Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Dictionary of Creativity

   
П
О
И
С
К

Словесность




ПРИЖИВАЛЬЩИК

К образу помещика Максимова из романа "Братья Карамазовы"


В. Пугачу



А Коровьев - он черт.
М. Булгаков


Меня странно волнуют - в конце концов - далеко уходящие за традиционные границы литературоведения вопросы: к примеру, - могла ли вдохновить работу средневековых скульпторов скрытая для них, невидимая, похороненная в земле, призрачно живущая разве что в цитатах цитат, великая скульптура сгинувшего античного времени? Или - оказала ли сколько-нибудь существенное влияние на, допустим, елизаветинскую драматургию, эсхилова "сатирова драма", исчезнувшая, сгинувшая, сохраненная - действительно - только тенью тени, воспоминанием воспоминаний? И - можно ли, по безусловному влиянию, оказанному на отечественных любомудров третьим томом "Мертвых душ", восстановить необщие черты замысла этой ненаписанной книги, безусловно, неясно различимые и самому Николаю Гоголю?

И в конечном счете эти (и подобные иные) мысли сводятся единственно к тому, как воздействует (да и воздействует ли) на человека невидимое: неосознаваемое им, скрытое и ускользающее от его сознания - и что изменяет (да и изменяет ли) оно в составе человеческой души.



Так, Аглае Епанчиной, когда она говорит: "...в стихах этих прямо изображен человек, способный иметь идеал, во- вторых, раз поставив себе идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю свою жизнь. ... Там, в стихах этих, не сказано, в чем, собственно, состоял идеал "рыцаря бедного", но видно, что это был какой-то светлый образ, "образ чистой красоты", и влюбленный рыцарь, вместо шарфа, даже четки себе повязал на шею. Правда, есть еще там какой-то темный, недоговоренный девиз... [но, ] ясное дело, что этому бедному рыцарю уже всё равно стало: кто бы ни была и что бы ни сделала его дама. Довольно того, что он ее выбрал и поверил ее "чистой красоте", а затем уже преклонился пред нею навеки; в том-то и заслуга, что если б она потом хоть воровкой была"... - совершенно неведом подлинный текст пушкинского стихотворения, подлинный сюжет его, истинное имя Прекрасной Дамы "бедного рыцаря", слова "Amo mater dei", скрытые за темным, недоговоренным девизом. Ей неведомо, что Прекрасная Дама "бедного рыцаря" - Святая Дева.

Зато прекрасно это ведомо Достоевскому. И Мадонна отбрасывает странный свет на образ Настасьи Филипповны. Но одновременно - не менее странный отсвет отбрасывает и Настасья Филипповна на образ Мадонны.

Так - кому заметно, что в злую городскую полночь, "в хмаре под петербургским ноябрьским небом", на долгом пути теряющегося рассудком господина Голядкина по набережной Фонтанки от Измайловского моста до Аничкова, сопровождает его немая архитектурная череда двойников - "из мокрой мглы раз за разом возникает призрачный, размытый непогодой силуэт моста с четырьмя квадратными башнями и цепями, вновь и вновь повторяющий образ Измайловского - Обуховский, Семеновский, Чернышов"1.

Зато прекрасно это заметно Достоевскому.

Как заметно, что на Аничковом мосту на то время стоят "две совершенно одинаковые пары скульптурных групп". - И странная, безумная и призрачная внутренность души господина Голядкина начинает дополнять собой петербургские камни, вкрадывается в городскую архитектуру.

Или - "Почему Чаадаеву не просидеть года в монастыре? Предположите, что Чаадаев, после первой статьи, за которую его свидетельствовали доктора каждую неделю, не утерпел и напечатал, например за границей, на французском языке, брошюру, - очень и могло бы быть, что за это его ... отправили бы посидеть в монастырь. К Чаадаеву могут приехать в гости и другие: Белинский например, Грановский, Пушкин даже. ... Ведь у меня же не Чаадаев, я только в роман беру этот тип..." - пишет Достоевский Аполлону Майкову. - И вот "последыш (и последствие) царя Петра" Петр Чаадаев метаморфозирует в "годы сряду выживающего за границей" "просвещенного столичного либерала сороковых и пятидесятых годов" Петра Миусова, сохраняющего поверхностному взгляду разве только отдаленное сходство сходства со своим прототипом.

