ДЕСАКРАЛИЗАЦИЯ ФИЛОСОФСКОГО СОЗНАНИЯ
(по мотивам дискуссии В. Подороги и Ж.-Л. Нанси)
В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог
Евангелии от Иоанна (Ин. 1;1) |
- Черт возьми, что б я после того сделал с тем, кто первый выдумал бога! Повесить его мало на горькой осине.
- Цивилизации бы тогда совсем не было, если бы не выдумали бога.... И коньячку бы не было. А коньяк все-таки у вас взять придется.
Ф. Достоевский "Братья Карамазовы" |
"Дискуссия" Жана-Люка Нанси и Валерия Подороги - изысканный обмен академической святостью, и, будто в подтверждение нашей мысли, у французского профессора, все же вырывается затаенное: "А возможно, мы сами являемся святыми - вопрос во "взгляде". Если бы можно было себе представить более знаковый диалог, точнее "целый спектакль, настоящее народное зрелище" (Ж.-Л. Нанси), то разве что не диалог, а строки Жака Дерриды (как уверяет В. А., он сидел чуть не на том самом стуле, на котором я пытался интеллигентно хамить отечественной философии в лице ИФ РАН):
"В конечном счете, ... можно сказать, конечно, с учетом всей различий, что в определенном смысле и Кант, и Гегель, и, конечно, Кьеркегор, и я, и даже, как это ни может показаться провоцирующим (невероятным), Хайдеггер, принадлежат к этой традиции, традиции, которая состоит в разработке недогматических удвоений (аналогов) догмы, в философском и метафизическом удваивании, в мышлении, которое "повторяет" возможность религии без (вне) религии (мы должны еще обязательно вернуться когда-нибудь к этому грандиозному и чрезвычайно сложному вопросу)" (Ж. Деррида, "Дар смерти").
Разумеется, вопрос грандиозный и чрезвычайно сложный: как вернуть пресловутую десакрализацию на место, как назвать вещи и процессы своими именами, точнее указать пространство, в котором только то и развертывается процесс саморазрушения (вспомните саморазрушающиеся понятия того же Дерриды, саморазрушающееся христианство Нанси - С.Р.) священного, т.е. саморазрушение бессмертного мышления, и, соответственно, его святых, посланников.
Опять по-французски изысканный пируэт: "Век от века она (святость - С.Р.) находит собственное воплощение в том статусе, которым обладали тогда так называемые святые юродивые" и, конечно же, российский философ тут же откликается: "в миру юродивый - и посланец от святости, пример, - и радикальный оппонент власти (чем еще может спасаться русское мышление, как не указанием на свою оппозиционность власти?! - С.Р.). Однако он не имеет личного интереса, нет его вовлеченности в святость или в борьбу с властью (он всего-то не знает, как реализовывать личные интересы, которых всегда - хоть отбавляй - С.Р.). Просто он посланец. И, верно, Жан-Люк прав: раздела между священным и мирским для него не существует, он всегда их преодолевает. Именно в этом смысле он является идеалом человечности".
Сакральное, мирское. Священное, святость. Радикальный бессребреник - оппонент власти. Идеал человечности. Мыслитель. Философ. Человек.
- Дело сделано, - повторил бы слепой Пью, и немедленно вручил бы сразу две черные метки, но не пиратам в отставке, а видным представителям академической науки нового тысячелетия прямо во время дискуссии.
* * *
В чем же, все-таки, заключается преодоление раздела священного и мирского? Только ли в красивостях, которыми можно бесконечно и безоглядно обмениваться, или в этом заявлении только то и скрывается утверждение абсолютного разделения, даже необходимости разрыва священного и мирского?
На самом деле, не процессы десакрализации занимают воображение культурного мира, а ловкое замещение, ловкое настолько, чтобы оно осталось незаметным только для непосвященных. Пожалуй, только теперь все тайное становится слишком явным:
Сознание философа - господь без церкви, страдающий безответно от невозможности сотворить свой собственный мир и обречь его на невыносимые плотские страдания ко всеобщему воскрешению где-нибудь в мире безбрежных текстов. Десакрализация - стыдливая попытка (в который раз!) занять соответствующее место, занять, потеснив, деконструировав, додавив, дожав давным-давно ушедшую христианскую религию, и как институт, и как теологию. "Бог мертв!" - фраза, которая давно принадлежит истории, но за которую до сих пор удобно прятаться, чтобы скрыть подлинные устремления святых от философской культуры.
