Мы не спим, мы не спим.
Нас декабрь мотает по ветреной ветке
кольцевой, проходной.
То прохладные пальцы кладет на виски,
то монетки - на годы, на веки -
по одной.
То кивает: приляг, отдохни.
Мы всегда успеваем, спешащим на зависть.
Ничего, что земля - не вода.
Погляди - исчезают огни
за кормой. Что бы нынче тебе ни сказалось,
впереди - немота.
По кольцу, по кольцу,
как за собственным серым хвостом кабыздошка блохастый.
Знаешь, лучше совсем не смотри.
Закрывай слюдяные глаза и танцуй.
Слышишь, шепчут зеленые кварцы и карсты:
Раз-два-три, раз-два-три...
Не уснем, не уснем.
Так и будем все время кружить. Не зола ли за нами?
Нас несет по подземной зиме.
Помнишь, было в окошке синё?
Мы тогда и подавно не знали,
есть ли жизнь на Земле.
Присыпанные белым порошком
коленопреклоненные ландшафты.
Могила неизвестного тепла
на полпути меж Тулой и Торжком.
Вдали бесцельно лающие шавки,
замерзшей речки мертвая петля.
И телеграф, запутавшись в столбах,
бормочущий: "Куда вы удалились?"
Но в оркестровой яме - тихий час.
Закат, стирая смертный пот со лба,
глядит туда, где бледные столицы
все знают, но до времени молчат.
Когда б по ямам разбудить альтов,
иные бы здесь песни зазвучали...
Позволь, февраль, не мучиться с твоё?
И пешеход, закутавшись в пальто,
идет вперед, не чувствуя печали.
Не плачет.
И чернил не достает...
- В земле Замоскворецко-Половецкой
постой, прохожий человек, ответствуй:
во тьме, в глуши
Тезеевыми стремными стезями
подземными, презрев мои сезамы,
куда спешишь?
- В чужом краю, торгуя и врачуя,
я прожил жизнь. Теперь чужого чуда
я жду в ночи.
Нагрянет змей, громадный меж зверями,
из греков восвояси - во варяги -
меня домчит.
- Остынь, старик. Минувшее далече.
Не вылечило время, так долечит
земная твердь.
Не суть, чего душа твоя алкала.
Здесь говорят лишь "нет", и от лукаво-
го все, что сверх.
- Темны твои слова, как лес дремучий.
Послушай, отпусти меня - не мучай.
И на закате ветреного дня -
дороже, чем все серебро и злато -
две дочери - Забава и Прохлада -
сбегут с крыльца, завидевши меня.
- Иные нам преподаны забавы.
Не важно - из-за бабок, из-за бабы
ты здесь. И кто ты будешь - князь ли, грязь.
В конце концов, до золота не падки
любую пряжу Битцевские Парки
устанут прясть...
- О, Боже! Где я? Что со мной такое?
Я умер? Я - покойник без покоя?
Но кто ты сам, певец тщеты земной?
- Я тот, кто шарит, что наш шарик вертит.
Нет, ты не мертв. Но более чем смертен.
На последнем уроке они проходили дождь.
Утекало время исподволь из под ног.
Как всегда вдвоем - не разлить никакой водой.
Если только землёю, когда прозвенит звонок.
На последней парте - в скверике на скамье -
две прошедших жизни. И глядя на них, рвались
в бесполезном небе, сделанном из камней,
как с цепи - много лет назад сгоревшие корабли.
И уже не для них задуман, зачат, рожден
новый день гремел, новый век матерел, крепчал.
А они сидели вдвоем под одним дождем,
проходя прощанье, не проходя печаль...
...Но я его не видел никогда.
Невидимое мной, оно трубило
в кулак, и ночь бледнела на глазах.
И недопитый с вечера "Агдам"
мерцал на дне граненого рубина
на кухне в воробьиных голосах.
Спускался дня бесцветный паучок,
и мир, его уловленный сетями,
топорщил рот и головой мотал.
И открывая дверь своим ключом
входил декабрь с плохими новостями,
садился на кровать и бормотал:
- Невидимое ни тобой, ни мной
не смотрит вниз, но в небо запрокинув
лицо, глядит туда, где нет ни дня,
ни ночи, ни луны, ни под луной
невечности, ни книги, ни строки, ни
словца - ни про тебя, ни про меня.
Поэтому-то мы с тобой вдвоем
встречаем день, и корка ледяная
рисует на хрусталике узор.
И мир стучит в замерзший окоем,
как в чине генерала-лейтенанта
прозектор - мертвых комнат ревизор.
