БОРИС КУТЕНКОВ:
"В смерти все равны, но в литературе - нет"
В.К.: - Добрый день! Сегодня мы беседуем с Борисом Кутенковым, поэтом, критиком, организатором культурной жизни (язык не поворачивается выговорить ужасное слово "культуртрегер"). Наша беседа пойдёт о новой книге стихотворений Бориса "Неразрешённые вещи", о критической работе и об организованных Борисом литературных чтениях "Они ушли. Они остались". И первый вопрос, Боря, поскольку наша беседа проходит 29 декабря 2013 года, а так уж часто бывает, что окончание года совпадает с - промежуточным, разумеется - подведением итогов. Чем тебе запомнился уходящий год? Что в нём оказалось наиболее значимым для тебя как для человека и для литератора?
Б.К.: - Чем запомнился лично мне? Вообще, этот год был достаточно стабильным (в отличие от предыдущего, 2012-го), по моим наблюдениям. И в литературе, и в жизни вообще.
В.К.: - Так - про "стабильность" - всегда Путин говорит за пять минут до нового года...
Б.К.: - Отличная ассоциация, хоть что-то общее есть у меня с Путиным... Если серьёзно -нет, действительно, временем перелома - и психологического, и жизненного - для меня был 2011-й (зайду "издалека"). Это год окончания института, - важная веха, которая совпала с выходом второй книги. Разумеется, тут не мог не возникнуть вопрос о поиске дальнейшей самоидентификации человека и литератора, о большем уровне ответственности по отношению к себе; помню это ощущение взросления... Вот проходят пять курсов института, тебя пересаживают в совершенно другую среду из привычной почвы. Моя жизнь сложилась немного необычным образом: тогда как большинство выпускников оставляют вуз по окончании, я остался в Литинституте. Работаю там на скромной секретарской должности, учусь в аспирантуре... Вроде как пролонгирую своё прежнее существование, но в другом облике. 2012-й был, если можно так выразиться, годом зарастания почвы, постепенной стабилизации новой жизни. Как-то всё вставало на свои места, но в то же время и ты другой, и всё вокруг тебя другое, даже среди прежних декораций. В том числе произошла и смена окружения, довольно серьёзная. Так получилось, что многие люди просто исчезли из твоей жизни, а на их место пришли другие, но не сразу, и это повлекло за собой ощущение одиночества и неясности аудитории: время "привычных" реципиентов - твои однокурсники, твой творческий семинар - прошло, а внимания так называемого "профессионального сообщества" ещё нет. В то же время какие-то литературные отношения вокруг тебя сложились, ты довольно много успел сделать, но ещё находишься в статусе "начинающего", несмотря на уже прошедшие к тому моменту полтора-два года интенсивной литературной жизни. Это, повторяюсь, касается 2011-го-2012-го. Разумеется, на фоне всех этих перемен не могла не измениться поэтика.
В.К.: - Да, и тут сделаю наблюдение: вместо персонажей, о которых ты писал (твои прежние герои - юродивые), ты теперь больше пишешь о себе. Можно сказать, юродство никуда не делось, но оно словно бы сконцентрировалось в самом герое.
Б.К.: - Можно сказать и так. Возьмём за отправную точку образовавшийся во второй половине 2011-го абсолютный вакуум. Прежняя жизнь закончилась, новая - не началась. Это ощущение временное, но именно оно легло в основу новой книги. Разговор с "содержательной пустотой": никого вокруг тебя нет, и это очень серьёзная проверка на прочность, на важность творчества - замолчишь ли ты в отсутствие собеседника? Или продолжишь писать, обращаясь ни к кому, поскольку веришь в самодостаточность поэзии? Но, может быть, поэтому произошли изменения - от персонажей в сторону, скажем так, разговора больше не с людьми, а с Богом. В сущности, сейчас я понимаю, что именно ощущение такого разговора лежит в основе поэзии, которая по природе своей - речь безадресная.
В.К.: - Ты говоришь, что в твоих стихах стало больше разговора с пустотой (равно - с Богом), в отличие от круговерти лиц, которые вокруг находятся. Но, насколько я знаю, и пишешь ты в локальном одиночестве, "забираясь" в нечастые периоды отпуска в свой Лакинск... Почему именно Лакинск - потому, что ты попадаешь в безлюдное пространство из какой-то суеты, круговерти?
Б.К.: - Да, именно там я имею возможность писать. Разумеется, вырываться из Москвы получается действительно нечасто, поэтому мой давно уже сложившийся "творческий режим" многим кажется странным: сочинять по стихотворению примерно каждый день в периоды, когда ты там находишься, - к этому располагает режим дня в дни рабочего отпуска и своё отдельное пространство, которого я лишён в Москве. Разумеется, публикую далеко не всё, памятуя о словах Брюсова, что значимость писателя измеряется количеством не напечатанного, а оставленного в столе. Потом не пишу в столице стихи по несколько месяцев (с критикой - другое). Словно оказывается исчерпан какой-то период, потом нужно "набраться" сил для следующего рывка... А сочинение стихотворения для меня возможно исключительно в одиночестве. Писать при ком-то - я знаю, что многие так могут, но для меня это всё равно, что кто-то третий присутствует при занятиях сексом. На этот счёт существуют различные точки зрения: к примеру, Давид Самойлов писал: "...я одиночество переношу плохо. Даже работать в одиночестве не умею. Мне нужно, чтобы дверь была открыта и чтобы доносились голоса из соседних комнат, из кухни. Я должен быть в курсе дела, отвлекаться от дела по всяким поводам...", а Лидия Чуковская (их с Самойловым переписка опубликована): "Не только писать, но и читать - я могу только в тишине, и не только в тишине, но в тишине защищённой, заведомо не нарушаемой". Мне ближе позиция Чуковской. Или, например, поэт Виталий Пуханов говорил в интервью: "Думаю, к примеру, трагическое стихотворение, одновременно пишу официальный документ к сроку, отвлекаюсь на несколько секунд дать коммент в журнале, помню о чане с абрикосами на плите, помешиваю каждые пять минут, желательно, чтобы фоном бубнили новости - суета из ящика оттягивает, как тряпка воду, мою собственную суету, и я могу, наконец, сосредоточиться на важном". Однако лично для меня процесс сосредоточенности на творческом акте должен быть абсолютным.
В.К.: - Господь Бог тоже в одиночестве созидал мир...
Б.К.: - Да-да, это абсолютно верно. Может быть, такой подход к стихотворению как к чему-то капитальному связан у меня ещё и с тем, что я и учился больше у поэтов-традиционалистов. В общении с ними выработалось - слава Богу - отношение к стихотворению как к абсолютно завершённому, не побоюсь даже сказать классическому, творческому акту, где существует выраженное начало и "ударный" финал.
В.К.: - Что-то есть фрейдистское в этом: "завершённость творческого акта", одиночество... То есть это что-то сакральное - процесс рождения стихотворения. А ведь рождение новой жизни - тоже удачная метафора: произведения - это дети, чужих допускать в творческую лабораторию - это как снять видео и выложить в общий доступ процесс родов...