"Активная вера в Бога потеряла смысл подлинности События. Но этот процесс не был инспирирован отдельными институтами, "природой Человека", или Мировым Злом. Этот процесс ближе к самопознанию человека (т.е. к философии - С.Р.), и ради него человек ни перед чем не останавливался, в том числе и перед "верой в Бога" (Нанси).
Вот это уже ближе к истине. Конечно, конечно: "Святость - это усилие быть совершенным, подражать высшему образцу.... Но для чего? Только для одного - ради бегства за границы человеческого общежития" (В. Подорога).
Усилие быть совершенным в мире, в котором вера перестала быть событием. В мире, который только то и занимается тем, что "повторяет" возможность религии без (вне) религии".
* * *
Сакральное, священное, святость давно прочно обосновались в мире философской культуры, точнее, сама европейская философская культура развивалась как земное воплощение нового сакрального - мышления - в облике мыслителя.
Каждое время находит своих схоластов, вроде Альбертов Великий (Альберт Болыдтедтский) с их страстными требовании восстановить попранные слова разума. Правда не в каждое время найдутся консерваторы которые просто объявят о попытках превратить религию в философию, а Христа в Аристотеля.
"Cogito ergo sum" - еще только пробный шар, который найдет свою лузу, воплотившись, например, у Гегеля: "Философия по своей природе - нечто эзотерическое, сделанное для себя, а не для толпы, не способное приспособить себя к толпе; она только потому философия, что прямо противопоставлена рассудку и тем самым, в еще большей степени - здравому смыслу, под которым разумеют ограниченность рода человеческого местом и временем. По отношению к здравому смыслу мир философии в себе и для себя есть некий мир наизнанку" 1 .
Даже господь уложился в семь дней, сотворяя мир и человека, - иное дело философия, например феноменология, - дух ХХ столетия: "Незаконченность феноменологии и ее непредугаданное движение являются не знаком провала, а свидетельствуют о неизбежности этого, поскольку феноменология преследует цель раскрыть тайну мира и тайну разума" (Мерло-Понти).
* * *
Эсхатология "бытия-к-апокалипсису" - нерв христианского мира, даже если теперь сам бог не может разобраться, жив он или мертв. Помочь само-уничтожению мироздания во имя спасения, преображения и воскресения - долг нашего исторического сознания, даже если постиндустриальный пост-христианский мир разбредается по континентам, говорит на разных языках и умудряется праздновать Воскресение (!) Христово с разницей в несколько недель.
Казалось бы, ничто так не объединяет, ничто так не открывает единые корни христианского мироустройства, как отношение к убийству, смертной природе и бессмертию, - именно так и появилось время, прогресс, история, и, конечно же, смысл.
Но, философская бравада "заботой о смерти" впечатляет теперь только слишком уж впечатлительных дам или студентов, замороченных родительскими комплексами и заботами. Век "смерти" в потоке сознания, старт которому дал Августин, подошел к концу. Конечно же, ностальгия по бессмертию ведет философскую культуру, даже если она рассыпается мириадами чужих смертей, больших и малых, все же с ужасом созерцая одну единственную, смерть мыслящего индивида. Конечно же, и здесь философия то и дело попадает впросак, например, - "то, что открыто Dasein, есть только бытие, направленное к смерти, бытие, обреченное смерти и никогда, по сути, не умирающее, бессмертное бытие (выделено мною - С.Р.)" (Ж. Деррида, "Дар смерти") Конец невозможен, точнее, - немыслим!
Смерть свято-мыслящего индивида (или Dasein - дело вкуса и образования) не просто нелепа, она вызывающе преждевременна. "Человек всегда умирает преждевременно!", - воскликнет Александр Кожев за всю философскую когорту, - "ведь, сколько еще он мог бы сделать!". Разумеется, "сделать", - значит все-таки "раскрыть тайну мира и тайну разума".
