. Порой полуночной
нет никого ни в кино, ни в рюмочной.
Ни на скамейке. В столице сумрачной
мороз блюдет комендантский час.
Ночь немотой на дома надвинута.
Столица становится вдруг покинута -
что означает победу климата,
или введение в жизнь без нас.
И пустота прорастает спазмою,
и улица светит холодной плазмою -
лишь сонмы лампочек жарко празднуют
на все лады ледяную ночь;
пока прохожий, хмельной и брошенный,
проспектом поздним, как гость непрошеный,
спешит в метро через снег раскрошенный,
и последний поезд плетется прочь.
Пока художник, худой и траченый,
в мятой джинсе, не видавшей прачечной,
застыв за стопкой, вперед оплаченной,
над барной стойкой сползает в сон -
с ворохом строк позапрошлой выпечки,
с воспоминаньем о некой Ирочке;
а бармен, зевая, считает выручку
и сдвигает стулья, и просит вон.
Вечность, которая нам завещана,
здесь начинается сразу с вечера.
Ночь проявляет в снегу засвеченном
облик обещанной пустоты.
Береза светится снежным кружевом,
и когда я скучаю за поздним ужином,
мне смотрит в окна с холодным ужасом,
как вопрошая: откуда ты?
Жизнь, с которою стоит свыкнуться.
Сладкий дым бессонницы. Вкус бессмыслицы.
Стекленеет улица. Пепел сыплется,
и в гортани стынет молчанья гвоздь.
И окон выцветшие квадратики
разбегаются в космосе, как галактики;
и планету, где ты пьешь свой чай в халатике,
мне найти меж тлеющих этих гнезд -
Наконец пришла удача. Расправляя гордо плечи,
вся Канатчикова дача поднимается с колен.
Славься, славься милый дуче! замолкайте, злые речи!
с нами Крым, Чечня и Сочи, и Европе - сочный хрен.
Да, конечно, все не просто. Есть бесчестные аресты,
есть всевластные прохвосты - недостатков много есть.
Но зато у нас пока что пидарастам нету места;
пусть бесчинствуют чекисты - а спасают нашу честь.
Да, бывают перегибы. Да, бушуют душегубы.
Но и то ведь - никого бы просто так бы не гребли!
Ведь не дремлют русофобы, либералы трубят в трубы,
и бандеры из Бендеры у бруствера залегли!
Рек наш родины радетель, наш родитель и рыдатель:
помни, помни, телезритель, есть еще у нас порой -
кое-кто не рад победе, весь вредитель и предатель;
зорко бдите, звонко бейте, кто ломает гордый строй.
Кто ж ругает наш порядок? только лузер или педик!
Тоже хочет жирный пряник - но мы скажем напрямик:
ты качаешь наш титаник, ты прилипчив как репейник -
а ты попросту бездельник и работать не привык!
Скоро будет жизни проза. Мы не в сказке, мир - не роза.
Нам и жаль - но раз угроза, то придется без прикрас.
И все слаще раз от разу бить враждебную заразу,
задыхаясь от экстазу - в лоб и бровь, и пах, и глаз.
Больше некуда стремиться. Мало смысла материться.
Матерь Раша - мастерица растиранья в порошок.
И на стреме чует сердце, что пружина распрямится -
будет, будет ламца-дрица топором под корешок.
_______________________________
Эту сказку мы читали. Очень скучно ждать детали.
Очень страшно ждать, что дале. Что ж ты плачешь? не спеши.
Хорошо ты, милка, пела - подошьют нам это в дело;
но пока еще не села - эх, пойди и попляши!
Я посылала к тебе трижды. Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю ты ко мне
не приходил? А я к тебе относилась как к брату. Неужели я тебя задела тем, что посылала
к тебе? А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под людских
глаз и примчался. Буде даже я тебя по своему неразумию задела, если ты начнёшь надо мной
насмехаться, то судит тебя Бог и моя худость.
Цит. по: А.Зализняк "Новгородская Русь по берестяным грамотам: взгляд из 2012 г."
"Я к тебе посылала трижды в эту неделю..." Что нам понять сегодня об ихнем деле? Какие там были за страсти, за охи-вздохи - в темные времена при царе Горохе? Вот вам клочок бересты как итог эпохи.
Что остается от этих башен, от капищ, рынков, кроме двух-трех черепков и таких обрывков? Письмо обрастало глиной, землей, золою, и адресат утерян в подзольном слое. А недели сплелись в века и в песок просели, но, к кому посылала - кажись, не пришел доселе. И археолог вздохнет, вытирая сопли - что же поделать, ежели все усопли?
Видишь ли: на перфокарте ли, бересте ли, или мобиле - сигнал достигает цели, как правило, слишком поздно. И нам не собрать из пыли губы, глаза ли, лица, что здесь вот были - и тех, кого они звали, кляли, любили.
То есть, по большей части, всем достается это месиво под ногами. И точно эхо хрустит на подошвах - грязью, различной почвой; в сущности, просто недонесенной почтой. И в черноземах, глинах, полезных рудах, клинописных табличках, разных дурацких рунах, глухо гудят голоса, доходя из глуби (то, что теперь земля, было когда-то губы) - не разобрать язык, но поймешь идею: я к тебе посылала трижды в эту неделю.