Но я ему не выдам ничего.
А ты плыви в своем бессмертьи утлом,
чтоб, наконец, успев до немоты,
ни завтра, ни весной, ни через год -
иным - каким-то настоящим утром -
сказать: Ну, здравствуй, Солнце!
Вот и ты.
...И такие встают рассветы, что век бы спать,
отвернувшись лицом к стене, занавесочкой из виссона
затыкать окно. Но трясет головой Москва
и вперяет в небо зрачок паркинсоновский свой бессонный.
Видишь, небо, какие в глазах у нее не-сны?
Как они открывают двери, идут, шевеля руками,
и берут тебя, и кладут тебя на весы,
пожимают плечами, ходят вокруг кругами.
Говорят тебе: не хотим твоего огня.
Говорят друг другу: а впрочем, и наш не лучше.
А ночами смотрят в черный квадрат окна,
и улыбки на бледных лицах светятся, как гнилушки.
Вот когда на молчание нынешний сменим шёпот
и полетим отсюда ко всем степям,
скажут снега, подоткнув одеяло: Что-то
вырастет из тебя?
И под землей лёжа - зерно к зерну -
вспомним ли, как испуганно мы глядели
из черно-белого прошлого, шесть на девять.
И вылетала птичка, которую не вернуть.
...А он по дну, под медленным одним,
под небом головокруженья
с работы, сам не свой,
идет по-над каналом обводным,
уже по окружной, по Оружейной,
по Моховой.
Порастеряв важнецкие бумаг
с печатями в дороге вороха и
немалые задумав чудеса,
он пьян. Он пил. Он выжил из ума
от медленного в воздухе порханья
снежинок, он и сам
порхает, он охрип, он, бормоча
"Уже сама себе вослед глядела
зима, печальна и тиха",
не в силах... Замолкает. Замолчал.
И мимо удивленная летела
и не воспетая в стихах
старушка и промолвила: "Москвы-
реки несладкий леденец, отвесно
летящий снег, и валенки надень..."
И не скрывая в голосе тоски
c лопатой дворник у подъезда:
"Сугробов белый хлеб на черный день..."
И хор прохожих: "Гаснущей зимы
сомнения, приливы и отливы,
пар изо рта, строка из под пера,
и вот недалеко и до земли,
и на снегу ворон гиероглифы...
сквозь слёзы...
и никак не разобрать..."
Ростислав Клубков: Петрушка: и Анна Эммерих. Маленькие пьесы[И как - что ты хочешь - это должно быть все таки хорошо, человеконенавидеть здесь, и - человеконенавидя - хочешь чего - умереть в другой стране, как будто...]Анатолий Добрович: Загадки Бориса Клетинича[Его недавно опубликованные в Нью-Йорке стихи меня ошарашили. Почему он не показывал нам их раньше, если они были написаны в Израиле лет 15 назад?..]Владимир Гоголев (1948-1989): Зов утопающей жизни[И зов утопающей, тонущей жизни опять... / Недвижимость пищи и вечера дивного след. / Внимай, о народ, отворяя молитвенный рот, / Не меньше, чем...]Михаил Рабинович: ... На границе холода с теплом[То ли табличку повесили: "Переучет" - / там, на окошке божественной вечности дальней, / то ли убрали ее - вот и время течет, / и протекает, как...]Полина Орынянская: Стихотворения[Пока нам не роют окопов с траншеями, / Пока среди ночи не газует под окнами воронок, / Ты можешь спокойно бросаться на шею мне. / Всё ОК...]Сергей Петров: Тонкая материя[Рана, нанесенная мечом, заживёт, нанесённая языком - нет. Главное: оставайся самим собой, не изменяй себе и будешь жить в душевном покое...]Елена Добрякова. "Ни денег, ни товаров у пиита..."[Презентации двухтомника Антологии Литературных чтений "Они ушли. Они остались" и "Уйти. Остаться. Жить" в Санкт-Петербурге и Ленинградской области...]Андрей Иркутский. Вечер памяти Виктории Андреевой у академика Лихачёва[В Культурном центре академика Д. С. Лихачёва в Москве, в литературном клубе "Стихотворный бегемот", руководимом поэтом Николаем Милешкиным, прошел...]Юлия Долгановских: Стихотворения[но я плыла - а что мне оставалось? - плыть / Офелией, рекой, отцом, ребёнком, / зеркальным шаром - быть или не быть - / звучащим жалобно и тонко...]Юрий Рыдкин: Симметрия смерти[так исчезло то / чего никогда не было / но как же всё-таки существенна / и болезненна / эта тоска по отсутствию...]