Б.К.: - Ну разумеется. Перинатальная метафора в отношении творчества вообще очень здорово действует: недавно об этом написала Юлия Щербинина в статье "Писательский стол как гинекологическое кресло" (декабрьский номер "Невы" за 2013-й), которая связывала процесс творческого акта - и вновь это ужасное выражение! - с процессом рождения, применяя метафору на нескольких уровнях, в том числе и в нелицеприятном контексте. Действительно, сопоставления выглядели по большей части ненатянутыми. А по поводу сакрального - да, одним из итогов прошедших двух лет было понимание того, что творчество - это процесс сакральный. И что совершенно не нужно опрощать стихотворение, поскольку окончательное понимание всё равно невозможно, а пересказуемость, о которой многие любят говорить, лирике противоречит. Наоборот, в самой природе стихотворения - сложность, многоассоциативность и отношение к слову как к разменной монете (чему нас учила Натали Саррот). Несовпадение слова со своим словарным значением - один из сигналов, что перед нами поэзия. Вообще, работа с бессознательным - как лакмусовая бумажка, проверка на наличие вкуса и таланта, и при этом - увлекательнейшая творческая интрига: ты никогда не знаешь, что у тебя получится в результате. Поэтическая речь - это речь на опережение; открытие подтекстов, которые ты совершенно не имел в виду, всегда невероятно интересно после написания самому автору.
В.К.: - Ну что же, мы поговорили о внутренних переменах, сакральности, творческом акте - хоть это словосочетание тебе и не нравится, - поговорим теперь о новой книге. Название твоего третьего сборника - "Неразрешённые вещи" - невольно наводит на аналогию с известными словами Мандельштама. Что же такого неразрешённого - а значит, истинного, по Осипу Эмильевичу - в этой книге? В чём тут некая аналогия с поэтом?
Б.К.: - Ну, во-первых, аллюзия на Мандельштама изначально подразумевалась. Более того, название "выросло" именно из его метафорического высказывания в "Четвёртой прозе", которое я привёл в своём "манифестарном" тексте. Затем этот текст я показал поэту Наде Делаланд, с которой мы выбирали стихи для будущей книги. Параллельно зашёл вопрос о заглавии, и Надя зацепилась за фразу о том, что книга в каком-то смысле - "неразрешённая вещь", если говорить о том самом одиночестве, о переменах 2011-го года, о том, что прошло время обучения (подчёркиваю: как такового; разумеется, учишься сознательно у всех - у книг, у самой жизни - ты ежечасно), а новое пока не наступило. То есть речь шла о писании в вакууме, о котором мы с тобой уже говорили, и проверке на прочность: можно ли писать без авторитетного указания "мастера", без поддержки профессионального сообщества, которое тебя знать не знает (а многие - уже успели отвернуться), без ощущения аудитории и своей легитимации как литератора...
В.К.: - То есть нет "над тобой" мастера - и ты сам становишься мастером...
Б.К.: - До мастера ещё далеко, но точность в твоих словах есть: дальнейшее развитие зависит только от тебя самого, а не от чужих советов. Будто выходишь в открытый космос или идёшь по канату без страховки. То есть таковая "неразрешённость" - это один из смыслов (и, наверное, важнейший) в названии книги. Людмила Вязмитинова в послесловии (которое не буду пересказывать, его все могут прочитать) находит совершенно другие смыслы, а поэт Григорий Горнов в разговоре отметил ещё и неразрешённость в церковном значении - когда священник "разрешает" грехи на исповеди. Да и разрешённость от творческого бремени (эту тему мы сегодня уже затронули) немаловажна. Возможно, тот восторг, с которым я принял название (восторг, не исключающий, конечно, сомнений; я со многими советовался, но всем оно нравилось), был связан ещё с подсознательным "разрешением" себе права на высказывание. И это ещё не весь спектр значений. Название книги столь же ассоциативно, как и поэтическое слово: сначала оно кажется тебе удачным на слух - именно по фонетическому звучанию, - но постепенно осознаёшь и второй, и третий подтекст. Именно об этом писал Мандельштам в известной статье "Разговор о Данте", что любое слово является пучком, смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку.
В.К.: - Твоя новая книга - это отказ от предыдущих краеугольных тем в пользу личного. Как я уже отметил, исчезли из твоих стихов юродивые. Наметился новый путь, вопрос - куда? Что в основе нового сборника, какая идея? Когда я с ним знакомился, мне показалось, что эти юродивые, которых в предыдущей книге, "Жили-боли" (2011), было множество - кто-то на рынке, кто-то в библиотеке, кто-то под забором, - в общем, вся эта неприкаянность (юродство - это ещё и, с другой стороны, непонимание, отторжение), все эти противоречия между миром и человеком воплотились теперь в одном лирическом герое, который близок к образу автора, но понятно, что полностью отождествлять мы не можем. Так вот, новый путь - куда он?
Б.К.: - Попробую по порядку. Твои наблюдения, что ушла вот эта невероятная галерея персонажей, про которых Сергей Арутюнов как раз два с половиной года назад отметил, что они появились "с лёгкой руки Татьяны Бек", и что они, как пыль, засоряли стекло, за ними не видно было автора, - так вот, замечания об их исчезновении из стихов кажутся мне очень верными. Но некоторые черты этого юродства, инакости воплотились в одном герое, который может быть близок, может быть далёк от меня, - в любом случае, лирический герой в книге есть, и я рад, что ты это отметил, поскольку, помня об определении Тынянова, с этой категорией нужно обращаться осторожно...
В.К.: - Мне пришло в голову определение "клинический герой"...
Б.К.: - Забавно, так можно было бы озаглавить интервью, кстати. Так вот, ощущение разговора с пустотой и окружающего вакуума, возможно, сделало неактуальной проблему личной закрытости. Эта закрытость не совсем ушла, но она стала опираться на какие-то новые основания. Потому что, когда ты не чувствуешь собеседника, а только необходимость писать, возникает растерянность, сопровождающаяся и уверенностью. Уверенностью в том, что стихи будут всегда, они никуда не денутся, но при этом не обязательно "передавать" свои черты сторонним персонажам. И в то же время нет необходимости опрощаться, быть понятным, - а этого так требовали от меня на семинарах, литстудиях в студенческие годы... А способом сделать стихотворение яснее были как раз вот эти сюжетные, даже точнее - фабульные - рамки и присутствие конкретных персонажей. Сейчас сюжетов по-прежнему много, но они совершенно иные, больше балладные, а не "народно-социальные", как в "Жили-боли". Стихи стали на первый взгляд сложнее, но и, с другой стороны, сделались более осмысленными, как мне видится со своей авторской кочки; появилась "не прозрачная", но и не затуманивающая ясность. Есть сейф, но есть и ключи от всех замков: у читателя в руках всё, чтобы разгадать метафорический шифр, эта разгадка зависит только от его желания и необходимости подобрать ключ к нужному замку.
В.К.: - А где ключ к этому шифру, за что должен зацепиться читатель? Знаю о твоей любви к цитированию, к всяческим литературным реминисценциям. Текст самодостаточен - или он тянет ниточки культурных ассоциаций?