Так следом веков на скалах белеет роспись. Так свет от настольных ламп улетает в космос, чтобы остаться там, как Земля остынет, и в бесконечной тьме бороздить пустыни; и в сумме сигналов, что в этих местах издали, астроном подберет потом из туманной дали, сидя на Тау-Ките ли, другой звезде ли, сжатый итог всего, что мы здесь пи..ели: я к тебе посылала трижды в эту неделю.
Потому что и там, на ихней Альфа-Центавре, тоже пишут записки, ждут на углу с цветами - или что-то в таком же духе. И также в тоске, в разлуке там воздевают к небу щупальца или руки и издают по сути все те же звуки - адресуя подруге, другу, богам, судьбе ли - может быть, нам на далеком небе, в его пределе: я к тебе посылала трижды в эту неделю.
Потому что и тот гуманоид братский у телескопа, и археолог грядущий в грязи раскопа, что застучит киркою по нам ушедшим - в сущности, все мы вместе. Поскольку шепчем, в общем, одно и то же. И это довод, что мы едины. Мы в некотором роде провод. И сигнал переходит от сердца к сердцу, от века к веку - может быть, от звезды к звезде. И всегда ответу не дойти - от тебя ко мне ли, меня к тебе ли; так глаза все глядят во тьму как века глядели - я к тебе посылала трижды в эту неделю.
А счастья нам никто не обещал.
Что делать, что мы плохо обучались?
Цени, что есть. Держись простых вещей.
И многого от жизни не ищи -
пока еще совсем не обнищал.
Согласен. Не ищу. Не обольщаюсь.
Но с тем, что есть, небрежно обращаюсь.
Недорого далась мне эта жисть,
и я не берегу того, что есть.
Не дорого. Чего б я не искал,
мне бармен, молча, выкатил на стол
стакан от заведенья. Просто так.
На посошок. Три капли на добавку
к оплаченной бадье небытия.
Затем, что закрывается кабак;
Я сам сюда явился на побывку,
не знаю из какого забытья -
и мне не хватит этого питья.
И я пью даром горькое вино -
могу пролить, могу уснуть за стойкой.
Проступков и заслуг я не сочту;
все - даром. И как радость - ни за что,
так и беда приходит без вины,
и счастье мне не стоило нисколько:
само без платья приходило в койку
и ранним утром навсегда ушло,
оставив мне бесплотные осколки.
Оставив этот бестолковый круг -
бесплотный шелест крыльев между строк,
бесплодные блужданья без дороги,
бесплатные объятья на бегу -
пока меня не вывели из круга,
я все это не очень берегу.
И с сердцем тоже так. Не берегу
я мир его или покой. Не прячу
его - за просто так тебе вручу,
за просто так, на раз возьму растрачу;
и прочно строю замок на песке,
пока оно упорствует в тоске,
когда опять бездумно отзовется
на что-нибудь: на взгляд, на взмах ресницы,
на шорох рыжей прядки по плечу -
я все равно его не приручу.
Нам можно - приучиться, притерпеться
к простым вещам. Ценить, что есть. Ничем
не обольщаться и не ждать. Но сердцу
не объяснишь.
А главное - зачем?
Ветром листва полощется.
Юность еще расплещется.
Будет еще, наплачется
звонкое сердце в груди.
Что ж ты вздыхаешь, деточка,
ах, как нежная веточка?
Ветер весенний в форточке
шепчет: все впереди.
Ветры над нами кружатся.
Вечное только кажется.
Смыслы - не глубже кожицы;
нету у нас души.
Жизнь обернется призраком,
тает невнятным отзвуком,
а остается музыка -
вот ей и дыши, дыши.
Если чего не сбудется -
станет звенящей улицей.
Что ж ты тоскуешь, умница?
это весна, взгляни:
ветром листва колышется -
вот и музыка слышится;
так что, покуда дышится,
лучше звени, звени.
Мне кажется, что я отстал от жизни.
Точнее, никогда не догонял.
Я человек эпохи послепанка,
я постмодерный лирик-пустомеля,
перепеватель позапрошлых песен,
шагатель полуночных мостовых,
пустых постелей постовой бессрочный -
и прочий бесконечный скучный список;
чужих ладов унылый подражатель,
подругам врун и никому не друг.
Беспочвенник; беглец и возвращенец;
безвольный выдох, возведенный в принцип;
бесповоротный переходный возраст,
заговоренный до седых волос.
И есть ли оправданье и заслуга,
что здесь я иногда марал бумагу,
что на дороге музыка гудела,
и что она во мне отозвалась?
Ах, музыка! как здесь сказали прежде
про это все: "Из наслаждений жизни
одной любви музыка уступает.
Но и любовь - мелодия..." Ну да -
мы столько раз мелодию слажали,
что дальше даже как-то стыдно слушать.
Да что там! ни любви, ни наслаждений,
и: ла-ди-да - дудит моя дуда.
И не мечтать о нежности и славе,
и вовсе я не верю в силу слова,
и вот уже судьбы себе не слажу,
и верно, ничего не заслужу.
Пора бы дать обеты бодисатвы,
поразучить веселые молитвы
и отойти от разной этой клюквы -
одна беда: я клятвы не держу.
И в том Бардо, где нам вручали участь,
я пропустил победоносный поезд -
прельстясь, поди, на чьей-то юбки шелест.
Я вышел без дороги вникуда -
но здесь уже роились города,
и Афродита не осталась пеной,
и все уже родилось и запело,
звеня закатом, ветром, пылью, болью;
и что ж? я отозвался: ла-ди-да.