Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Мемориал-2000

   
П
О
И
С
К

Словесность




МЫСЛИ  О  ИЛЬИЧЕВЕ

(О поэзии Алексея Ильичева)


Единственный поэт нашего времени, который по легкости и глубине вдохновения, по непринужденности и ясности выражения, по созвучности естественным, сверхъестественным и подъестественным стихиям, по чувству земного бессмертия, по родству с тайнами земли, неба и души, по меланхоличности ума, по безучастности к жизни, по жизни по ту сторону жизни; по чистоте голоса, по целомудренности чувств, по простоте узоров, по красоте песни...
А. Де Кирико  


По сути дела это музыка, случайно записанная не нотами, а словами.
Ф. Ницше  


* * *

При странных музыкальных пристрастиях (ему нравилась Joy Division, впрочем, почти Веселая Наука), - кто мог, с такой странной зримостью говорить - в таких прозрачных, таких простых, бегущих по волнам образах - о музыке? - скорее о тех чужеродных внешнему миру звуках, поднятых из глубин, где "катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную", где "идут ритмические колебания, подобные, процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир".


* * *

"Всякое движение рождается из духа музыки, оно действует проникнутое им". - "Сама Милосская Венера есть некий звуковой чертеж, найденный в мраморе, и она обладает бытием независимо от того, разобьют ее статую или не разобьют". - "Мелодия в руках большого музыканта способна на богатые вариации; простому слушателю она может показаться полностью преобразившейся, тогда как в глубине - в совершенно ином смысле - она пребывает неизменной. ... Гете мог бы - пожалуй - умереть в молодости, но не его идея. "Фауст" и "Тассо" остались бы ненаписанными, но даже без своей поэтической осязаемости они все-таки в каком-то совершенно таинственном смысле существовали бы". - Ильичев умер молодым. И - "удивительно так, если вдуматься"! - тема молодости и гибели, гибели и незавершенности - это торжествующая (словно речь идет не о смерти, а о любви) тема русской культуры. - Словно бы поэзия, не шутя, предполагает "совершаться без умысла", т. е. не только что вне поэта, но и вне воплощения. -

Впрочем, третий том "Мертвых душ", призрачный нимб гоголевской поэмы, - ее, т. с., "мечта-с", - живет же непостижимой жизнью, делается же, вневоплощенный, едва ли не ключевым сочинением русской литературы. "Хотел бы я знать, где бы вы в другом месте нашли такую мечту"!


* * *

...понять смысл и внутреннюю мелодию этой недовоплощенной, прерванной в воплощении, ушедшей - взамен неистового цветения (до которого, казалось бы, "оставалось лишь раз вздохнуть") - в небытие поэзии: что она была? что не стала? что есть она вне своей поэтической осязаемости?


* * *

Глеб Успенский о статуе Венеры: "Я стоял перед ней, смотрел на нее и непрестанно спрашивал самого себя: "что такое со мной случилось?" ... Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего "хрустнуть" именно так, когда человек растет, заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом. Я в оба глаза глядел на эту каменную загадку, допытываясь, отчего это так вышло? Что это такое? Где и в чем тайна этого твердого, покойного, радостного состояния всего моего существа, неведомо как влившегося в меня? И решительно не мог ответить себе ни на один вопрос; я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа". - И отзвук этого "что такое со мною сделалось", что "дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа" в обращенном - не столько к женщине - не столько к Богу - именно к такому, для которого нет на человеческом языке слова, существу:


Но воздух тот, которым я дышу
Да будет выдыхаемый тобою!


* * *

Вторая музыка, которая исчезает, бежит вдаль (в обнимку с дурачком) - "теряясь и догадываясь сразу", - строка, в которой рябь ямба скрывает в себе и скрывается сама в длинных долгих волнах пэона (теря́ясь и дога́дываясь).


