ПАВЕЛЕЦКАЯ КОЛЬЦЕВАЯ
Мы не спим, мы не спим.
Нас декабрь мотает по ветреной ветке
кольцевой, проходной.
То прохладные пальцы кладет на виски,
то монетки - на годы, на веки -
по одной.
То кивает: приляг, отдохни.
Мы всегда успеваем, спешащим на зависть.
Ничего, что земля - не вода.
Погляди - исчезают огни
за кормой. Что бы нынче тебе ни сказалось,
впереди - немота.
По кольцу, по кольцу,
как за собственным серым хвостом кабыздошка блохастый.
Знаешь, лучше совсем не смотри.
Закрывай слюдяные глаза и танцуй.
Слышишь, шепчут зеленые кварцы и карсты:
Раз-два-три, раз-два-три...
Не уснем, не уснем.
Так и будем все время кружить. Не зола ли за нами?
Нас несет по подземной зиме.
Помнишь, было в окошке синё?
Мы тогда и подавно не знали,
есть ли жизнь на Земле.
_^_
* * *
В пересчете на красные кровли
заходя далеко,
далеко за рекою закат приоткроет
воспаленные веки веков.
Побегут по оврагам туманы
в темноту наугад.
Умирать от любви, горевать от ума ли,
непослушных детишек пугать.
Только сон. Только ветер прошепчет
о своем - ни о чем.
Только бродит глагол в совершенном прошедшем
по домам, будто серый волчок.
Шелестит, не уснет, не устанет:
Аз не буки - глаголь,
но затихну, себе не снискав ни креста, ни
оправданья, ни части благой.
Аз не ведаю, только глаголю.
Не блажи, побожись.
Тонким серпиком лунным по горлу, по горю:
Не ложись на краю, не ложись...
_^_
ПРОГУЛКИ В ФЕВРАЛЕ
Присыпанные белым порошком
коленопреклоненные ландшафты.
Могила неизвестного тепла
на полпути меж Тулой и Торжком.
Вдали бесцельно лающие шавки,
замерзшей речки мертвая петля.
И телеграф, запутавшись в столбах,
бормочущий: "Куда вы удалились?"
Но в оркестровой яме - тихий час.
Закат, стирая смертный пот со лба,
глядит туда, где бледные столицы
все знают, но до времени молчат.
Когда б по ямам разбудить альтов,
иные бы здесь песни зазвучали...
Позволь, февраль, не мучиться с твоё?
И пешеход, закутавшись в пальто,
идет вперед, не чувствуя печали.
Не плачет.
И чернил не достает...
_^_
НА ДВА ГОЛОСА
- На самом ветреном огне
сгорая, милая, сгорая,
колотится в оконной раме
бесследный сон, последний снег...
- Не много лет, но много зим
нас миловало - миновало.
И ныне бледность меловая
к лицу безликим малым сим...
- Темнеет медленная медь -
твой взгляд над улицей весенней -
глоток небесного везенья
на всю оставшуюся смерть...
- Не хуже стаи воронья
нам белый снег глаза повыел.
И мчат сугробы гробовые
вослед, не слушая вранья...
- Жизнь коротка, а смерть - тепла.
Но что бы боль ни означала,
ты все стояла и молчала
по обе стороны стекла...
- Не думай. Я-то не умру,
как ты - в проталинах, потеках.
Мы отражаемся в потемках,
но растворяемся к утру...
- Мы просыпаемся узнать:
Настанет день и нас не станет.
И пляшет свой последний танец
под синевою белизна...
- По мановению огня
грохочущего, молодого,
ты лишь уходишь ненадолго.
Но нет и не было меня.
_^_
РАЗГОВОР, ПОДСЛУШАННЫЙ В МЕТРО
- В земле Замоскворецко-Половецкой
постой, прохожий человек, ответствуй:
во тьме, в глуши
Тезеевыми стремными стезями
подземными, презрев мои сезамы,
куда спешишь?
- В чужом краю, торгуя и врачуя,
я прожил жизнь. Теперь чужого чуда
я жду в ночи.
Нагрянет змей, громадный меж зверями,
из греков восвояси - во варяги -
меня домчит.