И так же точно, пускай и без письма Аполлону Майкову, метаморфозирует тип Александра Ивановича Герцена в приятного дородного человека лет пятидесяти, одетого "осанистым барином", с алыми губами и "густою, светлою бородой". - А предположите, почему Александру Ивановичу Герцену не остаться в России? Очень даже и могло бы быть. Взял бы русский царь и - прямо как "громадный, как боров" и "черный, как сажа или грач" кот из другого русского, но тоже замечательного романа - вот взял бы и отказал Александру Ивановичу в выезде в Европу. А после проигрался бы он - например - в прах в карты, ведь: "целая компания нас была ... и все, знаете, люди с манерами, поэты были, капиталисты были. ... Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю ... моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и об Рафаэлевой Мадонне ... сумел написать".

"А знаете, - говорит Раскольникову он несколькими днями после, - ведь у Сикстинской Мадонны лицо фантастическое, лицо скорбной юродивой, вам это не бросилось в глаза?" - или, как напишет одновременно или чуть ранее, но со странною родственностью сказанному, Александр Герцен: "Сикстинская мадонна - это Миньона после родов... Was hat man dir, du armes Kind, getan? [Что с тобою сделали, бедное дитя?] ... она смотрит с какой-то нервной восторженностью, с магнетическим ясновидением".



Это, кажется, у Гофмана, некий путешествующий энтузиаст, сидя за решетчатыми окнами театральной ложи в пустом зале после представления оперы "Дон Жуан" знаменитого господина Моцарта, вступает - под непрестанное колыхание театрального занавеса - в тайный и пленительный круг видений, уносящих его в далекое неведомое царство духов, прочь от земли. Или - это, что ли, у Бальзака - укравший деньги кассир чарами Мельмота видит, придя в театр, на театральной сцене историю своего преступления.

Вот так, именно наподобие гофмано-мельмотового театрального представления, организованы Достоевским его бестолково-странные герои: "...это были ... чудные фигуры, вполне прозаические, ... вполне титулярные советники и в то же время как будто какие-то фантастические титулярные советники. Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись за всю эту фантастическую толпу [словно как за театральный занавес!], ... передергивал какие-то нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохотал и все хохотал!" - И некая инобытийная греза, некий новый мир начинает просвечивать сквозь них, словно сквозь "заалевшую последним пурпуром зари дымную, морозно-мутную даль" зимнего города: "...со всех кровель ... подымались и неслись вверх по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе... Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его ... со всеми жилищами их ... в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу. Какая-то странная мысль вдруг зашевелилась во мне. Я вздрогнул, и сердце мое как будто облилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива могущественного, но доселе незнакомого мне ощущения. Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но еще не осмысленное; как будто прозрел во что-то новое, совершенно в новый мир, мне незнакомый и известный только по каким-то темным слухам, по каким-то таинственным знакам".



Иные из этих фантастических советников и фантастических помещиков - наподобие "наподобие пожилого лысоватого господина в широком летнем пальто", отрекомендовавшимся "тульским помещиком Максимовым" - кажутся странно-ненужными в романе, кажутся приживальщиками романа (смешными, а ненужными). - Пока не задумываешься, какой "совершенно новый мир", "известный только по каким-то темным слухам, по каким-то таинственным знакам", гадательно, - "как бы сквозь тусклое стекло" - просвечивает за ними.


I

доказать тут нельзя ничего...