Б.К.: - Текст всегда самодостаточен, но расшифровать его читатель может не с помощью культурных ассоциаций, а скорее с помощью собственной интуиции. Тем более что, как я и сказал, и стихотворение, и каждое слово многоассоциативно, и в том, и в другом есть какая-то искомая неопределённость (совершенно, кстати, не исключающая снайперской точности). К реминисценциям я не стремлюсь сознательно, но именно межтекстовые связи на уровне случайного (и в то же время неслучайного, как всё вокруг) "проскальзывания" чужой поэтики, влияния цитаты, запавшей в подсознание и видоизменившейся, мне самому интересны. Во всяком случае, что точно могу сказать - меньше стало от литературы, больше - от собственного биографического опыта (выраженного, разумеется, не "в лоб", но перевоплощённого). Мне нравится определение Тынянова: "Стих - это трансформированная речь; это речь, переросшая сама себя". Более того, мне кажется, что в поэзии (да и вообще, наверное, в искусстве) человек больше себя самого, его недостатки и слабости, даже лузерство по жизни обретают совершенно неожиданное перевоплощение. Но это перевоплощение и сам опыт нужно почувствовать. Абсолютно точно, что книга складывается в совершенно определённый сюжет, который, скажем так... ну не то чтобы очевиден (всё-таки автор и читатель - на разных полюсах восприятия), но, как я и говорил, все ключи для разгадывания есть. Важно вдуматься не только в смысл, кажущийся очевидным, но и в "сторонние" значения, в глубину слова, "колеблющиеся признаки значений", которые прошивают весь текст, соединяют его незримыми ниточками и делают цельным, хотя на первый взгляд он может показаться, напротив, несконцентрированным.
В.К.: - Мне кажется, сама тайна стиха, тайна слов хранится в нём же самом, то есть не нужно весь антураж, все культурные пласты изучить от сих до сих, чтобы понять (хотя есть и авторы, требующие такого подхода, безусловно). Вот мы поговорили о том, что не юродство ушло из стихов, а юродивые герои. Но какая-то сумасшедшинка осталась. Поэт должен быть немного не от мира сего?
Б.К.: - На этот вопрос отвечу однозначно: да. И для меня это очень важно именно в поэте, а не только в стихах, поскольку в личности это всегда чувствуется. Поэт - это существо неадаптированное к окружающей реальности, к жизни, к обществу, несмотря порой на внешнее благополучие. И это не романтические клише. Разговор в рифму уже сам по себе есть травма, отличающая тебя от других людей, воздвигающая если не тебя, - это было бы нескромно, - но стихотворение на некий осязаемый пьедестал. Может быть, я слишком категоричен, но в стихах для меня важно ощущение трагедии, душевного надлома; то, что современный поэт Глеб Шульпяков в критической статье выразил великолепной и ёмкой фразой - "Мир прекрасен, а человек умирает". Ощущение своей отдельности, если вдуматься, было у всех лучших поэтов прошлого в глубине их личности. При этом оно может не сразу проявляться, оно не имеет ничего общего с банальной житейской депрессией или уж тем более выплёскиванием негативных эмоций; но, безусловно, интенсивная внутренняя работа, связанная с этим душевным надломом и не могущая не чувствоваться на дне сознания (а часто - и в поведении поэта), - это один из гештальт-признаков поэзии. Вообще, для меня критерий подлинности стихотворения - можно ли после него умирать, будет ли оно достаточным, абсолютным оправданием на метафизическом суде, - каким был "Сон" для Лермонтова, "До свиданья, друг мой, до свиданья..." для Есенина, "Господи, это я..." для Рыжего. Чувство, что да, можно, - случись это сейчас со мной, и было бы не жаль, - редко, но оно не обманывает... При этом в современной поэзии и литературном быту есть отчётливая тенденция к десакрализации - иными словами, к тому, чтобы "быть как все" и иронически принизить свой индивидуальный опыт - и творчески, и поведенчески. Возможно, это следствие узости литературного цеха, требующего хотя бы поведенческой усреднённости. На мой взгляд, сопротивление этой усреднённости - одна из задач поэта. Речь ни в коем случае не о том, чтобы кричать о своём предназначении, не о педалируемом пафосе, но - о молчаливом ощущении долга, о своей обособленности, которая - в первооснове стиховой личности. Как в основе её и - молчаливый конфликт с миром, о котором вроде бы говорить - дурной тон, и этот конфликт поэт порой всю жизнь пытается сгладить, "форматируя" себя, но ничего удачного из этих попыток, как правило, не выходит.
В.К.: - Понятно. Хотелось бы поговорить о сборнике и с других сторон. Бахыт Кенжеев, автор предисловия, с одной стороны, говорит, что "магистраль стихов Бориса Кутенкова - наверное, такая же, как у других настоящих поэтов. Наверное, её можно назвать дорогой к свету", а с другой - что не может понять, о чём она, книга... Мне показались эти мысли взаимоисключающими. Но, может быть, книга и есть - набор тем, объединяющихся в сверхтему? Или книга для тебя - это просто собрание текстов?
Б.К.: - Нет, разумеется, составление книги - отдельный артистический жанр, а её концепция - цельная. Это целеполагание - в основе поэтической книги вообще, которая не может быть случайным собранием текстов, она должна быть разыграна как пьеса, как мистерия, по ролям. С ролью режиссёра блестяще справилась Наталья Попова, которая составила книгу как монолог автора перед зрительным залом. Первая часть - это громкий разговор, напор, серьёзность (Наташа начала книгу со стихотворения "Определение поэзии", но затем я внял словам редактора и поэта Александра Переверзина, который советовал не открывать им сборник ввиду очевидной отсылки к Пастернаку (хотя там от Пастернака только анафорический ряд с "это..." и название, а попытка дать определение совершенно индивидуальна). Но я всё же поставил его вторым, что, впрочем, не особо изменило композицию. Поскольку Наталья знает меня как человека, то ей известно и то, что подобное "напористое" поведение в разговоре мне свойственно. Вообще, до сих пор удивляюсь тому, как многое она точно почувствовала, хотя общаемся мы достаточно редко... Во второй раздел собраны разнообразные посвящения, обращения, он построен как ответы на вопросы из зала. Там человек словно решается на разговор с людьми. И третья часть - это, скажем так, утихание, более доверительный разговор. А что касается фразы Кенжеева... Её можно неправильно понять, поскольку выразился он следующим образом: "О чём эта книга - сказать не могу. Для этого её следует прочесть". То есть совершенно верно заметил, что читателю нужно самому сделать усилие для постижения.
В.К.: - Согласен ли ты с тем, что это "дорога к свету"?
Б.К.: - Нет, конечно.
В.К.: - Я тоже с этим не соглашусь.
Б.К.: - Бахыт Кенжеев - поэт любви к жизни и благодарности к миру. Вполне допускаю, что моё ощущение трагедийности существования ему сложно принять, поэтому он, видимо, и сформулировал в начале предисловия именно свой творческий императив.
В.К.: - Заканчивая разговор о сборнике. Борис Кутенков, на мой взгляд, - поэт минорный. Лермонтовские образы разлада, одиночества, хлада, смерти пронизывают каждое стихотворение. "Чахнешь", "человек убит", "меня убили", "ужас детства" и многие другие примеры просто раскиданы по текстам. Неужели таково твоё мироощущение - или мир поэзии Кутенкова имеет не так много пересечений с Кутенковым-человеком? Или этот мир, достаточно страшный, - мир, в котором ты живёшь?