Что же тогда остается на долю десакрализации? Разумеется, теперь уже десакрализации бессмертного бытия-к-смерти.
Но, будто перефразируя хрестоматийное заявление Лиотара, современность задает совсем другие вопросы:
Как спасти в бес-предельном мире собственную честь после философской святости?
* * *
Собственно, стоит уточнить проблему спасения чести "расхожего сознания", (М. Хайдеггер), т.е. своей собственной чести, и определить путь, преодолевая логическую канву недавнего диалога "святых" в Красном зале (разве туда можно кого-нибудь привести без стыда за убогость существования святых?) Института Философии РАН. И дело совершенно не в конкретных профессорах, не в их личных заслугах, а в том, что обмен мнениями о существе святости представляет собой "внутренний" многовековой монолог всей философской культуры. Начиная от споров в древнем Риме (см. Элиаде)
"Святых много, но юродивые словно пропали" - восклицает Валерий Подорога - вот, собственно, почему так актуализируется для академического процесса самопознания десакрализация, - речь идет о десакрализации философского мышления, как священного. Святость не терпит массовости. Массы философов не спасут философию от гибели. Потому такой ужас из-за недочета в юродивых. Юродивых всегда единицы.
Разумеется, святость философии как культуры - святость особая, даже если "нет слов, чтобы высказать наше отношение с бесконечным или священным. Слова ненадежны и хрупки" (Ж-Л Нанси). Но вот эта вот связка между "бесконечным" и "священным", между философами и святыми настолько очевидна и настолько высказываема именно в современную эпоху, что приходится только удивляться тому, что эта очевидность до сих пор настойчиво ускользает, или даже так: намеренно ускользает. Возможно, только лишь потому, что эту очевидность высказывает "расхожее сознание", то самое, за границы которого постоянно пытается воспарить философская культура.
"Смерть сознания" - радикальный новый критерий смерти и символ движения к смертному человеку, то есть, к смертному сознанию. Инициированная онтическим, новая смерть, новое представление о конечности человеческой природы выносится за скобки философской святостью. Вынесение за скобки - проверенный ход. Если действительность не соответствует твоей логике, тем хуже для действительности (Г. Гегель).
Итак, вопрос расхожего сознания нового тысячелетия один, - каким образом возможно смертное сознание?
Не о-сознание будущего возможного исчезновения, собственного или Другого, а именно смертное, преходящее мышление, сознание в целом?
* * *
"Не заключается ли характеристика христианства и монотеизма вообще именно в договоре, обете, завете, обязательстве, которое, прежде всего, обязывает самому быть в нем?" 2 Именно так, мэтр, именно так! Но, не заключается ли характеристика самой философии, прежде всего, в договоре, обете, завете, обязательстве, которое, прежде всего, обязывает самому быть в свете собственного "божественного" бессмертного/бесконечного мышления?
И, соответственно, не заключается ли существо процесса десакрализации в движении к смертным людям? К такой характеристике и фундаментальному принципу человеческого мышления, как смертное, преходящее вместе с мыслящим индивидом, на его собственном веку?
Повторю: божественное/сакральное, в каком бы облике не вступало в мир, измеряет его бессмертием, хоть богов, хоть собственных героев. Кто лишен способности витать в запредельном мире вечных идей или загробного существования, тешит свое сознание бессмертием в культуре. И если бессмертные души христиан отправлялись "на небеса", то бессмертное сознание философа после всегда преждевременной кончины начинает скитания в мире текстов культуры. Правда, если невозможно ничего путного выудить из продуктов сознания какого-нибудь почившего индивида, тогда архивы, наполненные крысами и книжными червями с успехом заменяют ад.
Ну, хотя бы чистилище.
"- Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное как Александрийская библиотека! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской библиотеки, закоптелая, а по всем углам пауки, студенты, аспиранты и пьяный программист - и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
- И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! - с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.
- Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! - ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь".
Злобный шут забыл добавить - для философии, это уж точно.
* * *
Несмотря на то, и даже вопреки тому, что "святости ничего нельзя противопоставить, ибо ее возобновляемый источник действия пребывает за границами общественного разума и его институтов" (В. Подорога), асоциальный феномен святости разрушается поступками "расхожего сознания", которые, безусловно, отвергаются святостью философии, но которая сама, в лице своих посланников только то и воплощается, что поступками, большими и малыми, поступком, длинною в жизнь (М. Бахтин).
