Он считал насекомых раскрытой груди и с букашками
говорил, поднимая от сердца к губам как у негра.
А она, пролетев над его головой вверх тормашками,
приземлилась на заднем дворе одинокого егеря.
Егерь пухлой рукой взял её аккуратно за волосы,
поволок на кровать ("Ах, клоповник!" - шептала, счастливая),
а в ночи снова вышел во двор и достал из-за пояса
флягу, пахнущую бородою и тёмною сливою.
На рассвете у женщины страшно чесалось под мышками,
а у левой груди трепетало, как шаткая лестница, -
и она, не желая лежать с кипячёной одышкою,
встрепенулась и прыгнула в лес непонятной медведицей.
Её хвойная шерсть развевалась волнами упругими
и в огромных глазах одинаково двигались ели:
разрыхляя холмы, волоклась неразборчивым плугом,
а в задворках ума трепетали цветные постели.
Ты, земля, ощетинилась бором, колючим репейником
и плевками-букашками под травяными напорами.
Расскажи, отчего под собой и в себя постепенно
остываешь и дышишь насквозь бесконечными порами.
сердце облеплено пухом
тонкого томного тополя:
тронуть - шагнуть к воплю,
а нет - костенеть духом.
лошади в голове -
лошади в узкой груди.
звенья вокруг кости -
козыри в рукаве.
как за стеклом муха.
быть и скучать жутко.
дайте ещё минутку:
к рельсам припасть ухом.
Я сею уродохвостами, чтоб хорошо себе помнить.
"Это похоже на правду", - шепчут усталые листья
вниз - то в горячее солнце вдавлены осени крики
из ниоткуда (вернее студёных равнин циферблата).
Вижу зрачка вертикалью, перечеркнув горизонта
нить. Чтоб не жульничать в прятки, мне предназначены лапы.
Если тревога помехой вырастет снова (бесспорно) -
саженцем к месту приладить; не дожидаясь отростка
в бодром постмаршевом ритме равенством выбелить волны.
(Я маринист, не видавший лужи, читавший о море -
таинстве столь недоступном, как уравненье значений.)
Краткостью я коченею в свидетельной меди заката.
Как одинаково скучно, сонно, и главное - дико,
судя по памяти урне. "Это похоже на правду", -
листьев знакомая плоскость. Слух: обороты в ответах
схем надчертёжных объёмов вне ностальгии вопроса.
Голос занозистых и недопонятых досок;
мёрзнущий поезд шипит недовольным питоном;
гул холодильника (полупустой недоносок);
раковина и растущие из колонны...
В окнах чернеют углами твоих коробок
комья о смехе, тоске и потёкшей туши.
Если питон на рельсах далёк и робок,
мышь за стеной беспардонно развесила уши,
слушая, как скрипит недобито койка,
слушая, как в шкатулки смеясь, рыдая,
крепче сплетаемся пальцами. "Мыши только
лишь от тревоги шпионят, жуя, голодая".
чудаческой усталости кажется, будто
от "ординария" пахнуло на её глухое покрывало
зазеркальной экзотикой.
самолюбие жалости тем более худо,
чем больше мáксим провоцирует сонливость.
я господин своих немых печалей,
жую чизбургер и с трудом ворочаю языком,
с трудом помалкиваю.
Повсюду-гостиница рассредоточенных требований
(sweet home вспоминается как недалёкая жизнь)
в морозы безречья глядит из настенных расследований
тоскливой сонливостью отмавзолейных пружин.
В моей одинокой прогулке а-ля предисловие
читается тяга и крепость подвытяжных вин,
прозрачных, приятных; сожмуренного изголовья;
чистообнажающих и своечасных лавин.
Дуга над горизонтом,
пока остывшей мысли
мы уголь грызли.
От звона клонит в сон. Ду-
бовый лоб над носом-мостом -
утёсом.
Ещё одно словечко,
и кончик носа -
звездою в печке.
По-настоящему беспокоят только мелочи.
И я понимаю всякого рокантена
на дрожащей дороге тела. Чи-
жи угодили в термитник колена:
мы, я - радуюсь маленькому успеху
крючка, заброшенного в плетни фразы,
словно это затычка, а не прореха
и не схоже с рождением от произвола таза.
