Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Цитотрон

   
П
О
И
С
К

Словесность



РЕАЛЬНОСТЬ  ТРАВЫ


 


      * * *

      В краю пыльных блох на макушках эпох
      в сознании ясном, пока
      биолог Господь по фамилии Бог
      не скажет нам: "Ты - лишь река,

      текущая средь немоты и тенёт
      туда, где не казнь да суды,
      а ангел с кувшином тебя зачерпнёт
      из общей, как небо, воды",

      мы всё-таки ценим реальность травы,
      где можно, забывшись, прилечь
      при жизни, а не по уходу, увы,
      в межзвёздную гулкую течь.

      Вот так же на фоне далёких огней,
      мерцающих по вечерам,
      куда прозаичней, хотя и родней,
      пылающий в колбе вольфрам.

      _^_




      ПОРА  ОДРЯХЛЕВШЕЙ  КОРЫ

      В осеннюю эру, когда, утешаясь утратой
      находчивой жизни, следишь - облетает листва
      с тебя словно с дуба, и нимбом мерцает крылатый
      в загоне туннеля, планеты касаясь едва,

      тогда понимаешь, что некуда больше и нечем
      и незачем биться, и что во спасенье мудрей
      не мучиться адом, который тебе обеспечен
      в родном лукоморье, у выхода райских дверей,

      а просто смотреть, как по небу плывут белым фронтом
      из сахарной ваты и чувствовать дикость травы,
      и слышать детей, вырастающих за горизонтом
      навстречу пути твоему и на смену, увы.

      В минутных потоках, чей выбор хронически труден,
      впадающих в годы, по долгой земле - всё скорей
      проходят металлы, деревья, сомнения, люди,
      как мутная пена по зеркалу страшных морей.

      Что станет заменой печальному пшику кого-то
      от прошлого счастья, с которым он совесть терял,
      когда, тишиною и смертью разъятый на ноты,
      он всё-таки длится и ценится как матерьял.

      Священная горечь погаснувших воспоминаний
      невидимым смехом и плачем вольётся сполна
      в суставы попыток, в рассвет закипающей рани,
      в молекулы звука и призраков детского сна.

      А впрочем, стихия судьбы иногда прихотлива,
      капризна, как будто на быстром огне молоко:
      в сезон отправленья, когда устаёшь ждать прилива, -
      не думай о вечном и радуйся, что далеко.

      _^_




      * * *

      Это буду не я, если, криками воздух кроя,
      понесу, что слова лишь названия миру-предмету,
      охмурившему нас, да и скользкие наши края
      понимания жизни, впадающей в глупую Лету.

      Это будешь не ты, чьи глаза оскорблённо пусты,
      если смотришь на небо, лишённое перьев и дыма,
      потому что нет времени, нету такой высоты,
      что б тебя не смешали с листвой и не сгинули мимо.

      Это будет не он, большеротый народ-миллион,
      из числа-поголовья дорогу межзвёздную выстлав
      для даров, зихеров и шагающих в землю колонн,
      утверждающий веру за праздным отсутствием смыслов.

      Хаотический Броун - движение точек вразброс,
      в девятнадцатом веке построили башню в Париже,
      на затерянном острове яйца несёт утконос,
      и глаза к переносице стали заманчиво ближе.

      _^_




      * * *

      Я разучился делать из бумаги
      кораблик, что весною отпускал
      пастись в полузатопленном овраге
      средь мусорных мешков и снежных скал,

      а сам следил глазами пионера,
      открывшего Америку, как он,
      похожий на бумажное сомбреро,
      пропитывался ветром тех времён.

      По сути, тот овраг был котлованом
      заброшенным, где рта не разевай,
      и вместо зданья в стиле оловянном
      гнездился стоунхендж забитых свай.

      Здесь пели, дрались, грабили прохожих
      порой, когда спадала вся вода;
      здесь жизнь цвела и пахла, хоть, похоже,
      совсем не тем и даже не туда.

      Здесь мой кораблик выдохся и вымок,
      и стал комком бумаги и травы,
      а сам я, пойман в школьный фотоснимок,
      забыл ремёсла детские, увы.