* * *

"И лишь предметы в свой пустой объем вбирают эту музыку вторую, играют эту музыку сырую, чтоб иногда мы слышали ее". - "...почему мертвое и жалкое вещество ... производило из себя ... живые звуки, привлекая себе на помощь скрытую гармонию окружающего пространства, и все небо служило ... экраном для музыки, возбуждая в темном существе природы родственный ответ и волнение человеческого сердца" (А. Платонов).


* * *

Далекое пение - которое последовательно сравнивается с закипающим - самое собой - молоком ("которое никто не варит"); с расцветающими, разрастаясь, водорослями, "на мачте затонувшей яхты"; с горнорабочими, поднимающимися из шахты (поесть чего-нибудь"). - В основании сравнения - некое текучее восходящее движение, некое бедное рифмами ходасевичевское заповедное смиренье ("пузырек с пузырьком"), и ахматовский, потусторонний и отдаленный, взлет невидимой лестницы. - Оно родственное, общее тому, радующему меломана "пению сироты", в пустом, горном, как вывернутый карман, пейзаже. - "Седьмого июня 1857 года в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушало его. Певец три раза просил дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним".


* * *

П р о л е т а р с к и й   Т ю т ч е в .   Валентин Бобрецов ("поэт-философ или, лучше бы сказать, любомудр; поэт-романтик или, лучше бы сказать, созерцатель"), на полях машинописной копии черновых ильичевских тетрадей: "А ведь как бы "пролетарский Тютчев""! - поэт Вадим Пугач: "Да, ближе всего к Тютчеву. И все вопросы те же самые себе задает"... - И странное, сонное мысленное движение - летчик, уходящий в облака над сонным миром, превращается в поэта, "заложника вечности". И этот затем заложник вечности превращается в "летчика Тютчева" (и в "Пушкина в летном шлеме") - и если бы он, этот летчик Тютчев еще и писал стихи...


* * *

Совершенно невольное - и едва ли не совершеннейшее - порождение глухого времени социализма. (Так у Хлобуева в имении колосится рожь, а ведь он, по справедливейшему замечанию Костанжоголо, не сеял). - "В самой пасти чудовища выделяются дети, не похожие на других детей; они растут, развиваются и начинают жить совсем другой жизнью. Слабые, ничтожные, ничем не поддержанные ... они легко могут погибнуть без малейшего следа, но остаются, и если умирают на полдороге, то не все умирает с ними" (А. Герцен).


* * *

Эта подземная тютчевская вода: "струй кипенье", "пенье колыбельное", и шумный ее исход из под земли (странная неточность слов, лишь утверждающая незыблемость второй музыки) - вода, словно герценовский волосяной ток (ницшевская кружечка для каждого шварцвальдского ручейка на каждом шварцвальдском склоне под каждой елкой), пропущенная через веселую беззаботность безумия - и бальмонтовские стремящиеся ручьи - которые слышит в забытьи человек под пыткой:


Переломаны кости мои.
Я в застенке. Но чу! В забытьи,
Слышу, где-то стремятся ручьи.

Так созвучно, созвонно, в простор,
Убегают с покатостей гор,
Чтоб низлиться в безгласность озёр.

Я в застенке. И пытка долга.
Но мечта мне моя дорога.
В палаче я не вижу врага.

Он ужасен, он странен, как сон,
Он упорством моим потрясён.
Я ли мученик? Может быть, он?

Переломаны кости. Хрустят.
Но горит напряжённый мой взгляд.
О, ручьи говорят, говорят!

"...стоит жить и страдать, чтобы слышать то, чего не слышат другие и чего, может быть, даже нет, слышать, как говорят ручьи... А ручьи не заговорят для нас, если мы не вынесем пытки и не оправдаем палача - если мы не добудем красоты мыслью и страданием" (И. Анненский).