Повторю еще раз:
Как спасти собственную честь после святости философского мышления?
На каком пути расхожее о-сознание своих поступков преодолевает извечный дуализм души/плоти или мышления/тела? Одолевает, открывая путь не смертному философствующему индивиду, а смертным людям? Именно смертным людям, поскольку человек смертен, как родовое существо (Аристотель, К. Маркс), в отличие от безнадежно смертного свободного индивида, посланника святости.
Философия довольствуется собственной историей так же, как господь довольствовался собственным творением. Мир как бессмертное сознание воплощается философией, и сам мыслитель превращается в говорящее существо или строки текста, которые может писать кто угодно и без конца, либо, увы, погибнуть в будничных заботах. Человек/мыслитель, ненавидящий свое отражение в земном зеркале будней. Человек, шарахающийся от необходимости поступать и отвечать только перед самим собой за свои же результаты.
* * *
Единственная история, которая заслуживает теперь внимания простых смертных - их собственная жизнь. Благо всегда под рукой. Единственный текст, к которому стоит присматриваться - собственные поступки. Не плохие, и не хорошие. Не подлинные и не неподлинные. Не святые, и не мирские, а такие как есть, от начала и до конца.
В одну и ту же реку нельзя войти дважды. Только слова - товары многоразового использования в бесконечном потоке сознания. Один и тот же поступок нельзя проделать дважды. Именно в этой необратимой уникальности поступок обретает человеческие черты, именно в поступках открывается конечная, предельная, смертная природа человека. Человек конечен не потому, что он может сознавать смерть, не потому, что он может ужасаться или ликовать по-поводу чужой смерти, а потому что он действует, начинает, и необратимо завершает, - только благодаря завершению, поступок становится реальностью, он - действителен. Человек, как существо преходящее/конечное, так же начинает и завершает поступок, длинною в жизнь, правда в совершенно другом пространстве и времени, далеком от ослепительно серой святости.
Мир, как действие, мир как поступок может быть реализован, т.е. начат и завершен, только одним тобой. Реализован раз и навсегда. Сослагательное наклонение, отвергнутое историей, запросто проживает в мире бессмертного сознания святой философии будни напролет. Но человеческие действия/поступки не терпят сослагательного наклонения. Они уникальны и неповторимы.
Земные поступки только обнаруживают разрыв высокого духа и низменного тела. И ставят на место любого болтуна. Даже философа, например Жоржа Батая: "Письмо верховенства (Жоржа Батая - С.Р.) не является ни истинным, ни ложным, ни правдивым, ни неискренним. Оно чисто фиктивно .... Оно ускользает от всякого теоретического или этического вопроса. И одновременно оно подставляет таким вопросам свою низшую сторону, с которой, по словам Батая, оно соединяется в труде, дискурсе, смысле. ("Я думаю, что писать меня заставляет опасение сойти с ума"; "О Ницше").
Если брать эту сторону, тогда нет ничего легче и ничего законнее вопроса о том, "искренен" ли Батай. Сартр и задает его: "И вот это приглашение потерять себя без расчета, без возврата, без спасения. Искренно ли оно?". Чуть ниже: "Ведь, в конце-то концов г. Батай пишет, он занимает некий пост в Национальной библиотеке, он читает, занимается любовью, ест" (Жак Деррида).
Принимать пищу три раза в день и работать в Национальной библиотеке (или на Волхонке, - какая разница?!) совсем не тот образ жизни, который призывает выступать посланником святости, писать письма верховенства или помышлять о сакральности собственного присутствия в мире. Правда, никаких других способов удваивать теологию нет, и пока не найдено.
Увы, - как бы ни отстранялась святость от масс, она только то и делает, что выстраивает свой собственный мир, например, по тем же самым законам безудержного потребления. Но, теперь уже беспредельность общества потребления выматывает так же, как и бесконечная беспредельность высокого духа, потребительское "бессмертное" сознание мира культуры.
Не сакральная получается картина и уж совсем не святая судьба у современных мыслителей.