- Остынь, старик. Минувшее далече.
Не вылечило время, так долечит
земная твердь.
Не суть, чего душа твоя алкала.
Здесь говорят лишь "нет", и от лукаво-
го все, что сверх.
- Темны твои слова, как лес дремучий.
Послушай, отпусти меня - не мучай.
И на закате ветреного дня -
дороже, чем все серебро и злато -
две дочери - Забава и Прохлада -
сбегут с крыльца, завидевши меня.
- Иные нам преподаны забавы.
Не важно - из-за бабок, из-за бабы
ты здесь. И кто ты будешь - князь ли, грязь.
В конце концов, до золота не падки
любую пряжу Битцевские Парки
устанут прясть...
- О, Боже! Где я? Что со мной такое?
Я умер? Я - покойник без покоя?
Но кто ты сам, певец тщеты земной?
- Я тот, кто шарит, что наш шарик вертит.
Нет, ты не мертв. Но более чем смертен.
Пройдем со мной...
_^_
* * *
В чистом поле, в чужом краю
мы лежим головой на юг.
Наша служба теперь проста:
мы лежим головой в кустах.
Нам орали: "Вставай, бежи!"
Мы бежали. Теперь - лежим.
Мы кричали: "Ура! Мочи!"
А теперь не кричим. Молчим.
Смерти нету. Скажут - не верь.
Мы плывем ничком по траве,
и трава быстра, как река...
Закопайте нас от греха.
_^_
* * *
На последнем уроке они проходили дождь.
Утекало время исподволь из под ног.
Как всегда вдвоем - не разлить никакой водой.
Если только землёю, когда прозвенит звонок.
На последней парте - в скверике на скамье -
две прошедших жизни. И глядя на них, рвались
в бесполезном небе, сделанном из камней,
как с цепи - много лет назад сгоревшие корабли.
И уже не для них задуман, зачат, рожден
новый день гремел, новый век матерел, крепчал.
А они сидели вдвоем под одним дождем,
проходя прощанье, не проходя печаль...
_^_
ОСЕННИЕ ПЕСНИ
1.
Ветер засыпает на привязи,
вздрагивает, цепью гремит.
Лето, без малейшей примеси
осени, ревело ревьми.
Ехали над миром и городом
громы налегке-веселе.
Волокли за мокрую бороду
голову грозы по земле.
С теменью здоровались за руку,
обнимались. Два сапога -
пара. И отправились за реку:
тамошних - заречных - пугать.
...Лето все рыдает. Каюк ему.
Топчутся над ним облака:
Как его теперь убаюкивать -
мокрого, бессонного - как?
2.
Между прошлым и прошлым,
в заполошных смертях
позабыт, позаброшен,
пропадает сентябрь.
В суете неспасенья
он плывет - невесом -
по подземкам осенним
неглубоким, как сон.
Он учитель в начальных,
он не понят людьми,
предводитель молчанья,
несудьбы, нелюбви.
И несет его поезд,
как сорвавшись с цепи,
на Октябрьское поле
к девяти двадцати.
И лежит на коленях
бесполезный портфель
с чепухою в склоненьях
под вечерний портвейн.
И склонясь головою
и во тьму уносим
он не волен, не волен...
Не смотри, не проси.
3.
Осень дышит на ладан.
Пуха бы ей, пера.
Трое в белых халатах -
декабрь, январь, февраль -
шепчутся в коридоре,
думают об одном.
Город (горе мне, горе!)
мечется под окном.
Осень дышит неровно,
осень видит во сне:
девочка у Серова
снова не верит в снег.
Осень себя не помнит,
осень течёт рекой.
Рядом бежит на помощь
ангел в синем трико.
Трое кивают: с Богом.
Первым входит декабрь...
...Мимо мостов и окон
белая спит река.
_^_
* * *
...Но я его не видел никогда.
Невидимое мной, оно трубило
в кулак, и ночь бледнела на глазах.
И недопитый с вечера "Агдам"
мерцал на дне граненого рубина
на кухне в воробьиных голосах.
Спускался дня бесцветный паучок,
и мир, его уловленный сетями,
топорщил рот и головой мотал.