Б.К.: - Сложный вопрос. Но вообще поэзия - это увеличительное стекло, ты согласен? Она укрупняет, делает отчётливее то, что есть в самом человеке.
В.К.: - Смотри, какой образ здесь сразу представился: если поэзия - увеличительное стекло, то солнце, которое на него упадёт, может сжечь линзу. Просто сжечь - напрочь. Правда же? Как в детстве сжигали из шалости бабочек, муравьёв... И, если что-то не так упадёт на поэта, он сам себя и сожжёт, потому что он подставляет перед собой свои стихи - увеличительное стекло.
Б.К.: - Ну ведь, собственно, и горят поэты на этом метафизическом костре. "Вы, жившие на свете до меня, / Моя броня и кровная родня / От Алигьери до Скиапарелли, / Спасибо вам, вы хорошо горели. / А разве я не хорошо горю", как писал Тарковский... Хотя твой красивый образ я понимаю скорее интуитивно, поскольку никогда ничего не сжигал через увеличительное стекло. Но что касается твоего вопроса про "страшное мироощущение" - точно могу сказать, что оно не имеет ничего общего с юношескими страданиями, возведёнными во вселенский масштаб (что, возможно, имело место в ранних стихах). Если проскальзывает трагизм - то сдержанный, а ни в коем случае не давящий на жалость. Позволь процитировать стихотворение любимой мной Татьяны Бек - поскольку она всего точнее выразила то, что я сейчас могу пересказать своими словами: "Беззащитность напоказ, / Боевитая ранимость, - / Презираю вашу мнимость / И хитро косящий глаз! <...> Не назойлив, не расхож / Истинной печали трепет. / Все-то щёлочки залепит. / В этот мрак - не попадёшь". Вот это ощущение "истинной печали", которая "залепливает" все щёлочки, а не бросается в глаза и не хватает за рукав, - надеюсь, в лучшую сторону отличает книгу даже от предыдущей, где боль была в первооснове и даже в заглавии, - "Жили-боли". Ощущение спасительного сдержанного отчаяния, которое лежит в основе мироощущения (то, о чём Пунин говорил Ахматовой, когда его уводили: "Никогда не теряй отчаяния, только мёртвым не больно"; можно вспомнить и слова Георгия Иванова про "отчаянье, приют последний") и связанного с этим мужества и какой-то непоколебимой уверенности в исполнении своего предназначения, - вот это я хотел бы, чтобы почувствовал читатель книги.
В.К.: - Логично, по-моему, мы подошли к литературным чтениям "Они ушли. Они остались", посвящённых поэтам, ушедшим молодыми в 90-е-2000-е годы. Обращаешь внимание на афишу, видишь эти списки, годы жизни - и становится жутко. Сразу наполняешься какой-то вселенской тоской. Идея и организация этого мероприятия, о чём я не раз говорил, - одно из важных и благородных твоих деяний. Но, с другой стороны, каково стороннему человеку заглядывать на мероприятие, накрепко спаянное со смертью, проникнутое славой, но посмертной?.. Когда я смотрел на афишу, то чувствовал даже некоторое отторжение, меня передёргивало внутри, не хотелось соединяться с этой смертью...
Б.К.: - Да, я, с одной стороны, понимаю тебя. Но и человек, который приходит на эти чтения, - совсем не тот банальный зритель, жаждущий хлеба и зрелищ. Наталия Черных, написавшая одну из лучших, на мой взгляд, статей о мероприятии, верно отметила, что "Отечество наше любит покойников, что даже в церковном обиходе заметно". И ещё она акцентировала внимание на такой вещи: в этом году наши чтения включили (не по нашей просьбе; спасибо, кстати, Елене Пахомовой и Свете Литвак за это предложение) в программу ежегодного московского "Биеннале поэтов", и оно разительно отличалось от всех остальных фестивальных мероприятий. Собственно, слово "фестиваль" здесь даже несёт кощунственный оттенок. Из-за этого даже вышел казус в "Ex Libris НГ", где заметку об "Они ушли. Они остались" поместили в общий фестивальный ряд рассказа о биеннале, и всю полосу игриво озаглавили "Пираты, тотемы и Биеннале в Москве. Как править с помощью верлибров, зачем Данте проиграл выборы и как из рюмочной увидеть Большой театр". Как ты понимаешь, никакие шутки в контексте рассказа о таком событии, - я не о биеннале, конечно, а о мемориальных чтениях, - неуместны. Наталия верно написала, что среди "надменного литературного мира с кукушкой и петухом", "стаканов, прогулок, встреч и прочего междусобойчика" (её слова) это мероприятие смотрится совершенно маргинально. Но, естественно, те, кто хотели отстраниться от трагической темы и развлечься, а не слушать стихи своих ушедших собратьев по перу и рассказы о них, отправились в эти дни в "Дачу на Покровке" или в другое место на весёлый литературный вечер. Что тоже, наверное, неплохо, - каждый выбирает по себе. Но количество людей, поддержавших идею и заявивших о её нужности, было огромно - без преувеличения, - что и позволило нам заняться проведением этих масштабных трёхдневных чтений во второй раз в ноябре 2013-го. Они, эти поддержавшие, относятся к идее чтений совершенно по-другому, с уважением к памяти тех, кого уже нет с нами, и их творчеству, - без разделения на "позитив" и "негатив"; мне кажется, разговор должен происходить в других координатах. Поддержка, как только мы заявили в социальных сетях об идее, довольно рискованной и неоднозначной, поступила из разных источников. Финансы на видеосъёмку и аренду помещений, участие докладчиков с рассказами о поэтах, да и просто заявления о том, что проводимое нами - необходимо и важно...
В.К.: - Целый зал собирался...
Б.К.: - Три дня подряд полный зал - и причём уже второй год. Хочется процитировать ещё одну фразу Наталии из той же статьи (опубликованной, кстати, на "Сетевой словесности"): "Люди СЛУШАЛИ СТИХИ. Поверьте, я была не на одном литературном вечере, и я уже давно не видела, чтобы СЛУШАЛИ СТИХИ".
В.К.: - В этом году "Они ушли. Они остались" прошли во второй раз. С какими сложностями вы столкнулись во время организации? Кто помог, кто, напротив, отказал?
Б.К.: - Да, было непросто, но очевидная нужность этого дела искупает все сложности. Как говорится, своя ноша не тянет. Очень много сил и времени в организацию мероприятия вложила Ирина Медведева, президент Фонда памяти Ильи Тюрина, молодого прекрасного поэта, погибшего в 19 лет. Она же - без всякой посторонней помощи - занимается сайтом, где размещает доклады об ушедших поэтах, их фото и другие материалы. Сложностей на самом деле очень много, давай о них кратко и информативно, чтобы не походило на жалобы. Во-первых, этический момент, который не у всех вызывает однозначное приятие: что перевешивает в идее - дань памяти или литературная иерархия? Вот приходит друг или родственник ушедшего довольно слабого или посредственного поэта, просит рассказать о нём. А планку качества держать необходимо, безусловно. И как набраться твёрдости, чтобы отказывать? Побеждает не всегда литературное, а иногда "человеческое, слишком человеческое", - несмотря на то, что все вроде бы ратуют за саму идею, и мероприятие проходит с успехом. Но внутри организации - много нюансов. Как совершенно различных поэтов ставить на одну планку - даже в афише? Или объяснять, что планки нет - смерть уравнивает всех (что, безусловно, верно в смысле человеческом, опять же, - но неверно в плане литературном)? В смерти все равны, но в литературе - нет; значимость твоих текстов не измеряется уходом из жизни или нынешним физическим бытием, но, с другой стороны, именно поддержать тех одарённых поэтов, которые уже не могут заявить о себе в силу объективных обстоятельств, привлечь внимание к их стихам, - вот первостепенная задача.
