В осеннюю эру, когда, утешаясь утратой
находчивой жизни, следишь - облетает листва
с тебя словно с дуба, и нимбом мерцает крылатый
в загоне туннеля, планеты касаясь едва,
тогда понимаешь, что некуда больше и нечем
и незачем биться, и что во спасенье мудрей
не мучиться адом, который тебе обеспечен
в родном лукоморье, у выхода райских дверей,
а просто смотреть, как по небу плывут белым фронтом
из сахарной ваты и чувствовать дикость травы,
и слышать детей, вырастающих за горизонтом
навстречу пути твоему и на смену, увы.
В минутных потоках, чей выбор хронически труден,
впадающих в годы, по долгой земле - всё скорей
проходят металлы, деревья, сомнения, люди,
как мутная пена по зеркалу страшных морей.
Что станет заменой печальному пшику кого-то
от прошлого счастья, с которым он совесть терял,
когда, тишиною и смертью разъятый на ноты,
он всё-таки длится и ценится как матерьял.
Священная горечь погаснувших воспоминаний
невидимым смехом и плачем вольётся сполна
в суставы попыток, в рассвет закипающей рани,
в молекулы звука и призраков детского сна.
А впрочем, стихия судьбы иногда прихотлива,
капризна, как будто на быстром огне молоко:
в сезон отправленья, когда устаёшь ждать прилива, -
не думай о вечном и радуйся, что далеко.
Это буду не я, если, криками воздух кроя,
понесу, что слова лишь названия миру-предмету,
охмурившему нас, да и скользкие наши края
понимания жизни, впадающей в глупую Лету.
Это будешь не ты, чьи глаза оскорблённо пусты,
если смотришь на небо, лишённое перьев и дыма,
потому что нет времени, нету такой высоты,
что б тебя не смешали с листвой и не сгинули мимо.
Это будет не он, большеротый народ-миллион,
из числа-поголовья дорогу межзвёздную выстлав
для даров, зихеров и шагающих в землю колонн,
утверждающий веру за праздным отсутствием смыслов.
Хаотический Броун - движение точек вразброс,
в девятнадцатом веке построили башню в Париже,
на затерянном острове яйца несёт утконос,
и глаза к переносице стали заманчиво ближе.
...И когда нагнетает теплом после зимнего плена,
где давно ты расстрелян от жалости волчьей тоской
белозубых снегов, обративших твой край постепенно
в ледяную симфонию смерти чужбины людской,
ты не мучаешь мозг размышленьем о дикой природе
человеческой страсти и доброй звериной породе,
а идёшь по проспекту и просто, вбирая тепло,
говоришь, что тебе повезло.
Повезло, потому что застал налипание почек,
снисхождение солнца, чьи пятна уже не важны,
вакханалию света, где всё зеленеет и дрочит
по классическим ритмам рифмованной песни-весны.
На термометре плюс. Возмущаться становится нечем.
Раздвигается день, арендуя у Хроноса вечер,
тот каким зимовал ты и встряхивал звёзды как ворс,
говоря в тишину, что замёрз.
Но сегодня, смотря на прохожих, что менее строги
в размороженных нравах, одеждах и складках лица,
обнажая зубовные скрежеты, головы, ноги
под светилом, сулящим загар и начало конца,
по утянутым юбкам, чьи ягоды и ягодицы
догоняют небрежные брюки, легко убедиться,
что порою в широтах центральной и северных зон
приключается южный сезон.
Будут оклики молний и небо с дымящей трубою,
шашлыки огородов, купанье в песках и костры,
словом, всё, что как сон и как будто совсем не с тобою
и считается летом, авансом эдемской поры.
Впрочем, где-то я слышал, что слаб человек, выбирая
между кайфом в помойке и далью стерильного рая,
и поэтому он с первобытных анналов и днесь
оборудует рай прямо здесь.
Если б бог был султан, то он сплёл бы хвалу человеку
в янычарский указ, прописавший всему, что вокруг,
не пастись по пустыням и ездить в далёкую Мекку,
а любить как святыню творения собственных рук.
Пирамиды, дворцы, эшафоты, мосты, ипподромы
подтверждают негласно, что в шарике жёлтого дома,
в мире войн, институте безумия ночью и днём
всё пропитано вечным огнём.
И поэтому всякой весною, когда он, вздымая,
вырывается прямо из сердца в лиловую высь,
не смотри в календарь оскорблённого цифрами мая,
а на улицу выйди и нотой одной захлебнись.
Это будет мгновенье, в какое приходят к герою
небывалое счастье ненужности и геморроя
навороченных дел, и стоит он вот так безымян -
просто сеятель добрых семян.
Но тебе не впервой, если это случалось и прежде
в прошлых жизнях, годах и какой-нибудь книжной тиши,
ты молчал на распутье невидимо, в лёгкой надежде
тягомотных раздумий поверх и последней души.
Ты болел, умирал и рождался с весеннею драмой,
но стоять оставался, сливаясь с той нотою самой,
и лишь тех, кто был просто в одежде и жив и здоров,
уносило прибоем ветров.
Иногда по традиции доброй со злобой тупою
аргументы и люди, сливаясь в колючий поток,
заручившись оружьем, "ура" произносят толпою
и старательно тянут последний невидимый слог.