А, собственно, что мы знаем об нем, этом Максимове-"помещике", кроме того, что протаскивается он - явно и скрытно - сквозь весь роман: сначала в монастырьке (где он называет "великолепного старца" Зосиму "un chevalier"); после в монастырской трапезной, и срамной сладострастник Федор Павлович Карамазов называет его фон Зоном (" ...знаете вы, ... что такое фон Зон? ... его убили в блудилище ... убили и ограбили и, несмотря на его почтенные лета, вколотили в ящик, закупорили и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером. А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни и играли на гуслях, то есть на фортоплясах. Так вот это тот самый фон Зон и есть. Он из мертвых воскрес..."); после чего он отсутствует на домашнем обеде у Федора Павловича, куда очень хотел попасть, но не попал ("Он так спешил, что в нетерпении занес уже ногу на ступеньку ... и, схватившись за кузов, стал было подпрыгивать в коляску. ... Но Иван Федорович ... молча и изо всей силы вдруг отпихнул в грудь Максимова, и тот отлетел на сажень"); затем, вместе с готовящимся в университет молодым человеком Петром Калгановым оказывается вдруг в Мокром (где претендует, что "помещик Максимов, которого высек Ноздрев ... это он и был и это его высекли... [только] Ноздрев-то ведь был не Ноздрев, а Носов, а Кувшинников - это уже совсем даже и не похоже, потому что он был Шкворнев. А Фенарди действительно был Фенарди, только не итальянец, а русский ... [а] мамзель Фенарди была хорошенькая-с, ... юпочка коротенькая... и это она вертелась, да только не четыре часа, а всего только четыре минутки... "); и, наконец, оканчивает "этот бездомный старичок" свое романное странствование, воротившись "с Грушенькой из Мокрого", да так и оставшись "у ней и при ней с тех пор неотлучно".

И что можно (или даже должно) узнать нам странного из его приживалочье-помещичьей болтовни и из "паяснических и невероятных почти", восполняющих его болтовню, привязанных к нему сцен?

А многое...


      1). Словцо chevalier, и даже chevalier parfait (рыцарь - и притом совершенный), сказанное им о старце Зосиме может обозначать исключительно рыцаря веры, излюбленного героя философии датчанина Кирхегардта (пожалуй что Достоевскому и неведомого, но чьей мыслью, словно запахом цветов, был уже наполнен самый воздух эпохи). Потому как вера, говоря словами того же датчанина - "это чудо, и ... ни один человек не исключен из нее; ибо то, в чем соединяется всякая человеческая жизнь, - это страсть, вера же поистине есть страсть"2.

      Что прекрасно, пускай даже и неведомо для себя, ощущает Федор Павлович. - Потому как грязное его сладострастие о "босоножках", о "мовешках" или о "вьельфильках" ("Деточки, поросяточки вы маленькие, для меня... даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины... Можете вы это понять? ... По моему правилу, во всякой женщине можно найти чрезвычайно, черт возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, - только надобно уметь находить ... уж одно то, что она женщина, уж это одно половина всего... да где вам это понять!") очень и очень сходственно - и именно в грязно-бесстыдной наготе страсти - с чудом, из которого не исключается ни один человек3.

      И именно в силу бессознательного ощущения этой сопричастности страсти и веры - и производится старым шутом в схимомонашеской келье (где "собирались ... всегда с глубочайшим благоговением, не иначе") "нечто совершенно невозможное". Ведь Федор Павлович сам ощущает себя рыцарем, каковым и аттестует себя, продолжая келейное шутовство сладострастным скандалом в монастырской столовой: "Позвольте, ... я хоть и шут и представляюсь шутом, но я рыцарь чести... Да-с, ... рыцарь чести"

      А первопричиной этого шутовского глаголанья "даже и до скверных некиих", именно что - вольно или невольно - и явился "пожилой лысоватый господин ... с сладкими глазкими", который - вольно или невольно - назвал, "медово присюсюкивая", старца Зосиму: "un chevalier parfait".



      2). И вот этого-то "медово-лысоватого" господина и выпихивает "молча и изо всей силы вдруг" из коляски "почтительнейший, так сказать, Карл Мор" - Иван Федорович Карамазов - так что тот отлетел и "если не упал, то только случайно". - "Зачем ты его так?", - вскидывается недоуменно "Regierender Graf von Moor", Федор Павлович на сурово не ответившего ему сына.

      А и в самом деле, зачем он его так? - Что сделал ему этот скитающийся бездомный старичок? За что стал он Ивану ненавистен, "как самый тяжкий обидчик, какого только можно приискать на свете". Ведь Ивану ненавистны те, о ком и кому он может сказать (как сказал своему "неотвязному кошмару"): "Нет, я никогда не был таким лакеем! Почему же моя душа могла породить такого лакея, как ты?" - Но что, непереносимо отвратительное, причудилось ему в мелком и блаженном смешке подпрыгивающего в коляску "воскресшего из мертвых фон Зона"?