* * *

Человек превращается в текущую, как поток, как те бальмонтовские ручьи, в море воду - глядя вниз (вода, как глаз, смотрит в землю), человек смешивается с землей; музыка, как вода, как пыльная дева, течет бочком; сумасшедшие дома, проплывающие, как кораблики; сдающиеся в плен, которые безжизненны, "как бы сосуды для вины": вина принимает человеческие формы, и странная, подводная, невидимая (почти), притворившаяся потерянной смысловая игра: вода - вино, тайная отсылка к превращению воды в Кане и превращению вина в Иерусалиме.

"Кто выливает эту воду ... В как бы протянутые губы". - И земной пейзаж, словно тучи или фата-моргана в море; кровь, которая спутываясь с виноградной влагой "убегает в грязь ... пересыхающим потоком"; дерево, тянущееся опустить ветви в воду; еще дерево, которое так растет. "словно бы хочет плыть и грести головой"; растворенная вода (одновременно - исчезающая, оборачивающая пустотой, и распахнутая, раскрытая, как дверь в это исчезновение); жизнь, которая в лучах зари тщедушной - тянущая под воду (словно в темные комнаты); "тяжелая вода", которая "ложится на руки, как шуба", "шевелящиеся весла", и тот же безвозвратный удар весла по воде - в мире, совершаемом в самом себе и самим собой - без умысла - "без меня, без тебя, безо всех".

Человек как море, ему "скушно в моих берегах" (строка держится глухими, "морскими" шелестящими согласными), его "медленный, медленный бег", "слегка засыпая, но все же на полном ходу" - и морская путеводная звезда, и тьма, цветущая где-то рядом с ней, в небе и воде. - И снова человек сравнивается с океаном: "Назад слова мои несет отлив ... Так океан в сладчайшей из истерик Волною по прибрежным бьет камням И падает всей тяжестью на берег".


* * *

Или это внутренняя вода - кровь, которая "течет за кожаной стеной, вокруг костей свиваясь, как змея, смеясь и издеваясь надо мной и в этой чаще прячась от меня". В конце концов, сравнивал же Гейне сердце с внутренним океаном, с его приливами и отливами; Полина Барскова сравнивала же сердце с озером: "Сотку из артерий лодку и в сердце столкну ее". - "А вот и озеро ... какое оно синее, гладкое! Вот и лодочка золотая... Угодно ли прокатиться?.. она сама поплывет. ... на дне лежит, скорчившись, какое-то маленькое существо. Похожее на обезьяну; оно держит в лапах склянку с темной жидкостью ... это ничего! это смерть! счастливого пути! ...и чей-то грубый голос кричит ... на ухо: "А! ты думал, что все комедией кончится? Нет, это трагедия! трагедия!"" (И. Тургенев).


* * *

"Одно из древних, но не иссякающих и не утомленных поэтических уподоблений сравнивает сердце с океаном и любит говорить о приливах и отливах любви. Научная теория Рене Кентона, исходя из исследований о температуре крови и морских глубин, процентного содержания соли в крови и в морской воде, устанавливает, что океан был первой жизненной средой, в которой развились организмы, а что кровь, текущая в жилах живых существ, есть тот океан, в котором они возникли и который пронесли внутри себя вместе с его средней температурой и химическим составом. ... С этим океаном мы не расстаемся. Мы носим его в себе, мы ежедневно возвращаемся в него, как в материнское чрево, и, погружаясь в глубочайший сон без видений, проникаемся его токами, отдаемся силе его течений и обновляемся в его глубине, причащаясь в эти моменты довременному сну камней, минералов, вод растений". (М. Волошин)


* * *

Человек протеичен ("легко показаться себе дураком, мудрецом, поэтом, пророком, живым мертвецом, подлецом") - и эта протеическая человечность - из протеической же пространственности ("смесь света и тьмы или смесь молока со свинцом, разлитая здесь"). - "Леша был человеком без внешности и без личной истории. Он казался вам тем. За кого вы готовы были его принять. ... [Он] мог выглядеть трудным подростком, простеньким пареньком с рабочей окраины, студентом философского факультета, начинающим композитором... Реальная биография ... имела к нему такое же отношение, как одежда к телу: в любой момент можно переодеться. Он не был привязан ни к какому социальному статусу. Я думаю, единственно правильным ответом на вопрос, кто этот человек, было бы его имя" (Н. Абельская).