Точка.
* * *
Бодрийар был неправ, укоряя только биологию в том, что она пребывает в дуализме, только она этого не замечает. К этому грандиозному и, действительно, чрезвычайно сложному вопросу необходимо возвращаться. Философия, и сейчас особенно философия, озабоченная угрозой собственной десакрализации, поднимает на щит воинствующий дуализм и в этом и заключается сущность процессов десакрализации, ловкого замещения постояльцев на жилплощади умершей религиозности и религии.
Впрочем, дуализм - законное место философии, неважно, говорим ли мы о дуализме Платона, христианства, Декарта. Дуализм философии, философского сознания становится слишком очевиден, и потому теперь совершенно бесполезен. К тому же, "массе" обычных граждан, особенно в нынешнее время глобального кризиса совсем не к лицу забываться грезами святого безделья.
В том, что мыслители - святые бездельники, никто, казалось бы, не сомневается, и не сомневался. Во всяком случае, они довольно далеки от житейских забот и проблем, точнее стараются не касаться онтического, ведь посланникам все же тяжело нести бремя будней, то есть, - действовать. Впрочем, французские, и русские мыслители за более чем сто лет до дискуссии Ж.-Л. Нанси и В. Подороги в Институте Философии РАН высказались достаточно определенно. Ведь, "мыслить - значит удерживать себя от действия; это значит в то же время и в той же мере - удерживать себя от жизни; вот почему абсолютное царство мысли невозможно, - так как оно есть смерть" 3 . Или, попросту говоря: "плод сознания - это инерция, то есть сознательное сложа-руки-сиденье" 4 . Но, разумеется, это не более чем метафоры, или уж если совсем точно - обыкновенный стеб, - чем еще мог заниматься подпольный человек?!
Нет, дело не в этом. Десакрализация мира сейчас - это ответ на вопрос: сможет ли мыслитель покинуть иконостас культуры и жить, и умирать/преходить естественно, то есть, и сознанием, и телом, как обычный человек. Сможет ли обычный человек отстоять честь своих поступков, осознания собственной жизни, если уж философия безоглядно бросается в святость как в омут с головой?
Сможет ли человек оставить в покое бессмертие собственного сознания и мыслительных операций?
* * *
Что значит мыслить? Значит, в итоге осознать свою обретенную за долгие годы опыта абсолютную невозможность мыслить, ус-покоиться навсегда, однажды, "на просеке" собственного мира и объять его без-донные небеса, и каждый день, выходить и идти с людьми, продолжать невидимую на горних высях земную работу, совершенно не заботясь о фантасмагории бессмертия на книжных полках.
Кому теперь какое дело до чужих святых слов и святых текстов?
Все, что нужно в конце-концов любому человеку, - это обрести Предел, о-предел-иться, раз и навсегда. Человек обретает предел не потому, что это - долг или особая ответственность, - он просто дан таким образом на земле, как и все преходящее, конечное.
Единственная возможность десакрализации - земной человеческий смертный/преходящий облик, и именно в нем пустопорожняя болтовня философии может остыть и дать слово земным словам и поступкам человека смертного.
Смертные люди, та самая ненавистная масса, давно приняла пророков и мыслителей и прощает, точнее, не обращает внимание на подростковую святость, и хоть и позволяет забываться грезами собственного бессмертия отдельным гражданам, сама по себе прейдет и растворится в будущем, неведомом и немыслимом.
Мир спасают и ведут не пророки потребления и глобализации, не святые и юродивые, - его вообще спасать и вести не нужно - он гибнет, возрождается и спасается в любом уголке планеты, независимо от культуры, веры и систем пенсионного страхования. Когда "святые" научатся обретать и оберегать свои пределы, и мир христианства, и мир философской святости начнет действительно уходить.
"Возможно, мы сами являемся святыми - вопрос во "взгляде" (Ж.-Л. Нанси). Вопрос в поступке. Вопрос в обычном поступке, - просто умереть среди людей в один день, но не исчезнуть, а удержаться над бездной своего бездонного мира, который вмиг раскроется и ослепит, оглушит и до самого последнего дня удержать все пройденное, пронести до самого последнего конца, не саморазрушаясь бессмыслицами высоких смыслов, а только раскрываясь в абсолютном покое бездны собственного света земному солнечному миру людей.