И открывая дверь своим ключом
входил декабрь с плохими новостями,
садился на кровать и бормотал:
- Невидимое ни тобой, ни мной
не смотрит вниз, но в небо запрокинув
лицо, глядит туда, где нет ни дня,
ни ночи, ни луны, ни под луной
невечности, ни книги, ни строки, ни
словца - ни про тебя, ни про меня.
Поэтому-то мы с тобой вдвоем
встречаем день, и корка ледяная
рисует на хрусталике узор.
И мир стучит в замерзший окоем,
как в чине генерала-лейтенанта
прозектор - мертвых комнат ревизор.
Но я ему не выдам ничего.
А ты плыви в своем бессмертьи утлом,
чтоб, наконец, успев до немоты,
ни завтра, ни весной, ни через год -
иным - каким-то настоящим утром -
сказать: Ну, здравствуй, Солнце!
Вот и ты.
_^_
* * *
Где мое слово, черная птица кафка? -
буковка на снегу - улетишь, и всё.
Как заброшенный дом, как пустой рукав, как
город на дне - где моё слово, сон?
Как во время отлива вода из окон,
как по ночам воющая вдовой
память - где моё слово, вещая рыба Окунь,
спящая под водой?
Всё не мои, немые, тонущие потомно -
где моё слово, вечное, как "Варяг"?
...Светло-серые тени летят по тёмно-
серому небу. Знают. Не говорят.
_^_
* * *
...И такие встают рассветы, что век бы спать,
отвернувшись лицом к стене, занавесочкой из виссона
затыкать окно. Но трясет головой Москва
и вперяет в небо зрачок паркинсоновский свой бессонный.
Видишь, небо, какие в глазах у нее не-сны?
Как они открывают двери, идут, шевеля руками,
и берут тебя, и кладут тебя на весы,
пожимают плечами, ходят вокруг кругами.
Говорят тебе: не хотим твоего огня.
Говорят друг другу: а впрочем, и наш не лучше.
А ночами смотрят в черный квадрат окна,
и улыбки на бледных лицах светятся, как гнилушки.
_^_
* * *
Вот когда на молчание нынешний сменим шёпот
и полетим отсюда ко всем степям,
скажут снега, подоткнув одеяло: Что-то
вырастет из тебя?
И под землей лёжа - зерно к зерну -
вспомним ли, как испуганно мы глядели
из черно-белого прошлого, шесть на девять.
И вылетала птичка, которую не вернуть.
_^_
* * *
...И рот набив молчаньем, как халвой,
плыть наобум, к Охотному причалить,
где Федоров стоит первопечальник,
где Федоров с тяжелой головой
чугунной на плечах. Где он стоит,
а в вышине архангелы кружили,
и солнце вылетало на пружине
и ледяные било хрустали.
Там, Федоров, архангелы кружат
с "Апостолом" твоим великолепным
в руках, и над Москвой кривоколенной
с безудержным молчанием в ушах.
И только ты никак не замолчи.
Там в вышине и с клёкотом сокольим
летят твои слова. И высоко им.
И не твои. И неизвестно чьи...
_^_
* * *
...А он по дну, под медленным одним,
под небом головокруженья
с работы, сам не свой,
идет по-над каналом обводным,
уже по окружной, по Оружейной,
по Моховой.
Порастеряв важнецкие бумаг
с печатями в дороге вороха и
немалые задумав чудеса,
он пьян. Он пил. Он выжил из ума
от медленного в воздухе порханья
снежинок, он и сам
порхает, он охрип, он, бормоча
"Уже сама себе вослед глядела
зима, печальна и тиха",
не в силах... Замолкает. Замолчал.
И мимо удивленная летела
и не воспетая в стихах
старушка и промолвила: "Москвы-
реки несладкий леденец, отвесно
летящий снег, и валенки надень..."
И не скрывая в голосе тоски
c лопатой дворник у подъезда:
"Сугробов белый хлеб на черный день..."
И хор прохожих: "Гаснущей зимы
сомнения, приливы и отливы,
пар изо рта, строка из под пера,
и вот недалеко и до земли,
и на снегу ворон гиероглифы...
сквозь слёзы...
и никак не разобрать..."
_^_
|