* * *

Некий сквозняк, некая "дыра в недоступной двери", некий "неповторимый провал", в который, как пыль, улетаешь, падаешь ("как будто стоишь и стоишь") мимо "сонных мыслей, мимо их расставленной толпы" - некий отдаленный плач с обратной стороны бытия, за прозрачной стеной - беспечальный, беспричинный, ничего не значащий, плач без горя, без горечи, плач без плача, насквозь сочащийся из потусторонности...


* * *

И сама жизнь - как будто некая сомнамбула, отраженная в лучах тщедушной зари - так послушная твоей глупости, так верная твоей жадности, падающая к тебе, тянущая под воду. - И ты словно бы


... в одной из комнат,
А в остальных еще темно.


* * *

И человек, который "словно себе приснился" в "печальном сне", который "выронил себя из своих рук, выпустил себя, как воробья и в темноте взлетел под потолок", в паденьи, в забытьи, смущенный, отряхивающий свободу, как прах от ног, не стесняющийся ощущенья, что его здесь нет, напоминающий то стрелу, то столп


То мост для прохожденья встречных толп,
Идущих маршем из эпохи в век, -
По ягоды, по якобы любовь,
Пешком, как колдовство идет с экрана,
Или как черви заползают в рану
Или из раны вытекает кровь,

- этот человек, живой, ненужный, без напряженья, лежа лицом в воде, приемлющий все, поскребыш ада, сливающийся с толпой, с обобранными, оболганными людьми, товарищами, братвой, согражданами - он до странности родственен американскому иллюзорному человеку Теодора Драйзера (во всяком случае, в трактовке Роберта Уоррена): "Драйзер пришел к ощущению, что звезды, которые безразличны к человеку или враждебны ему, находятся не на небе, а в его крови и нервных клетках и генах и что сам человек является темным лесом, в котором блуждает. ... Удача, власть, должность, богатство, религия, любовь ... определяются как "иллюзия". ... Последняя мука - это страстная жажда индивидуальности, иллюзии, которая является фундаментальной "истиной", и [человек], находясь за пределами всех прочих пустых устремлений, служивших лишь масками этого глубочайшего из стремлений, жаждет определенности, но ... его голос звучит "так странно и слабо, так издалека ... будто это крикнул не он, а кто-то другой, идущий рядом с ним"".


* * *

"Почему-то мы всегда много говорили о смерти" (Н. Абельская). - "Жизнь становится проста - легче и больней акробату без шеста легче и вольней. Птица с каменных дерев в воздух входит вброд, остается, умерев, жить наоборот"; "...если пела, когда ты родился, твоя смерть"; "Так что ты узнал? Какова эта жизнь? А смерть какова?"; "Страшней всего вдруг умереть, но жить еще страшней, поскольку жизнь включает смерть, но смерти нету в ней". - Я перескажу одно из его ранних стихотворений. Перескажу потому, что оно технически беспомощно. - Более всего оно напоминает проповедь на евангельские стихи: "вот, вышел сеятель сеять; и когда сеял ... иное упало на места каменистые" (Мф. 13, 3 - 5) и "вышел сеятель сеять семя свое; и когда он сеял ... иное упало на камень" (Лк. 8, 5 - 6):