В.К.: - А нужно ли после смерти соблюдать иерархию?
Б.К.: - Спорный вопрос. Одно знаю: на чтениях должны звучать стихи, безусловно имеющие художественную ценность. Но это не всегда просто осуществить - в силу вышеописанной причины. Когда в одном списке Борис Рыжий, Денис Новиков и Леонид Шевченко, а рядом с ними поэт, умерший в двадцать пять или раньше и не успевший полностью состояться, - это словно бы уравнивает их в правах и тогда, сам понимаешь, претензии к организаторам становятся отчасти оправданными. И мы даже благодарны за конструктивные замечания в плане улучшения организации, поскольку, ясное дело, проводим это мероприятие не для себя.
В.К.: - Я не согласен с оправданностью претензий, потому что в первую очередь, на мой взгляд, это мероприятие, посвящённое памяти. А фестивалей поэзии у нас и так достаточно. Всё-таки память здесь главенствует. О Рыжем и Новикове и так говорят и пишут довольно много, а на мемориальных чтениях, где присутствует многоголосье, где живые люди рассказывают об ушедших, об их жизни в первую очередь, а о поэзии во вторую, - слабость поэзии можно простить.
Б.К.: - Возможно, но всё равно хочется сделать всё как можно лучше, найти разумный, не обидный никому баланс между художественностью текстов и уважением к памяти, - это одна из задач организаторов. Ещё о сложностях: ну, о собственно организационных моментах сейчас говорить не так интересно, поскольку все трудности в итоге удаётся преодолевать, тем более с помощью многих людей, чью помощь невозможно переоценить (в прошлом году - Виталий Пуханов, Александр Петрушкин, Рустам Габбасов, Игорь Дронов, в этом - снова Игорь Дронов и Максим Крайнов: все перечисленные по собственной инициативе взяли на себя финансовые расходы). Люди, в общем, понимают, что помогают благому делу, и говорят об этом в один голос. Но пришлось столкнуться - и в этом году это проявилось со всей очевидностью - с диссонирующей нотой противостояния, поскольку мероприятие стало резонансным, и некоторые люди чувствуют в нём конкуренцию. Хотя, казалось бы, какая конкуренция с ушедшими?.. Отдельные коллеги полагают, что мы создаём некое противопоставление фестивальному движению (хотя такой задачи мы не ставим; это мероприятие имеет свой собственный, обособленно-творческий характер, оно, как заметила Наталия Черных, совершенно маргинально, - а московская литературная жизнь с ей же отмеченными славословиями и "звяканьем стаканов", мероприятиями с участием живых поэтов - что тоже нужно и полезно, безусловно, - это отдельно). Мне кажется, даже приходит на это мероприятие совершенно другая публика, пересекающаяся с условным "московским литературным сообществом" только в очень малой степени.
В.К.: - Но разве вы кому-то переходите дорогу?
Б.К.: - Получается, что да. Поскольку происходит деление символического капитала, как бы мне ни хотелось игнорировать эту сторону вопроса. Неизбежны и отказы анонсировать мероприятие, и заявления из серии "нам это неинтересно" (причём порой со стороны институций, спекулирующих на малоосмысленной грызне), и - самое неприятное - смешочки и эпиграммы, раздающиеся из каких-то унылых собачьих будок (слава Богу, у немногих хватает нахальства озвучивать публично эти невнятные смешки, а не перешёптываться за углом; конструктивной и вежливой отрицательной критики мы, впрочем, ещё не слышали).
В.К.: - Но это значит, мероприятие уже набирает вес, поэтому не может нравиться всем. Такого раньше не было, а всё новое воспринимается неоднозначно. Уже появляется литературный миф - "попасть в списки Кутенкова...". По Гарольду Блуму: что мешает, то действительно существует...
Б.К.: - Ну, делается всё не для литературных мифов, а от иронии по поводу заявленной темы я бы вообще поостерёгся. О своей роли скромно умолчу, это наше общее дело, но, может быть, это важнейшее из того, что можно делать в литературной сфере, поскольку ни критика, ни тем более стихи, ни даже попытки организовывать чтения "мажорной" направленности такого резонанса не имеют (что вполне закономерно).
В.К.: - Мы переходим к третьей части интервью - о критике. Само собой, что, как только ты становишься известным, у тебя тут же появляется определённое количество недругов, завистников чужого успеха. Как тебе живётся в жестоком, в общем-то, литературном мире?
Б.К.: - На этот счёт есть замечательная фраза в записных книжках Лидии Гинзбург: "Я служу, я в ссоре с людьми, вскормившими меня своими идеями; меня уже назвали печатно идеалистом, меня уже твердо и вежливо не печатают - словом, я обзавелась всеми признаками профессионального литератора". Я стараюсь не провоцировать вражду, но придерживаться своей точки зрения, достаточно независимой. Человек, который всем угоден, подозрителен (скорее всего, к нему просто равнодушны).
В.К.: - Оппозицию ощущаешь?
Б.К.: - Да, но, опять же, стараюсь на ней не зацикливаться, поскольку в современной литературе много всего интересного, на чём хочется заострить внимание, много незаслуженно малоизвестных поэтов, которым хочется как-то помочь, хотя бы отзывом об их стихах... С годами менялись мои воззрения на критику: всё-таки критик - это не санитар литпроцесса, наводящий порядок там, где через полчаса всё равно будет намусорено (или тешащий себя иллюзией наведения порядка, а то и преследующий свои цели под видом благородного правдорубства); гораздо интереснее показывать людям, что вот на той клумбе растут красивые цветы. Кто-то видит, кто-то нет, но именно в этом - профессиональный долг.
В.К.: - В минувшем году ты написал ряд статей о критике, провёл также круглый стол в Литинституте, посвящённый поэтической критике, организовал встречи студентов Литинститута с Алёной Бондаревой, редактором журнала "Читаем вместе", с редакцией "Вопросов литературы" в лице Игоря Шайтанова и Елены Погорелой... Это тоже большая просветительская работа. Но особого резонанса она не имеет. Как ты считаешь, почему критика столь непопулярна? То ли дело раньше...
Б.К.: - Сейчас критика ничуть не менее интересна, чем во времена Белинского и Писарева или Тынянова и Эйхенбаума: можно назвать около двух десятков представителей этой профессии, которых стоит почитать, немало ярких мыслителей. А малый резонанс - это проблема вообще современной гуманитарной культуры, рецепция которой ограничивается только узким кругом профессионалов. Раньше я расстраивался по этому поводу, сейчас считаю, что это, наверное, неплохо, поскольку, в отличие от советской эпохи, и поэзия и критика могут вернуться к своим основным задачам, а не страдать от гнёта цензуры. Более того, отсутствие таковой цензуры позволяет говорить не о едином понимании критики, а о разных её видах, порой имеющих мало общего между собой - в отношении и стиля, и задач, и аудитории. Скажем, что общего между условным Куняевым и условной же Вежлян? Критика "Нашего современника", оставшись в плену советских традиций, так и является публицистической больше, чем собственно литературной, а филология похожа на "публичный парк или сад, вход в который разрешён только лицам, посвящённым в секреты ботаники", как писал Самуил Вермель в записках о Мейерхольде... И разнообразие точек зрения позволяет рассмотреть проблему с противоположных сторон, увидеть её принципиально различные грани. Разные критики ставят перед собой разные задачи, и предъявлять требования вроде непременного присутствия "общественной мысли" к рецензии, к примеру, напечатанной в журнале "Афиша", - это, мягко говоря, странно. Но всё-таки подготовленность к восприятию любого текста, читательская интуиция и опыт, как мне кажется, должны если не предшествовать суждению о проблеме, то идти с ним рука об руку. И поэтому неудивительно, что востребованность критики не так велика: ведь критика есть суждение квалифицированного вкуса. А людей квалифицированных, то есть профессионалов, в одной сфере по определению не может быть много. Что же до моих полемических статей, то в их малой замеченности сыграли роль разные аспекты проблемы (хотя отсутствие комментариев ведь не означает игнорирование, правда?). Вполне допускаю, что и я где-то допустил просчёты, написал не так живо и интересно, как мог бы. Впрочем, совершенно очевидно, что многим членам литсообщества было просто выгодно не заметить довольно резких выпадов: Анна Голубкова в обзоре на "Кольте", например, упрекнула меня в невнятности критической позиции, хотя статьи как раз были написаны для того, чтобы эту позицию изложить чёрным по-белому. Вроде бы все определились со своей тусовкой и приоритетами, и попытка разобраться в существующем положении дел в литературном цехе, поговорить о просчётах отдельных критиков и отрицательных тенденциях не всем выгодна: приятнее делать вид, что ничего не происходит и всё хорошо. Но нужно заметить, что реакция не всегда должна следовать незамедлительно: к примеру, сейчас, уже спустя почти год, в "Эмигрантской лире" благодаря Татьяне Перцевой была опубликована статья-анкета о поэтической критике, где критик Марина Гарбер ссылается на стенограмму нашего круглого стола в "Новой реальности". Главное - то, что статьи я написал, потому что ощущал потребность высказаться, а количество лайков и комментариев, - это, как ты мог заметить, фактор, находящийся в прямой пропорциональной зависимости от глупости и немедленной доступности высказывания. Что задачам критической статьи совершенно противоречит.
В.К.: - Литературный процесс - это скорее игра или образ жизни?
Б.К.: - Наверное, всё-таки игра, но интересная. Я за ним внимательно слежу, хотя и ощущаю себя где-то в стороне от централизованной литературной жизни. Мне запомнилось высказывание Андрея Витальевича Василевского в 2012 году на Форуме в Липках: "Поэзия - это ролевая игра". До сих пор перевариваю эту фразу и думаю всё-таки, что поэзия - что угодно, только не ролевая игра: лучшие слова в лучшем порядке, "круто налившийся свист", ещё что-то (об этом мы говорили в начале интервью), а приведённое определение применимо скорее к литпроцессу с его, что ни говори, самоназначенными "генералами" и сиюминутными интересами.
В.К.: - Поэзия - это образ жизни, сама жизнь, судьба?
Б.К.: - Вот участие в литературном процессе как раз может стать образом жизни, а поэзия - это судьба. Или способ дыхания, "особое физиологическое устройство горла, такая же родовая примета, как оперенье, как птичий хохолок", как писал Мандельштам о стихах Пастернака... Я бы даже сказал применительно к поэзии в целом - родовая травма. Ты понимаешь, что вынужден с ней жить, отличаясь от остальных людей, им, в свою очередь, тоже с тобой неудобно, но есть что-то в самом бытии, с лихвой искупающее все сложности. Прежде всего это - удовольствие от процесса "перерастания самого себя", собственно процесс сочинительства. Но мы возвращаемся к началу беседы.
В.К.: - Ещё немного о критике, если не возражаешь. Существует мнение, что любой текст, написанный сегодня, ангажирован. Мнением литсообщества, редакционным форматом... Как ты считаешь, это зло?
Б.К.: - Прежде всего, я бы оттолкнулся от такого важного тезиса: сегодняшний демократический литпроцесс предоставляет любому пишущему неограниченную свободу.
В.К.: - Свободу в рамках.
Б.К.: - Даже и без рамок, честно говоря. Поскольку, что бы ты ни написал, найдутся издания, готовые это опубликовать. Вопрос лишь в твоём собственном нравственном и эстетическом цензе. И вот его придерживаться сложнее всего.
В.К.: - Ну, положим, ты пишешь в "Новый мир" или "Знамя". Ты должен соответствовать принятым там установкам?
Б.К.: - Если понимать под долженствованием необходимость представить качественный и глубокий текст, то да, такую задачу критику обязательно нужно ставить перед собой. Но, с другой стороны, критик никому ничего не должен, как любит повторять Андрей Семёнович Немзер. Как и критику - никто. В одной из своих статей (как раз в колонке "Новой реальности") о рецепции литературной критики я рассуждал о требованиях формата, его плюсах и минусах, и один из моих вопросов, заданный примерно пятнадцати критикам (на основании опроса и строилась статья), касался именно редакторской авторитарности, соответствия редакционному формату. Большинство респондентов ответили определённо: что работа в соответствии с форматом - часть профессии. Мне это было поначалу удивительно: тут даже видится некоторое хамелеонство, поскольку свой стиль я не привык менять в соответствии с запросами того или иного издания. Соответственно, не всем угождаю, но зато не иду на неорганичные для меня уступки. Я не буду специально облегчать стиль, поскольку, к примеру, в данный момент пишу в газету, а не в аналитичный журнал (собственно, наверное, потому и с газетами редко сотрудничаю, но не могу сказать, что этот выбор даётся тяжело, - важнее собственная свобода, так как о финансовой ангажированности здесь вообще не идёт речи, учитывая суммы критических гонораров).
В.К.: - Получается, сначала пишешь, потом предлагаешь.
Б.К.: - Вот. И в последнее время я пришёл именно к такому, удобному мне, методу работы: сначала писать о понравившейся книге - или на актуальную для меня в данный момент тему, - потом уже выбирать издание, пусть не слишком "статусное", прикидывая, кому это может подойти. Чтобы не подстраиваться под требования формата. По моим наблюдениям, на критике это сказалось только положительно, учитывая то, что сейчас у меня нет цели напечататься в как можно большем количестве изданий (такие бессмысленно-амбициозные задачи я мог ставить "на заре" своей деятельности, года три назад), зато увеличилась требовательность к своему тексту и к выбору объекта анализа. В некоторых своих коллегах вижу обратную тенденцию: готовность прогибаться под редакторские требования. Что говорить, человек сервилен, и критик в этом смысле - не исключение. И потом, что ни говори, репутация критика создаётся благодаря публикациям во вполне определённых изданиях. Сейчас я совершенно не расстраиваюсь, что в том или ином месте меня не печатают: первостепенно всё-таки удовольствие от текста, а не от "бренда". Но надо сказать, что оборотная сторона медали как раз заключается в редакторской авторитарности, которая и обеспечивает качественную работу критического отдела. В выборе книг, в нюансах работы над текстом и выборе авторов для своей рубрики редактор должен проявлять определённую требовательность, ну а нежелание соответствовать - это личная проблема автора и его свободной воли.
В.К.: - Ну что ж, мы приближаемся к завершению нашей беседы, и теперь поговорим о коллегах. Подчас поэт интересуется только своим эго, но ты, как я знаю, общаешься со многими сверстниками. Давай ограничим рамки поколением. Кого из известных тебе, условно говоря, в диапазоне от двадцати пяти до тридцати - ты назовёшь, кого порекомендуешь читателю?
Б.К.: - Мария Суворова (Вологда), Егор Мирный (Мелеуз), Дмитрий Аверьянов (Севастополь), Дмитрий Гаричев (Московская область), Иван Мишутин (Балашов), Вячеслав Савин (Ульяновск), Марья Куприянова, Денис Вафа (Москва)... Из Екатеринбурга - Руслан Комадей, Константин Комаров, Алексей Кудряков. Кого-то наверняка забыл в данную минуту, да простят они меня... За прозой слежу не так внимательно, но из прочитанного действительно с увлечением могу назвать роман Платона Беседина "Книга Греха", "Снежные немцы" Дмитрия Вачедина... Многие из перечисленных уже имеют определённую известность и публикации в толстых журналах, а пишут не хуже, а во многом и лучше "заслуженных" авторов. "Знамя", к примеру, ориентирован на новые имена в каждом номере, в отличие от "Нового мира", опирающегося на суковатый посох репутаций... Вообще, некоторое время назад для меня было открытием, что приходят поэты младше меня на три-четыре года, это стало сигналом, что пора перестать ощущать себя самым младшим. А сейчас замечаю, что многие из них пишут объективно лучше меня, да и в образованности превосходят. В то же время отмечу, что к молодым быстро теряют интерес: пока ты юн и многообещающ, тебя все готовы погладить по головке, но довольно быстро наступает пора творческой зрелости, где нет никаких индульгенций. При этом для одних ты всё ещё начинающий, другим уже успел набить оскомину, и вчерашние хвалители демонстративно перестают тебя замечать или начинают поругивать, а на твоё место лучше пригласят талантливого дебютанта, чем тебя, уже успевшего "завоевать" определённую известность. Многие тяжело переживают этот период, бросают писать, сбегают в алкоголь. Мне кажется, этот этап нужно преодолеть, собрав в кулак всё терпение, хладнокровие и любовь к своему делу.
В.К.: - Недавно я читал книгу Ван Геннепа "Обряды перехода": я постарался проецировать её на литературный процесс, и мне показалось, что аналогия достаточно явная. Вначале человек находится в одной группе людей, затем, если он хочет перейти в другую группу, он должен вначале отделиться от предыдущей группы, далее - пройти промежуточный период, в котором он совершает некие сакральные действия, и дальше - перейти в другую группу. То есть вот был Борис Кутенков обычным товарищем и потом вдруг решил стать литератором: соответственно, он стал читать много литературы, писать статьи и через какое-то время присоединился уже к литсообществу, достаточно узкому. Как ты считаешь, эта система действительно так действует? Возможно ли без "сакральных действий" присоединиться к обществу?
Б.К.: - Наверное, об этом тебе лучше спросить того, кто действительно присоединился к литсообществу, поскольку я своей принадлежности к нему совершенно не чувствую. Наоборот, ощущаю себя постоянно на отшибе. Не могу сказать, впрочем, что меня это сильно расстраивает.
В.К.: - Но тебя знают в этом кругу.
Б.К.: - Да, но "знают" - не синоним "ценят". Сейчас, как я уже вскользь сказал, есть определённые формы легитимации: публикации в определённых изданиях, симпатии конкретных кураторов... Я в эти формы не вполне вписываюсь: возможно, сказывается моё не слишком адаптивное поведение. Ценю собственную независимость и самодостаточность поэтического текста - гораздо больше принадлежности к определённой тусовке. Тот путь, который ты описал по шагам, по кирпичикам, отчасти схематичен: я всё-таки ратую за то, что становление литератора (а поэта - в особенности) - индивидуально, как и само творчество. Это даже не "через тернии к звёздам", если тебя послушать, а сразу к звёздам, минуя тернии, что невозможно. Да, для меня важно и интересно, как на моё творчество реагируют, но всё-таки у литератора должно присутствовать в первую очередь чувство пути, о котором писал Блок. Принадлежность к определённой группе требует соглашательства: то есть вот я вижу, что человек выбрал "хозяев дискурса", ему уже не обязательно иметь собственное мнение, всё за него определили, в том числе и круг симпатий. Поэтому, может быть, не хочется быть ни с теми, ни с другими и явно маркировать свою принадлежность к определённому флангу, так как это лишает литератора независимости. А мы должны идти своей дорогой и оглядываться в творчестве не на сверстников, а прежде всего на классиков. Как нам часто говорил Игорь Леонидович Волгин на своих семинарах, "вы должны выбирать в соперники Пушкина и Мандельштама, а не Васю с соседнего двора"... И ещё один аспект проблемы хотелось бы затронуть: становление литератора - это всё-таки процесс зигзагообразный. Конечно, здорово, когда ты приходишь в литпроцесс сразу зрелым и сложившимся. Я же пришёл совершенно молодым человеком, ещё не вполне понимающим, как себя вести, и, естественно, совершил много ошибок, определённые поступки, за которые мне сейчас стыдно, мы о них не будем. Может быть, только последние года полтора - это этап, за который, думаю, я и в дальнейшем смогу отвечать как за действительно период своей творческой зрелости (стихи, как раз составившие "Неразрешённые вещи", критические публикации этого периода). Но опыт - сын ошибок трудных: невозможно приготовить омлет, не разбив яиц. Читателям же стоит, мне кажется, суметь разглядеть литератора в становлении, развитии, а не ставить на нём крест на ранних этапах и не составлять мнение на основе первоначальных "проб пера". У меня, слава Богу, вдумчивые учителя были: их доброжелательное и строгое внимание и приучило к постоянной внутренней работе и к её следствию, работе внешней - литературной... Открытая неприязнь отдельных фигурантов литпроцесса тоже многому учит, позволяет увидеть свои просчёты.
В.К.: - Давай в завершение беседы попробуем составить несколько персональных рейтингов Бориса Кутенкова. Назови свою десятку лучших критиков уходящего года...
Б.К.: - Попробую - с трудом: вне первых-вторых мест, лучше перечислить по алфавиту. Евгений Абдуллаев, Дмитрий Артис, Ольга Балла, Алексей Конаков, Алла Латынина, Екатерина Перченкова, Елена Сафронова, Наталия Черных, Сергей Чупринин, Юлия Щербинина. Разные имена - по масштабу сделанного, возрасту, стилю, вкусовым предпочтениям... Некоторые из перечисленных, думаю, от номинации "критик" открестились бы как от чумы. Общее между ними - только то, что тексты каждого из них читаю с примерно равной степенью заинтересованности. Не называю Игоря Шайтанова, Ирину Роднянскую, Илью Фаликова, Андрея Немзера исключительно потому, что они в минувшем году редко выступали со своими статьями.
В.К.: - Лучших поэтических сборников...
Б.К.: - Тут уже легче. Михаил Свищёв "Одно из трёх" ("Водолей"); Сергей Арутюнов "Нижние котлы" ("Вест-Консалтинг"); Владимир Беляев "Именуемые стороны" ("Русский Гулливер"); Елена Сунцова "Возникновение колокольчика" (Нью-Йорк, "Ailuros Publishing"); Ольга Дернова "Человец" (Екатеринбург - Нью-Йорк, "Евдокия"); Ася Анистратенко "Презелёный и синий" (Минск: А.Н.Вараксин); Егор Мирный "На кострами заросшем Плутоне" ("Русский Гулливер"); Инна Лиснянская "Гром и молния". ("ОГИ"); Сергей Слепухин "Послесвеченье" (Екатеринбург - Нью-Йорк, "Евдокия"); Юрий Коньков "Акустика" (М., 2013); Александр Петрушкин. "ОТИДО: Черновики 2011-2013 гг.". Вот, даже одиннадцать получилось, но ни один не смог исключить: все разные - и все замечательные. О каких-то написал, какие-то не смог отрефлексировать при всём желании, что-то наверняка не успел заметить (хотя уже довольно давно стараюсь следить за книжным процессом внимательно)...
В.К.: - Напоследок хочу спросить тебя о городе Кимры, поскольку наша беседа проходит именно здесь. Ты много бывал в Кимрах, у тебя есть два стихотворения об этом городе. Каким он тебе видится - и внешне, и духовно?
Б.К.: - Важно, наверное, то, что, когда я сюда приезжал впервые в 2008 году, это был период моих первых шагов в литературе. В то же время я тогда не был так сосредоточен на литпроцессе, как сейчас, за всем наблюдал заинтересованно, и как-то очень многое запомнилось именно здесь. Это вообще был один из первых городов России, где я побывал. Как ты помнишь, я приехал на конкурс имени поэта Сергея Петрова впервые...
В.К.: - Сначала в качестве лауреата, а потом уже члена жюри...
Б.К.: - Начинание, по-моему, было интересное - этому конкурсу бы внятной организации и спонсоров, жаль, что он прекратил существование так быстро. Несколько заслуживающих внимания, на мой взгляд, имён конкурс открыл: до сих пор помнятся стихи Дмитрия Подгорнова, Александры Резиной, Романа Гурского, Алекса Фо - из тех, чьи подборки я читал анонимно, уже будучи в жюри. А что касается города, мне интересен его литературный облик, достаточно явственный: места Мандельштама - прежде всего, потом - Ахмадулиной, также - Бахтина, Фадеева... Есть ассоциации и с твоими многочисленными краеведческими публикациями, пропитанными духом этого края, с антологиями... Впрочем, антологии, посвящённые стихам о родном крае (и кимрская - не исключение) - явление спорное: прочитав их и сравнив то, как виделся этот облик представителям разных поколений, со своим восприятием, можно узнать немало полезного, но вот будут ли все эти тексты интересны именно в художественном, а не только познавательном плане (кстати, мои давние стихи о Кимрах, опубликованные в антологии - не исключение...) - вопрос.
В.К.: - Как говорится, в прозе герой приходит на первую страницу одним, а на последней странице он уже совершенно другой. Поэтому завершать интервью, которое мы начали вопросом, что тебе принёс 2013-й, мы будем вопросом о том, что ты ждёшь от 2014-го года.
Б.К.: - В 2013-м была, по сути, только начата работа над диссертацией, поскольку я менял тему - сейчас пишу о Новикове и Рыжем. Но и эта работа несколько забуксовала. Хотелось бы продвинуться в ней: по крайней мере, за следующее полугодие написать вторую главу - это программа-максимум. Что до публикаций, то, поскольку книга стихотворений уже вышла в конце этого года (будучи датирована 2014-м, - кстати, что важно, "лермонтовским" годом), то столь скоро на новую не отважусь; как говорил Гейне, "всякая книга должна иметь свой естественный рост, как дитя. Всё наскоро, в течение нескольких недель, написанные книги возбуждают во мне некоторое предубеждение против автора. Порядочная женщина не производит ребёнка на свет до истечения девятого месяца" (это опять мы возвращаемся к вопросу о перинатальной метафоре; буду вынашивать следующую ещё года два... А книгу критики всё-таки не считаю себя вправе издавать). Хотелось бы сделать третью серию "Они ушли. Они остались" - с тем же успехом, но и с учётом прежних ошибок; чтобы список героев докладов состоял из поэтов, о которых мы не успели рассказать в предыдущие два раза, но не менее значимых в художественном отношении. Остальное, наверное, как прежде: статьи, вечера, всё как обычно. Есть ещё кое-какие замыслы, культуртрегерские и творческие, но о них пока умолчу... А в смысле мировоззрения - хочется окончательно приучить себя получать удовольствие от творчества, а не от посторонних вещей, знаков отличия и аплодисментов. Многие уже привыкли, что "Пушкин - наше всё, а Кутенков - наше везде" (слышал такое высказывание), но сейчас это не так: одним из главных итогов года был вывод, что не обязательно поспевать везде и за всем, всё-таки важнее - сосредоточенное творчество. Батарейки к концу года садятся, и нужны хорошие средства для их подзарядки. А в связи с вышедшей книгой будет несколько сложнее писать новые стихи: уже придётся окончательно запретить себе повторяться. Тексты, собранные под одной обложкой, - это принципиально новый взгляд на пройденный отрезок: знаю по опыту предыдущих книг. Он меняет тебя и психологически, и стилистически. Сейчас я в довольно сложной ситуации, поскольку жизнь несколько стабилизировалась, а для изменения поэтики нужен новый психологический "кунштюк", возникающий не по собственной воле. Вот и поди выбирай, что лучше; хотя перемены придут, конечно же, откуда не ждали, и не смогут не оказать влияние на стихи. Но всё в руце Божьей.
В.К.: - Желаю тебе, Борис, исполнения замыслов: конечно же, в первую очередь плодотворной работы над диссертацией в сложной ситуации с нашей наукой. Ну и, конечно, чтобы каждый текст привносил немного тебя нового и позволял тебе же взглянуть по-новому на себя самого.
Б.К.: - Новое в уже закреплённых рамках - вот это, наверное, самое сложное: чтобы слышался твой узнаваемый голос, но в то же время стихи были отличны друг от друга.
В.К.: - Да, вот он, твой путь, и ты можешь идти по нему ровно, а можешь какими-то ответвлениями приходить к новому.
Б.К.: - Да, то самое чувство пути, о котором писал Блок. Иначе - ощущение собственной правоты, не исключающее, конечно, сомнений.
В.К.: - Ну, значит, желаю тебе пройти через тернии к голосу.
Б.К.: - Спасибо.
© Владимир Коркунов, 2014-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2014-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