      _^_




      * * *

      У прожжённых героев в конце ЖэЗэЭла
      много яркой алхимии для
      выделения духа из плотного тела -
      эшафот, богадельня, петля.

      На глазах у читателя звонкая сила
      разобьётся о высшее зло:
      ибо сколько же можно, чтоб вечно катило,
      поддувало и в гору везло.

      Как на птицу летящую смотрит с ехидцей
      полу-отпрыск ужа и ежа,
      территорию личной своей психбольницы
      за колючею правдой держа,

      так порой очень странно, что с юности ранней
      все геройские подвиги те
      почивают средь залежей трубных изданий
      о дерзании и борзоте.

      И кому было дело, что жизнью простою
      жил герой и спускался в подвал,
      где от сложенных крыльев страдал ломотою
      под лопаткой и нимб пропивал.

      _^_




      ЧЕРНОВИК

      Если не стыдно уже давно
      переплавляться в речь,
      что заставляет трезветь вино
      или глаза - потечь,

      осенью, как заведётся свист,
      ветром в лицо грубя,
      на белоснежно-чужой лист
      выдохнешь сам себя.

      Будет исхожен он вкривь и вкось,
      вдоволь и поперёк;
      много, бедняге, ему пришлось
      вынести слов и строк.

      Словно измятая простыня,
      где полюбил с лихвой,
      ритмом о самом больном бубня,
      станет он сразу свой,

      ибо в листке этом, как в слуге,
      знающем твой каприз,
      весь ты - от ссадины на ноге
      до херувимских риз.

      Помнит он правду твою, мой друг,
      хоть откровенным днём
      и не сказал ты всего, но круг
      мыслей твоих на нём,

      и потому его смятый вид
      более нам знаком,
      более ценен и духовит
      рядом с чистовиком.

      _^_




      ЭЛЕГИЯ,  ПОДХВАЧЕННАЯ  ВЕТРОМ

      ...И когда нагнетает теплом после зимнего плена,
      где давно ты расстрелян от жалости волчьей тоской
      белозубых снегов, обративших твой край постепенно
      в ледяную симфонию смерти чужбины людской,
      ты не мучаешь мозг размышленьем о дикой природе
      человеческой страсти и доброй звериной породе,
      а идёшь по проспекту и просто, вбирая тепло,
      говоришь, что тебе повезло.

      Повезло, потому что застал налипание почек,
      снисхождение солнца, чьи пятна уже не важны,
      вакханалию света, где всё зеленеет и дрочит
      по классическим ритмам рифмованной песни-весны.
      На термометре плюс. Возмущаться становится нечем.
      Раздвигается день, арендуя у Хроноса вечер,
      тот каким зимовал ты и встряхивал звёзды как ворс,
      говоря в тишину, что замёрз.

      Но сегодня, смотря на прохожих, что менее строги
      в размороженных нравах, одеждах и складках лица,
      обнажая зубовные скрежеты, головы, ноги
      под светилом, сулящим загар и начало конца,
      по утянутым юбкам, чьи ягоды и ягодицы
      догоняют небрежные брюки, легко убедиться,
      что порою в широтах центральной и северных зон
      приключается южный сезон.

      Будут оклики молний и небо с дымящей трубою,
      шашлыки огородов, купанье в песках и костры,
      словом, всё, что как сон и как будто совсем не с тобою
      и считается летом, авансом эдемской поры.
      Впрочем, где-то я слышал, что слаб человек, выбирая
      между кайфом в помойке и далью стерильного рая,
      и поэтому он с первобытных анналов и днесь
      оборудует рай прямо здесь.

      Если б бог был султан, то он сплёл бы хвалу человеку
      в янычарский указ, прописавший всему, что вокруг,
      не пастись по пустыням и ездить в далёкую Мекку,
      а любить как святыню творения собственных рук.
      Пирамиды, дворцы, эшафоты, мосты, ипподромы
      подтверждают негласно, что в шарике жёлтого дома,
      в мире войн, институте безумия ночью и днём
      всё пропитано вечным огнём.

      И поэтому всякой весною, когда он, вздымая,
      вырывается прямо из сердца в лиловую высь,
      не смотри в календарь оскорблённого цифрами мая,
      а на улицу выйди и нотой одной захлебнись.
      Это будет мгновенье, в какое приходят к герою
      небывалое счастье ненужности и геморроя
      навороченных дел, и стоит он вот так безымян -
      просто сеятель добрых семян.