      Семя упадает на камень и прорастает. [Этот камень "мой" (человеческий) разум (мозг).] И камень-разум трескается. - [Так] разлезается по швам дорожная сума. В ней нельзя ничего сберечь. Нельзя очиститься. Нельзя удержаться от безумия. - Я падаю, я теряю даже подобие свободы, я предаюсь греху. Но зерно растет. - И [вот], в вязкой темноте. В голодном холоде, где нет путей. Где зрение заволокло туманом, я бьюсь, как будто рыба в прозрачный, как стекло, лед, кривляясь от боли. - Так, сквозь камень [разума], зерно тянет росток наверх, одновременно пуская корни в его глубину. - А в трещины в камне задувает сквозняк смерти. - Без надежды, между двух смертей, между тем, что будет и что есть, смотри, как разворочен камень растущим зерном. -


О, что за радость и паденьем
Не устранимая совсем,
Что за неведомое пенье
Глухому слышится во сне?

Что за надежда без надежды,
Легко живущая и так,
И что за тьмою этой брезжит
Даже слепому иногда?

Тот звук, что слух не проникает,
Который слышен все равно.
Так смутно ощущает камень
В него упавшее зерно.

Такие - или сходственные - проповеди "неведомым пеньем" наполняли воздух и пространство Европы на так и не ставшей днем утренней заре Возрождения, вскипая на губах, наполненные дыханием именитых и безымянных адептов свободы и человечности, божьих людей, "солдат дна", "глиняных земледельцев", которым следует простить угрюмство, потому что не оно было их скрытым двигателем.


* * *

Маленькое стихотворение Ильичева:


Я полн и мудрости, и жалости, и гнева,
Мне кажется, живых на свете нет.
Смотри на небо и увидишь небо.
Смотри на солнце и увидишь свет.

И гнев кипит во мне, и мудрость говорит,
И жалость плачет горькими слезами,
И нет живых, и мертвый мир стоит,
Как камень, под живыми небесами.

Оно изумительно - прежде всего за счет последней строки, именно подбрасывающей все стихотворение именно в "живые небеса", но это - т. с. "проповедь", это еще - Ильичев до Ильичева, это Ильичев, полагающий, что "мысль, выраженная в стихах, важнее этих стихов", еще не понимающий, что "выраженная мысль" это т. с. неизбежное человеческое угрюмство, неизбежно, словно скрадывающий, обволакивающий плащ, сопутствующее свету и торжеству свободы. - Собственно, все стихотворение - сжатая в поэзию проповедь Джона Донна, зачарованного некогда именно затенившими поэзию тенями мысли:

"Ибо все смены времен и состояний нашей жизни - не что иное, как множество переходов из смерти в смерть. Само наше рождение и вхождение в эту жизнь есть ... исход из смерти, ибо в утробе матерей наших мы воистину мертвы, и в такой мере, что и не знаем того, что живы, не более, чем мы знаем это в глубоком сне, и нет на свете ни такой тесной могилы, ни такой смрадной темницы, как то, чем стала бы для нас эта утроба, задержись мы в ней долее положенного срока или умри в ней раньше срока. ... В утробе же умерший младенец убивает Мать, которая зачала его, и становится убийцей, более того, материубийцей, даже после того, как умер. ... И там, в утробе, мы научаемся жестокости, будучи вскормлены кровью, и можем подпасть проклятью даже не родившись. ... Мы обрекаемся в саван в утробе Матери нашей, в саван, который растет с нами вместе с мига нашего зачатия, и мы приходим в мир, обернутые этим саваном, ибо мы приходим искать себе могилу. ... И хотя Апостол не сказал бы ... доколе мы в теле, мы мертвецы, но он сказал ... доколе мы в теле, мы странники и мы не у Господа; но вполне мог бы он сказать и: мертвецы, поскольку весь этот мир не что иное, как вселенское кладбище, одна общая могила, и вся жизнь и все движение, которыми наделены здесь величайшие из людей, суть сотрясение тел, погребенных в могиле, как бы от землетрясения. То, что мы именуем жизнью, есть всего лишь ... Неделя смертей, семь дней, семь времен нашей жизни, проведенной в умирании, семижды пройденная смерть и затем конец. Наше рождение умирает в детстве, наше детство умирает в юности, юность со всем прочим умирает в старости, старость в свой черед умирает и подводит конец всему. И не то чтобы они, юность наша из детства или старость из юности, возникали друг из друга, как Феникс из перла другого Феникса, который только что умер, нет: но как оса или гадюка из отбросов, или как Змея из навоза. ... Потому-то и пожелал Иов, чтобы Господь не давал ему исхода из его первой смерти, из утробы. И зачем Ты вывел меня из чрева? Пусть бы я умер там, когда еще ничей глаз не видел меня! Пусть бы я был как небывший".


