Модильяни рисует Ахматову.
Крут и нежен изгиб бедра.
Поцелуи на коже матовой
Не успели сгореть с утра.
С покрывала запястье сброшено,
Смята простынь, узка кровать...
Долго, долго любовное крошево
Будут оба перебирать.
Будут души их пальцами памяти
Вновь тревожить мгновения те,
Что остались в парижской замяти,
B монпарнасовой суете,
Где на трёх по четыре гения
- ах, какие и трость, и бант! -
Где в абсенте ищет прозрения
Каждый новый босх или дант.
Столько глав у любого романа,
Сколько их любовью дано.
Возвратится в Россию Анна,
Амедео женится - но
Дрогнет строчкой горестно-нежной
Стих её через много лет.
У него вдруг линией прежней
Отзовётся чужой портрет.
Много бед у века двадцатого
Уготовано им... А пока
Модильяни рисует Ахматову.
Смята простынь, кровать узка...
Ущербный лик не выплывет во мраке,
Не явится из дали голубой -
Как Мефистофель в образе собаки,
Из ничего возникнет надо мной
Над крышами домов, над тополями,
Над тишиной, над тысячами лет
Виденье ночи с рваными краями.
Но свет его... Ах, боже, что за свет!
Внимать и думать суждено пока мне,
Я к тайне приникаю не дыша:
Откуда у изглоданного камня
Взялась заворожённая душа?
Душа как первый снег, как недотрога,
Как девушка, пришедшая во тьму, -
Такая, что захочется быть богом
И рядом засветиться самому...
Было всё - и кнут, и пряник...
По ухабам вод
Дней моих плывёт "Титаник",
К айсбергу плывёт.
За кормою волн угрюмых
Чёрная гряда,
А на палубах и в трюмах
Люди и года.
Здесь воспоминаний стая,
Добрых и плохих,
Здесь и призраков хватает,
И ещё живых.
Здесь я памяти-поклаже
Страж и рулевой.
Всё, что пе́режил и на́жил, -
Всё моё со мной.
Волны раздвигаю грудью,
Жилами звеня.
Знаю, айсберг, это будет:
Ты найдёшь меня.
Мы уйдём, двойник и странник,
К разным полюсам:
Каждый сам себе "Титаник",
Айсберг - тоже сам.
Но за дымкой поворота,
За пределом льда,
Может быть, ещё мы кто-то -
Музыка, звезда...