В окопавшихся склепах, полях и на улицах дымных
им внимает противник, который по слухам знаком,
размышляющий, как и они, и слагающий гимны
о просторах, царях, божествах, но другим языком.
Оба станут сверкать и греметь, и расскажут войну вам,
и растают на солнце, от крови и спора красны,
кто из них перманентный архангел с карающим клювом,
кто дежурный антихрист на стрёме насущной вины.
А потом возродятся и станут заделывать раны
двухметровых окопов бальзамом простившей земли,
будут гулкие речи, как площадь на праздник, пространны,
о величии смерти, развеянной ветром вдали.
И склоняя на злые лады до случайных нелепиц,
ты почувствуешь соль на губах и кипящий прибой,
человек, человечество, чел и чувак-человечец
именуя стихию, живущую рядом с тобой.
Под синие строки, зовущие за борт куда-то,
где море мерцаний, а смысл привычный одрях,
ребёнок с лицом предстоящего яду Сократа
старел на глазах, умирал и рождался в дверях.
Он снова вплывал и скитался по комнате пленно
и мерил свой шаг, укрощая погоду лица,
от паузы тесного пола в начале катрена
до края приветливой бездны, где точка конца.
Всё это качалось на тонкой невидимой ноте,
чужой и знакомой, как первая мысль поутру,
такой же, какую поймёшь, выбираясь из плоти
размять гулкий голос души на нездешнем ветру.
Ребёнок идёт и читает по сердцу, как дышит,
от темени ангела до преисподних седин,
средь звона ладоней и глаз многочисленных вспышек
обретший вниманье - сумевший остаться один.
В поцелуях, пинках и рывках промышляя сохранность,
поверяя себя на излом и привычность к ярму,
ненавидя столетнюю явь и минутную данность,
убеждаешься всё же, что снишься себе самому.
Потому ли, что всё в этом смысле почти несерьёзно,
расщеплённо на атомы и сопричастно судьбе,
что порою ночной ощущаешь - пустынно и поздно
в остывающем доме вселенной и даже в себе.
А раз - так, то реальность условно берём под сомненье,
ибо время, текущее в звёзды, - причина всего,
и считаем действительным самым одно лишь мгновенье,
то в которое был ты зачат, но не понял того.
Охолонясь прохладою в юношескую жару
с головою, продутою на голубом ветру
вымысла тараканьего о красоте любви
и о враге расслабленном в луже своей крови,
сердцем нередко чувствуешь: время убил зазря
январём, отплывающим прямо до декабря,
на пустяки потратился и не сходил к врачу,
пусть и не много поводов ставить себе свечу.
Странное ощущение, как тебя бог родит,
что этим самым в вечности сразу открыт кредит
за отправную молодость и незагробность тьмы,
той по которой мечешься, чтобы светить взаймы.
Сверхдальнобойной юностью, строящей жизни храм
на перегное пращуров и отшумевших драм,
не торопясь врубаешься, что урожай пожал,
что заплатить приходится больше, чем задолжал,
не суетясь свыкаешься, что долговое дно,
где оседаешь с возрастом, холодно и полно
ангелов смертной совести и счетоводов душ
за потреблённый ранее свежести жирный куш.
Но, чтоб не впасть в отчаянье, стоит заметить всё ж:
есть лишь движенье времени, режущего как нож
на полотне материи дьявольский свой узор,
а всё иное - выдумки, тление и позор.
Андрей Бычков. Человек знака[Как обычно некто не знал, что ему делать, забывал, что сделать хотел, вроде бы решал и снова застывал в своей нерешительности. Вдруг обнаруживал себя...]Владимир Буев. Обнять не обнятое[Репортаж с первого из вечеров, посвящённых 11-летию арт-проекта "Бегемот Внутри".]Изяслав Винтерман. "В неразбавленной воде, в глубине песка"[Все линии вдруг стянутся к одной, / соединятся в непредвзятой точке. / И жизнь, и смерть стоят на проходной – / я предъявляю пропуск на листочке...]Дмитрий Мальянц. На распахнутых ладонях[Февральским снегом падают века, / На антресоли в банках бродят вишни, / Останутся ржаветь в черновиках / Простые незатейливые вирши...]Лана Яснова. Из прошлого в настоящее[Владельцам небогатого улова, / нам так привычна рыбья немота / и вера, что сумеет правда слова / сравниться с правдой чистого листа...]Михаил Поторак. Шары, светящиеся в темноте[Наверное, это моменты, когда я бываю необъяснимо счастлив, разлетаются вот такими шарами, и в них заводятся отдельные какие-то маленькие миры...]Татьяна Горохова. "Я не жду, когда красота спасет мир, я активно ее сохраняю"[Обнаженка притягивает. Однако современные люди со своим культом одежды, с вечной погоней за модой закрывают свою суть – свои тела...]Дмитрий Аникин. Царь Эдип[Беда большая. Мор великий в Фивах. / Ходил слепец пророк узнать, за что / такое нам. И в храме объяснили: / есть, дескать, нераскрытое убийство...]Илья Будницкий. После оттепели[Всё это – свет, но ты живёшь в тени, / Проходит жизнь в неслышном промежутке, / Со всех сторон огни, огни, огни – / И многие пугающи и жутки...]Александр Заев. Акварели[Жизнь безоблачна и блаженна, / когда дождь омывает крышу, / тихо в окна стучит и в стены, / и я только вот это слышу...]