* * *

А м е р и к а .   Сравнивая человека с землей (материком, островом, частью света, миром), Джон Донн сравнивает смерть с океаном, чья приливная волна лижет влажный берег и оставляет на песке плавник, об точенный водой: так плоть очищается холодной рукой смерти. - И вот, внезапное рождение поэзии на этом берегу, омываемом смертью, чем-то сходственно, может быть, рождению Венеры - или обретенью - обнажению - как "ни одна не обнажала невеста тела пред тобой" - постижению глазами - в почти пророческом ознобе - Новой Земли - туманной, еще не отличимой от миража. - "O my America!"


* * *

"В настоящей трагедии гибнет не герой - гибнет хор", - говорил городу и миру в нобелевской лекции частный человек Иосиф Бордский, подобно римскому оратору, зря высокое зрелище разворачивающейся всемирной комедии, когда народ собирается "на праздник без веселья", думая, что все на свете забвенье, щебень и зола, в то время как веселье лезет у него "изо всех карманов". - Но "предание говорит нам с полной определенностью, что трагедия возникла из трагического хора и первоначально была только хором, и ничем иным, как хором. ... Шиллер в знаменитом предисловии к "Мессинской невесте" ... рассматривает хор как живую стену, воздвигаемую трагедией вокруг себя. Чтобы начисто замкнуться от мира действительности и тем сохранить себе свою идеальную почву и свою поэтическую свободу. ... И Шиллер прав: хор - живая стена, воздвигнутая против напора действительности, ибо он ... отражает бытие с большей полнотой, действительностью и истиной, чем мнящий себя реальностью человек. Сфера поэзии лежит вне пределов мира, как фантастическая невозможность ... процесс трагического хора есть драматический первофеномен: видеть самого себя превращенным и затем действовать, словно ты действительно вступил в другое тело и принял другой характер". - Т. е. человек хора, даже когда трагический хор умаляется до одного трагического высокого голоса ("О, если б знали, дети, вы"), и есть именно то иллюзорное, протеическое существо - зыбкое движущееся соприкосновение сладких и горьких вод, вода, льющаяся в протянутые губы пустоты - чей голос слышен так странно, как будто это не он, а кто-то другой, и его мука - это именно жажда быть, быть тем, что обороняет он от мнящего себя реальностью человека.


Но что же мы могли поделать?
Над нами начиналось небо,
И сам я был одним из нас,
И не одним и не собою.


* * *

Но скажи и то, странный чужеземец, что должен был выстрадать
этот народ, чтобы стать таким прекрасным!
Ф. Ницше  

Он не гибнет в подлинной трагедии, он преображается, вбирает в себя смерть и воскресает - он вечен - погибнуть может только притворившийся хором посторонний трагедии человек, - а хор, этот говорящий звук, пение, неповторимое по созвучности естественным, сверхъестественным и подъестественным стихиям, по чувству земного бессмертия, по родству с тайнами земли, неба и души, по безучастности к жизни, по чистоте голоса, по целомудренности чувств, по простоте узоров, по красоте песни - это пение вечно обволакивает, обороняет и таит, словно кокон нерожденную бабочку, сонное, превращающееся в забытьи в самое себя, нерожденное тело будущей трагедии.




© Ростислав Клубков, 2016-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2016-2024.
Орфография и пунктуация авторские.




Словесность