      Или в судорожном, невозможном почти "лупоглазом любопытстве" старого приживальщика отобразилось то "странное любопытство", с каким, выходя на лестницу, будет слушать на следующую ночь Иван, как шевелится и похаживает внизу его отец. - Отобразилось, что "глубоко про себя, в тайниках души своей" Иван будет считать "самым подлым поступком изо всей своей жизни".


А еще занимает меня, праздно и безответно: а случись у Карамазовых "за коньячком" этот дополнительный элемент, этот помещик Максимов, - так вот не убило ли бы развратного Пьеро и подлейшего Езопа прямо там и тогда, почти, так сказать, "по лермонтовски": каблуком "да в правый висок".

Но ведь там и тогда помещика Максимова не случилось...


      3). Зато там и тогда (в Мокром) случилось "дополнительному этому элементу" при сбывшейся Митиной любви и несбывшемся Митином самоубийстве. ("Из Черней возвращались, да и остались... Один-то, молодой ... вот только как звать забыл... а другого, надо полагать, вы тоже знаете: помещик Максимов") - И вот помещик Максимов, завираясь ("он все врет, ... он все теперь врет, так что с ним стыдно") и "натурально" подличая, "чтобы доставить всем удовольствие", рассказывает, как женился на "хромой-с" ("я думал, что она подпрыгивает ... что она это от веселости, [а она] через лужу, говорит, в молодых годах перескочила и ножку тем повредила"); а вторая жена его "знаете, сбежала и жива до сих пор ... а главное, всю деревушку ... перво-наперво на одну себя предварительно отписала"; а Носов и Шкворнев, метаморфозировавшись под гоголевским пером в Ноздрева и Кувшинникова, высекли его за "французского известного писателя Пирона-с" да эпиграмму Ивана Андреевича Крылова "Ты ль это, Буало, какой смешной наряд..." ("А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с ... они и приняли на свой счет").

      Выпив шампанского ("за Россеюшку, старую бабусеньку"), сладостно не отлипая от девок и шоколаду ("а шоколатных конфеток у вас нет-с ... чтоб с ванилью... для старичков-с"), он хочет протанцевать и протанцовывает "танец сабатьеру", весь состоящий "в каких-то подпрыгиваньях с вывертыванием в стороны ног, подошвами кверху", - после чего, наклоняясь к самому уху Мити, вдруг просит его: "Послушайте! ... эта вот девочка-с ... хи-хи, как бы мне, если бы можно с нею познакомиться". - И вдруг (на Митино "Ишь ты чего захотел! Нет, брат, врешь!) уныло шепчет:

      - Я никому ведь зла не делаю-с.

      И вот после (а как бы и не вследствие) этого унылого шепота - ведь у кроткого Максимова "голубиная душа", а позади Мити "стоял позор, совершенное, содеянное ... им воровство и эта кровь, кровь!") - "непочтительнейший извер-отцеубивец" выходит на деревянную галерейку и в темноте, в углу, схватывает вдруг себя обеими руками за голову. - "Вот если застрелиться, так когда же как не теперь! ... Сходить за пистолетом, принести его сюда и вот в этом самом, грязном и темном углу и покончить".

      Так, наивные, жалкие, беззлобные добрые слова кроткой "голубиной души" вдруг - вольно или невольно - но подводят Дмитрия Карамазова к тому высокому, "страшному на вид" забору, через который ("казня себя за всю жизнь") он и без того думал завтра на рассвете перескочить.


И здесь - ненадолго, не навсегда, - но оставив "пожилого господина ... с сладкими глазками", надо обратиться к совершенно другому приживальщику романа.


II

А не верь...