Коротко и ясно.
Что же здесь неясного или невозможного?
* * *
Святым страдальцам от философии
Жвака, жвачка ж. свойственное двукопытчатым животным отрыганье и вторичное пережевыванье пищи; || самая пища эта, жеваная и отрыгнутая.
Говорит, словно жвачку жует. Слово молвит, ровно жвачку пережует. Мочало жевать, мямлить, невнятно говорить.
Жвачища м. то же, жвачка, о верблюде. Охаркал жвачищем. ||
Жвачный, к жвачке относящийся. Жвачные животные. жвачники, двукопытчики, отрыгающие жвачку.
Жвачливый человек, докучающий повтореньем одних и тех же острот и рассказов.
Жевать кому голову, пск. бранить, журить. Кормить кого жеваными, беречь, холить, баловать. Это у нее жеваное дитятко, любимец, баловень. Как (чем) не живем? и хлеб жуем. Живет - хлеб жует; спит - небо коптит. Живем, хлеб жуем, а ино и посаливаем
Не жуй, не глотай, только брови подымай! так вкусно. Уж как бы не жевал, да сам бы глотал. Что ешь, то и жуешь, что прожевал, то и глотай. Да выплюнь не жевавши!
Потеря жвачки, жвачной отрыжки, составляет особую болезнь скота!
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Гегель. Г., "О сущности философской критики вообще": Цит. по: Хайдеггер М. Основные проблемы феноменологии. СПб., 2001, C.17.
2 "Деконструкция монотеизма" Ж. Нанси.
3 Дюркгейм Э., Самоубийство// Суицид. Хрестоматия по суицидологии. М., 1988. С.138.
4 Достоевский Ф.М., Записки из подполья // Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: 1973. Т.5. С.108.
© Сергей Роганов, 2009-2024.
© Сетевая Словесность, 2010-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Эльдар Ахадов. Баку – Зурбаган. Часть I [Однажды мне приснился сон... На железнодорожной станции города Баку стоит огромный пассажирский поезд, на каждом вагоне которого имеется табличка с удивительной...] Галина Бурденко. Неудобный Воннегут [Воннегут для меня тот редкий прозаик, который чем удивил, тому и научил. Чаще всего писатели удивляют тем, чему учиться совершенно не хочется. А хочется...] Андрей Коровин. Из книги "Пролитое солнце" (Из стихов 2004-2008) – (2010) Часть II [у тебя сегодня смс / у меня сегодня листопад / хочется бежать в осенний лес / целоваться в листьях невпопад] Виктория Смагина. На паутинке вечер замер [я отпускаю громкие слова. / пускай летят растрёпанною стаей / в края, где зеленеет трын-трава / и трын-травист инструкцию листает...] Александр Карпенко. Крестословица [Собираю Бога из богатств, / Кладезей души, безумств дороги; / Не боясь невольных святотатств, / Прямо в сердце – собираю Бога...] Елена Севрюгина. "Я – за многообразие форм, в том числе и способов продвижения произведений большой литературы" [Главный редактор журнала "Гостиная" Вера Зубарева отвечает на вопросы о новой международной литературной премии "Лукоморье".] Владимир Буев. Две рецензии. [О повести Дениса Осокина "Уключина" и книге Елены Долгопят "Хроники забытых сновидений...] Ольга Зюкина. Умение бояться и удивляться (о сборнике рассказов Алексея Небыкова "Чёрный хлеб дорóг") [Сборник рассказов Алексея Небыкова обращается к одному из чувств человека, принятых не выставлять напоказ, – к чувству страха – искреннего детского испуга...] Анастасия Фомичёва. Непереводимость переводится непереводимостью [20 июня 2024 года в библиотеке "над оврагом" в Малаховке прошла встреча с Владимиром Борисовичем Микушевичем: поэтом, прозаиком, переводчиком – одним...] Елена Сомова. Это просто музыка в переводе на детский смех [Выдержи боль, как вино в подвале веков. / Видишь – в эпоху света открылась дверь, – / Это твоя возможность добыть улов / детского света в птице...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