      Но тебе не впервой, если это случалось и прежде
      в прошлых жизнях, годах и какой-нибудь книжной тиши,
      ты молчал на распутье невидимо, в лёгкой надежде
      тягомотных раздумий поверх и последней души.
      Ты болел, умирал и рождался с весеннею драмой,
      но стоять оставался, сливаясь с той нотою самой,
      и лишь тех, кто был просто в одежде и жив и здоров,
      уносило прибоем ветров.

      _^_




      * * *

      Ангела неимущего
      в туловище своём,
      по существу, живущего
      наедине-вдвоём

      вместе с душою тряскою,
      не отлучай от зла
      и из себя вытаскивай
      за уши и крыла.

      Пусть он глазами, полными
      туч, оглядит окрест
      поле с холмами-волнами
      и раздражённость мест,

      где города пускаются
      буднями в ширь и в рост,
      а по ночам взрываются
      на легионы звёзд.

      Ну а тому, чьё имя я
      не призову, не в новь -
      медленная алхимия,
      мясо, скелет и кровь,

      камень, металл и дерево,
      гипсокартон, стекло,
      бездна, в какую вперивал
      взгляд и своё крыло.

      Правда, какую впаривал
      в мирные города,
      предвосхищая зарево
      ядерного суда,

      тот, чьи дела и хлопоты -
      красный людской помол,
      с ласковым хриплым шёпотом
      на ухо: "Kill them all".

      _^_




      ШУМ  УМИРАЮЩЕЙ  ВОЛНЫ

      Иногда по традиции доброй со злобой тупою
      аргументы и люди, сливаясь в колючий поток,
      заручившись оружьем, "ура" произносят толпою
      и старательно тянут последний невидимый слог.

      В окопавшихся склепах, полях и на улицах дымных
      им внимает противник, который по слухам знаком,
      размышляющий, как и они, и слагающий гимны
      о просторах, царях, божествах, но другим языком.

      Оба станут сверкать и греметь, и расскажут войну вам,
      и растают на солнце, от крови и спора красны,
      кто из них перманентный архангел с карающим клювом,
      кто дежурный антихрист на стрёме насущной вины.

      А потом возродятся и станут заделывать раны
      двухметровых окопов бальзамом простившей земли,
      будут гулкие речи, как площадь на праздник, пространны,
      о величии смерти, развеянной ветром вдали.

      И склоняя на злые лады до случайных нелепиц,
      ты почувствуешь соль на губах и кипящий прибой,
      человек, человечество, чел и чувак-человечец
      именуя стихию, живущую рядом с тобой.

      _^_




      * * *
              Борису Кутенкову

      Под синие строки, зовущие за борт куда-то,
      где море мерцаний, а смысл привычный одрях,
      ребёнок с лицом предстоящего яду Сократа
      старел на глазах, умирал и рождался в дверях.

      Он снова вплывал и скитался по комнате пленно
      и мерил свой шаг, укрощая погоду лица,
      от паузы тесного пола в начале катрена
      до края приветливой бездны, где точка конца.

      Всё это качалось на тонкой невидимой ноте,
      чужой и знакомой, как первая мысль поутру,
      такой же, какую поймёшь, выбираясь из плоти
      размять гулкий голос души на нездешнем ветру.

      Ребёнок идёт и читает по сердцу, как дышит,
      от темени ангела до преисподних седин,
      средь звона ладоней и глаз многочисленных вспышек
      обретший вниманье - сумевший остаться один.

      _^_




      * * *

      Погадай по пачке сигаретной,
      отчего запнёшься и умрёшь,
      человек, проживший много лет, но
      мало в чём раскаявшийся всё ж.

      Зачерпни рекламного парада,
      помечтай, что купишь, а чего
      за многообразием не надо,
      человек, хотящий одного.

      Заключи по лицам-монолитам,
      от кого в какую кутерьму
      понесёшь любовь и будешь битым,
      человек, поверивший всему.

      Человек земной, прямоходящий,
      лгущий, жгущий прущею толпой,
      человек, живущий к пользе вящей,
      человек смотрящий и слепой.

      Я тебя люблю, когда из мая
      упадёшь на землю как звезда
      и пищишь ещё не понимая,
      кто ты и откуда и куда.

      _^_




      РЕПЕТИЦИЯ  ЛЕТА

      Бывает порой ледяной -
      термометр вдруг обнулится,
      и воздух запахнет весной,
      свалившейся с неба как птица.

      Возьмётся клепсидра-капель
      отсчитывать ночи и рифмы,
      и ты не поверишь теперь
      в январские снежные цифры.

      Повеет духов аромат,
      размажутся яркие тени,
      созревшим прыщам посулят
      гарантию тайных сношений.

      Повалит подвальный народ
      котов на любовь и на славу
      и воздух согретый порвёт
      вечерним трагическим "мяу".

      Потянутся люди, на треть
      топясь в сероватую слякоть,
      о будущем перетереть
      и просто о прошлом поплакать.

      Увидишь ты остров тепла,
      где жаркие страсти в лазури,
      куда твой корабль занесла
      жестокая зимняя буря.

      В подобное время ясней
      твоё представленье о высшем,
      возможном на несколько дней,
      но всё-таки не посетившем.

      _^_




      УДАЛЕНИЕ

      Сядем в строгое кресло, чувствительный друг,
      освещённые светом подробным,
      приоткроем лирический слизистый луг
      с валунами под сумрачным нёбом.

      Белый ангел со шприцем, срубивший бабла
      столько, что уж не корысти ради
      даст понять, что такое стальная игла
      в обнажённой податливой глади.

      Он расскажет стерильный дневной анекдот
      про червя из пустого ореха,
      между тем как набухший трагически рот
      остывает от боли и смеха.

      Он полезет щипцами в тебя и начав
      шуровать и тянуть, что есть мочи,
      будет что-то мычать, напирая с плеча,
      про какие-то чёрные очи.

      Рефлексировать в этот момент неспроста
      не резон, холостая работа:
      представлять, как на свет волокут изо рта
      часть тебя самого - это что-то.

      Но пока ты признаешь, что ангел твой груб,
      он закончит, не дрогнув и бровью,
      и предъявит щипцами отвергнутый зуб
      с откровенно краснеющей кровью,

      ободрит и пошутит с тобой до крыльца,
      где оставит по участи тяжкой,
      посоветовав, как отойдёт пол-лица,
      полоскать цианидом с ромашкой.

      _^_




      * * *

      В поцелуях, пинках и рывках промышляя сохранность,
      поверяя себя на излом и привычность к ярму,
      ненавидя столетнюю явь и минутную данность,
      убеждаешься всё же, что снишься себе самому.

      Потому ли, что всё в этом смысле почти несерьёзно,
      расщеплённо на атомы и сопричастно судьбе,
      что порою ночной ощущаешь - пустынно и поздно
      в остывающем доме вселенной и даже в себе.

      А раз - так, то реальность условно берём под сомненье,
      ибо время, текущее в звёзды, - причина всего,
      и считаем действительным самым одно лишь мгновенье,
      то в которое был ты зачат, но не понял того.

      _^_




      АЛХИМИЯ

      Димедрол, растолчённый в ночной порошок
      в лаборантской родного дурдома,
      при попытке куренья не вызовет шок,
      но сонливость по мере приёма.

      Табака и лекарства ленивая смесь,
      если верить подонкам гундосым,
      заключённая в тесном патроне, и днесь
      оставляет бессонницу с носом.

      По святом пробужденьи ты чувствуешь штырь,
      что забит некой силой в затылок,
      предпочтя его лёгкий, но действенный стиль
      самогону из местных опилок,

      и когда прямо в солнце посмотришь наверх,
      как на яркую лампу в допросной,
      даже там - сколько химии, коей не грех,
      романтической, но смертоносной.

      _^_




      * * *

      Охолонясь прохладою в юношескую жару
      с головою, продутою на голубом ветру
      вымысла тараканьего о красоте любви
      и о враге расслабленном в луже своей крови,

      сердцем нередко чувствуешь: время убил зазря
      январём, отплывающим прямо до декабря,
      на пустяки потратился и не сходил к врачу,
      пусть и не много поводов ставить себе свечу.

      Странное ощущение, как тебя бог родит,
      что этим самым в вечности сразу открыт кредит
      за отправную молодость и незагробность тьмы,
      той по которой мечешься, чтобы светить взаймы.

      Сверхдальнобойной юностью, строящей жизни храм
      на перегное пращуров и отшумевших драм,
      не торопясь врубаешься, что урожай пожал,
      что заплатить приходится больше, чем задолжал,

      не суетясь свыкаешься, что долговое дно,
      где оседаешь с возрастом, холодно и полно
      ангелов смертной совести и счетоводов душ
      за потреблённый ранее свежести жирный куш.

      Но, чтоб не впасть в отчаянье, стоит заметить всё ж:
      есть лишь движенье времени, режущего как нож
      на полотне материи дьявольский свой узор,
      а всё иное - выдумки, тление и позор.

      _^_




      * * *

      В крылатой жизни словно на войне,
      проигранной тирану-имяреку:
      всё меньше веришь богу и стране
      и больше - рядовому человеку,

      который не пошлёт тебя назад
      за подписью, печатью или данью,
      а просто, взяв за шкирку, скажет "брат",
      прочистив матом хриплое дыханье.

      И в мантре из трёх букв, какую он
      начнёт склонять на все лады открыто,
      почувствуется веянье времён,
      ночного спирта и дневного быта.

      Но он тебя не станет бить, поняв,
      что ты такой же хлыщ в прикиде старом,
      который в час толпы и переправ
      обдаст его душевным перегаром.

      _^_




      * * *

      Ты должен иметь портфолио,
      чтоб выбиться из гурьбы, -
      свидетельство, как ни холь его,
      бесславной своей судьбы,

      холодные скучные данные,
      ФИО, учёбу и стаж,
      всё то, чем пополнил планово
      творческий свой багаж,

      награды и достижения,
      отчётов девятый вал,
      крылатые выражения
      казенных сухих похвал,

      короткую биографию
      и фото, где ты со злом,
      внедрясь в трудовую мафию,
      картинно вздымаешь лом.

      Как первый среди посредственных
      во имя своих надежд
      на ярмарке лиц ответственных
      за место в раю невежд,

      собрав воедино важное,
      будь счастлив, себя любя.
      Пускай только пыль бумажная
      останется от тебя,

      вспомянут друзья субтильные,
      за чашей сплотив умы,
      как одевался стильно ты
      и всем подавал взаймы.

      _^_




      ПАДЕНИЕ

      Ангел с улыбкою как дитя,
      всё убивать бы тебе шутя,
      совесть тревожить да душу жечь,
      нимб свой выключи, выбрось меч.

      Брось ты стерильную эту высь,
      крылья сложи, по земле пройдись,
      пяткой босой ощути росу.
      Трудно, небось, парить на весу.

      Здесь есть всё, что смиряет гнев -
      деньги, наркотики, стаи дев,
      ложе широкое, как танцпол.
      Не говори мне, что ты беспол.

      Не погнушайся людских забав,
      болт забей на святой устав,
      скинь одежды, отставь чины:
      в бане и в подлости все равны.

      В разных позах, забыв про честь,
      можешь пить и гулять и есть,
      перья пушистые извозив
      в наслаждениях и в грязи.

      И пускай протрубит отбой
      саблезубый юнец с трубой,
      призывая весь мир к Суду,
      забивая стрелу в аду,

      в бесконечную область тьмы
      как красиво упали мы,
      и какою была судьба,
      даже если теперь труба.

      _^_




      * * *

      Кристальная, горняя, верная речь,
      как вкрадчивы ритмы твои,
      когда начинаешь трагически течь
      из гулкой чугунной змеи

      систем утопленья в глубинах времён,
      о камень на сердце дробясь
      на тысячу смыслов, частей и сторон
      и мудрую ржавую грязь.

      В минуту, когда поезда на мосту
      взрывают последним "прости",
      ты учишь ручного моллюска во рту
      скользить по ночному пути

      скалистых зубов и сырой полутьмы
      и бездны, где смерть сожжена
      звездою, в которой рождаемся мы
      из хаоса, как из зерна.

      _^_



© Евгений Морозов, 2014-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2014-2024.




Словесность