"Кто ж я на земле, как не приживальщик?", - элегически спрашивает Ивана этот "известного сорта русский джентльмен с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином". - "Одет он был в какой-то коричневый пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще третьего года и совершенно уже вышедший из моды, так что из ... достаточных людей таких уже два года никто не носил. ... Клетчатые4 панталоны гостя сидели превосходно, но были опять-таки слишком светлы и как-то слишком узки, как теперь уже перестали носить, равно как и мягкая белая пуховая шляпа, которую уже слишком не по сезону притащил с собою гость. Словом, был вид порядочности при весьма слабых карманных средствах. Похоже было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; ... но мало-помалу с обеднением после веселой жизни ... обратившийся вроде как бы в приживальщика".

Попробуем повнимательнее всмотреться в этого человека, вслушаться в его веселое вранье ("не можешь убраться, так ври что-нибудь веселое"), сплетни ("сплетничай, ведь ты приживальщик, так сплетничай") и болтовню, потому что он "умеет порассказать" (так ведь и Максимов умеет "иногда кое-то и порассказать")

Почему он приживальщик?


      - Потому что он фантастическая фигура, "кошмар" и "только фантазия". Потому что его нет. - А ведь "здесь, когда временами я к вам переселяюсь, моя жизнь протекает вроде чего-то как бы и в самом деле, и это мне более всего нравится. Ведь я ... страдаю от фантастического, а потому и люблю ваш земной реализм"5. (Так ведь и "душеголубиный" Максимушка, которого, кажется, никто не подозревает в небытии, в том, что он сон или призрак, фигура, тем не менее, совершенно фантастическая 6 - каким, однако, и может только быть существо, вытанцевавшее из гоголевских "Мертвых душ").



      - Потому что он мечтатель (пускай даже Иван и пытается дифиницировать его как двойника: "ты - я, сам я"): - "Я здесь хожу и мечтаю. Я люблю мечтать". - Как мечтает безымянный герой "Белых Ночей" ("Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?"); как мечтает Митя Карамазов ("Да неужели один час, одна минута ее любви не стоят всей остальной жизни, хоят бы и в муках позора?"), и эта дикая "мечта-с" спасает его от истребления себя; как - устами вымечтанного философа, отвергающего будущую жизнь - мечтает и сам Иван ("А только что ему отворили в рай, и он вступил, то, не пробыв еще двух секунд ... воскликнул, что за эти две секунды не только квадриллион, но квадриллион квадриллионов пройти можно... Словом, пропел "осанну", да и пересолил...")



      Но о чем мечтает он, этот "известного сорта русский джентльмен с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином"?



      - А он мечтает о воплощении. "Моя мечта это - воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит. ... Ты смеешься... нет, ты не смеешься, ты опять сердишься. Ты вечно сердишься, тебе бы всё только ума, а я опять-таки повторю тебе, что я отдал бы всю эту надзвездную жизнь, все чины и почести за то только, чтобы воплотиться в душу семипудовой купчихи и богу свечки ставить". - Превращая, таким образом, фантастику при помощи мечты в "устраивающий трагедии с людьми" реализм.

      Но разве - воплотиться в душу своего хозяина - это не "мечта-с" всякого приживальщика, от гетевского Купидо ("На несколько часов просил [он] приюта ... И ныне стал полновластным хозяином в доме. ... Посуду [он] всю сдвинул, все перставил") до гиппиусовского дьяволенка ("Такой смешной он, мягкий, хлипкий, Как разлагающийся гриб. Такой он цепкий, сладкий, липкий, Все липнул, липнул - и прилип. И оба стали мы - едины. Уж я не с ним - я в нем, я в нем!"), и разве не так, "так что стал ей наконец даже и необходимым", Максимушка прилипает к Грушеньке, чья "свежая, еще юношеская красота к тридцати годам потеряет гармонию, расплывется", оборотив ее в ту самую "толстую семипудовую купчиху".


Но если "всё, что у вас есть, - есть и у нас", если "падший ангел" ("ей-богу, не могу представить, каким образом я мог быть когда-нибудь ангелом, [а] если и был когда, то так давно, что не грешно и забыть") тяготеет воплотиться в "отставного действительною статского советника, служившего на Кавказе, со звездой Льва и Солнца на фраке", купчиху или мечтательного "русского джентльмена", рядясь в "клочки и отрывки" этого мира7, вплоть до благоприобретенного у старика Григория радикулита8 - то тогда сквозь действительного приживальщика романа, "сладкого" "лупоглазого" Максимова, не может не просквозить "отрывками и клочками" призрачная жизнь иного мира.

И если "падший ангел", забывший о том, что он был ангелом, "был при том, когда умершее на кресте Слово восходило в небо, неся на персях своих душу распятого одесную разбойника" и слышал "радостные взвизги херувимов, поющих и вопиющих: "Осанна", и громовый вопль восторга серафимов, от которого потряслось небо и всё мироздание", - то ограбленный женою скитающийся бездомный старичок (если он, конечно, действительно старичок) присутствует, однако, уже при самом замысле Боговоплощения. - И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и сатана. - "Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы говорить: "Ты ль это, Буало, какой смешной наряд! [Тебя узнать нельзя: совсем переменился!]". А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи"... - Иначе говоря, высмеивает умаление Бога до "зрака раба", называя принятие им человеческого облика маскарадом, а искупление грехов - баней (и очень к месту тут народные пословицы: "Баня все грехи смоет", или "Помни день субботний, иди в баню"). - А "они и приняли на свой счет, ... начали меня неприлично за это ругать ... взяли да меня и высекли".

- Да за что же, за что?

- Да мало ли из-за чего люди могут человека высечь...



Примечания

1 См. Г. А. Федоров. Петербург "Двойника".

2 Точно так, сказанное датчанином о рыцарях веры, что внешний их вид "обладает поразительным сходством ... сходством с филистерским мещанством" ("Боже мой... он выглядит совсем как сборщик налогов!"), очень перекликается с пролетевшей в голове Миусова мыслью о старце Зосиме: "По всем признакам злобная и мелко-надменная душонка".

3 Ср. Лев Карсавин, "Федор Павлович Карамазов как идеолог любви": "Сама жажда осквернить понятна лишь на почве яркого переживания того, что оскверняется. А следовательно, восприятие чистоты (то есть сама чистота) должно было находиться в душе Федора Павловича, до известной степени быть им самим. ... И попирая ее, он понимал, что попирает лучшее и святое, влекущее его к себе, любимое им, лучшую часть себя самого. Тут-то и скрыто обаяние осквернения, мучительная прелесть его и кружащие голову чары"...

4 Вот из этих клетчатых панталон, да еще из Максима Горького ("Черти клетчатые - хаос разнообразно кривых линий; они судоржно и разнообразно двигаются в воздухе, образуя странные, ими же тотчас разрушаемые узоры, отношения, связи. Они страшно утомляют зрение. Это похоже на зарево. Их назначение - пресекать пути человека") и происходит - словно бы из гоголевской шинели - булгаковский Коровьев-Фагот.

5 Вспоминается здесь отчаянная фраза Мити пред лицем мертво-пьяного Горсткина-Легавого: "Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм!"

6 Пускай, даже и воплощенная.

7 "Я здесь все ваши привычки принимаю: я в баню торговую полюбил ходить, можешь ты это представить, и люблю с купцами и попами париться".

8 "Какая тут философия, когда вся правая сторона отнялась, кряхчу и мычу. ...И вообрази: мальц-экстракт Гоффа помог! Купил нечаянно, выпил полторы стклянки, и хоть танцевать, всё как рукой сняло". - "Теперь могу ли обратиться к вам с вопросом, ... из чего состоял тот бальзам, или, так сказать, та настойка, посредством которой вы в тот вечер, перед сном, как известно из предварительного следствия, вытерли вашу страдающую поясницу, надеясь тем излечиться? ... Вытерши спину, вы ведь остальное содержание бутылки ... изволили выпить, ведь так? ... Стаканчика полтора чистенького спиртику - оно ведь очень недурно, как вы думаете?"




© Ростислав Клубков, 2021-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2021-2024.
Орфография и пунктуация авторские.

– Братья Карамазовы –



Школьные сочинения: Творчество Фёдора Михайловича Достоевского




"Достоевский Петербург - экскурсия" только с Лучшими гидами Петербурга!
ОБЪЯВЛЕНИЯ

НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность