"Гоголь был лгун", - писал Лотман, "Гоголь был странным созданием", - писал Набоков (перефразируя Тургенева: "умное, и странное, и больное существо"), "Гоголь для меня не человек", - писал "дедушка" Сергей Тимофеевич Аксаков, автор "Записок ружейного охотника" и "Детских годов Багрова-внука", а у самого Гоголя, в конце "Тараса Бульбы" появляется "гордый гоголь", среди "всяких иных птиц", "лебедей, ... куликов, краснозобых курухтанов... в тростниках и на побережье", скрытая и странная орнитоморфическая метафора, как будто бы все события увидены и рассказаны наделенной разумом и письменной речью птицей 1 (чему в повести, казалось бы, нет и намека, если только не пускаться в спекулятивные рассуждения, отождествляя что-то с чем-нибудь и что-нибудь с чем-то, например, "казачью Валгаллу" и аристофановый Тучекукуевск).
Впрочем, Гоголь любил "темные" и - скажем так - "потаенные" метафоры.
Так, во второй главе "Мертвых душ": "На ней [Маниловой] хорошо сидел матерчатый шелковый капот бледного цвета". Эпитет, конечно, странный. (Михаил Булгаков в своей инсценировке поэмы - в ремарке! - называет его "оригинальным".) Но ничем иным (не говоря уже о метафоре) быть не может. Но:
1. Аналогичный цветовой эпитет (восхищавший, если я не ошибаюсь, Борхеса) есть в "Божественной комедиии", с которой Гоголь был хорошо знаком: "parole di colore oscuro", надпись темного цвета ("знаки сумрачного цвета" в переводе Лозинского).
2. В "Евгении Онегине", тоже хорошо знакомом Гоголю, текст "надписи сумрачного цвета" напрямую связывается с женщинами:
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада: Оставь надежду навсегда...
К последнему стиху следует пушкинское примечание: "Lasciate ogne speransa, voi ch'intrate. Скромный автор наш перевел только первую половину славного стиха".
Если соотнести первое и второе, "оригинальный" гоголевский эпитет взрывается фейерверком равноправных смыслов, от высоко патетичных до глубоко скабрезных. И одновременно - (тут я опускаю, ограничиваясь лишь указанием, идущий сразу за "оригинальным сравнением" каламбур, утопленный в косвенной речи ("Манилова проговорила, несколько даже картавя, что он очень обрадовал их своим приездом"), очевидно, замеченный Чичиковым, потому что на это картавое "оборадовал" он (через страницу) ответит равной неловкостью, говоря о губернаторе: "Он мне показывал своей работы кошелек: редкая дама может так искусно вышить"; вспомним здесь, что Манилова вышивала, среди прочего, именно кошельки) - и одновременно это странное, тоскливое подводное "войсковое" течение во всем "маниловском эпизоде":
1. Небо, превращающееся в призрак солдата ("день был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светлосерого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат". впоследствие, читательское сознание доведет, вульгаризовав, эту метафору до плакатности).
2. Призрачное военное прошлое Манилова ("куря трубку, которую курить сделал привычку, когда еще служил в армии, где считался скорнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером").
3. "Инвалид" на столе, "хромой, свернувшийся на ссторону и весь в сале" рядом с "щегольским подсввечником... с тремя античными грациями" (не зачаток ли это мелолодии, которая впоследствие разовьется в "Почесть о каапитане Копейкине"? "На тротуаре, видит, идет какая-то стройная англичанка, как лебедь, можете себе представить, эдакой. Мой Копейкин... побежал было за ней на своей деревяжке, трюх, трюх, следом". Вообще - "красавица и инвалид" это одна из гоголевских лейт-тем, вспомнить хотя бы "Шинель": "Акакий Акакиевич... побежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамой... у которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения").
4. Призрачный поручик, появляющийся в речи Манилова, "прекраснейший и образованнейший человек [эпитеты прекаснейший и образованнейший не утверждают, но заставляют читателя подозревать, что этим поручиком был сам Манилов], который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах", на что Чичиков замечает, что "в натуре находится много вещей неизьяснимых даже для обширного ума. (гамлетовская аллюзия, важная для понимания текста: "О день и ночь! Все это крайне странно! - Как странника и встретьте это" 2 ), после чего начинается разговор о мертвых душах 3 .
5. Деревянный гусар-инвалид, "у "которого уже не было ни руки, ни носа", игрушка Алкида и Фемистоклюса - призрачные военные подарки ("Тебе привезу саблю; хочешь саблю?... А тебе барабан... Такой славный барабан, этак все будет: туррр... ру... тра та та, та та та...", превращающие детей в призрачных же малолетних солдат.
6. И, наконец, маниловская мечта, призрачный генерал, которым его сделает государь, узнав о его дружбе с Чичиковым.
Что это?
А что такое - этот навязчивый, появляющийся от главы к главе "Мертвых душ" - образ ключницы?
1. Сначала - в знаменитом "данто-гомеровском" ветвящемся сравнении первой главы: "Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там [фонетически здесь возникает что-то вроде марша, какой-то медно-барабанный мотив], как носятся мухи на белом сияющем рафинаде... когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки... дети все глядят... следя любопытно за движением жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух [так вот зачем был нужен марш]... влетают смело, пользуясь подслеповатостью старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее".
2. Затем мелькает в "маниловском эпизоде" (Агашка ключница, барынина фаворитка; вместо нее мы видим ее мужа, приказчика, "проводившего очень покойную жизнь, потому что лицо его глядело какою-то пухлою полнотою, а желтоватый цвет кожи и маленькие глаза показывали, что он знал слишком хорошо, что такое пуховики и перины").
3. Вновь появляется, уже почти зримо, в "дорожном эпизоде", во встрече с губернаторской дочкой: "сидевшие в коляске дамы гладели на все это с выражением страха в глазах и во всем лице. Одна из них была уже старуха [это и есть плотский призрак ключницы (кстати, обратите внимание на фонетическую игру -страх - старух-), а в следующей фразе появится она сама], другая, молоденькая, шестнадцатилетняя, с золотистыми волосами, весьма ловко и мило приглаженными на небольшой головке. Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное, оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца". И это великолепное гоголевское сравнение 4 , если в него хоть немного вдуматься, производит, говоря гоголевскими же словами, "над живым телом еще живущего человека... ту страшную анатомию, от которой бросает в холодный пот даже и того, кто наделен крепким сложением".
После чего, в "эпизоде Собакевича" "тема ключницы" расплетается, будто на отдельные волокна, на несколько как будто несвязанных между собой тем, чтобы затем вновь сплестись в самое себя.
Рассмотрим одно из этих "обособившихся волоконец" - последовательную вульгаризацию "дорожного видения": а). "Славная бабенка!", - нарочито-приземленно думает Чичиков (между прочим, назвать шестнадцатилетнюю девушку "бабенкой" - уже крайняя степень вульгаризации), - "Она может быть чудо, а может выйти и дрянь, и выдет дрянь!... выдет просто чорт знает что!... А любопытно бы знать, чьих она? [как будто о крепостной спрашивает]... этой девушке да придать тысячонок двести... из нее мог бы выдти очень, очень лакомый кусочек". b). Чичиков не знает, что встретил губернаторскую дочку (и читатель не знает, кто эта девушка) и Собакевич не знает, что он вообще кого-то встречал, но разговор их навязчиво начинает вращаться вокруг губернатора: "Губернатор... первый разбойник в мире!... Дайте ему только нож, да выпустите его на большую дорогу, зарежет, за копейку зарежет!" - Дочь губернатора оказывается дочерью разбойника, да ведь, пожалуй, она и зарезала Чичикова, за копейку зарезала. c). Развивается тема "лакомых кусочков": "У губернатора однако ж недурен стол... свиные котлеты и разварная рыба были превосходны["она может быть чудо"]" - "Это вам так показалось.... Купит... каналья повар... кота, обдерет его да и подает на стол вместо зайца.... Все что ни есть ненужного, что Акулька у нас бросает, с позволенья сказать, в помойную лохань [явный эвфемизм], они его в суп! да в суп! туда его!... Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа [короче: "а может выйти и дрянь, и выйдет дрянь"].".
После чего темы "дорожного видения и ключницы соединяются:
4)."Бумажка-то старенькая!... немножко разорвана, ну да между приятелями нечего на это глядеть.... А женского полу не хотите?" - говорит Собакевич, "рассматривая одну из <ассигнаций> на свете", повторяя жест "ключницы" из метафоры, как будто на секунду оборачиваясь ею, как будто одалживая ей голос, благодаря чему слова его обретают некое дополнительное значение.
5). И, наконец, в " эпизоде Плюшкина" мы видим ее уже воочию, обретшую уже не только т. с. "метафорическое бытие", не только жесты и речь, но уже и плоть: "У одного из строений Чичиков ... заметил какую-то фигуру ... Платье на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот, на голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы, только один голос показался ему несколько сиплым для женщины. ... Чичиков заключил, что это верно ключница. ... "Идите в комнаты!" сказала ключница, отворотившись и показав ему спину ... с большой прорехою на заду 5 " После чего, медлительно уступив плоть законному ее владетелю, "ключница" вновь обретает "метафорическое бытие", но уже под новым подложным именем: "Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: здесь погребен человек! Но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости".
А эти фантастические фонетические игры, странно и жутко преображающие смысл речи?
Вот "просто приятная" дама пересказывает "приятной во всех отношениях" подруге речи Чичикова о "мертвых душах": "Нет, говорит, они не мертвые, это мое, говорит, дело знать, мертвые ли они, или нет, они не мертвые, не мертвые, кричит, не мертвые...". И вот - фонетически, - за рассказом дамы о "Ринальде Ринальдине" встает другой образ - образ немого, бессловестного, мычащего, орущего идиота, - и не зря появляется в рассказе трижды повторенное слово оррер, де юре - французский ужас, де факто - страшный крик, ор, усиленный невероятным суффиксом до потусторонней степени 7 .
Можно ли - не столько определить, сколько угадать смысл этой разрастающейся корневой системы образов, живущей совершенно самодеятельно и скрытой за цветными стеклами того, что было названо человеческими типами, - как люди живут за витражными окнами, в общем-то не обращая на них внимания, разве лица их, с упавшим на них цветным светом сквозят временами через стеклянные лица витражей?
"Ну, скажите... - пишет, например, Анненский. - Вот Чичиков в только что сшитом фраке наваринского дыма с пламенем, вымытый одеколоном, целует сапоги у чиновника... Неужели у вас повернется язык сказать, что это, мол, гоголь карает стяжание, сребролюбие и низость? И разве вы хоть на минуту подумаете, что здесь-то и лежит основание художественной концепции Гоголя?"
А вместе с тем - разве Гоголь не исполнил своеобразный социальный заказ Петра Великого на создание всенародной кунсткамеры?
"Раз в кунсткамере <Петр> говорил лейб-медику Апраксину: "Я велел губернаторам собирать монстры и присылать к тебе; прикажи заготовить шкафы. Если бы я захотел присылать к тебе монстры человеческие не по виду телес, а по уродливым нравам, у тебя бы места для них не хватило; пускай шляются они во всенародной кунсткамере: между людьми они более приметны"" 8 .
И в самом деле - разве "Мертвые души" не всенародная кунсткамера? Разве не называл "дедушка" Аксаков поэму "сборищем уродов"? Разве не называл ее Вяземский "карикатурами в стиле Гольбейна"? Разве не сам Гоголь писал Плетневу: "Тот наставник поступит неосторожно, кто посоветует своим ученикам учиться у меня искусству писать: он заставит их производить карикатуры. У меня никогда не было стремленья быть отголоском всего и отражать в себе действительность, как она есть вокруг нас"?
Но вот К. Аксаков говорит о "Мертвых душах":
"Перед нами возникает новый характер создания, является оправдание целой сферы поэзии ... древний эпос восстает перед нами. ... Именно эпическое созерцание допускает это спокойное появление одного лица за другим, без внешней связи, тогда как один мир объемлет их, связуя их глубоко и неразрывно единством внутренним" 9 .
А вот Герцен:
""Мертвые души", - это заглавие само носит в себе что-то, наводящее ужас. И иначе он не мог назвать; не ревизские - мертвые души, а все эти Ноздревы, Маниловы и tutti quanti - вот мертвые души, и мы их встречаем на каждом шагу. Где интересы общие, живые, в которых живут все вокруг нас дышащие мертвые души? Не все ли мы после юности, так или иначе, ведем одну из жизней гоголевских героев? ... - обдает ужас; вы с каждым шагом вязнете, тонете глубже, лирическое место вдруг оживит, осветит и сейчас заменяется опять картиной, напоминающей еще яснее, в каком рве ада находимся и как Данте хотел бы перестать видеть и слышать, - а смешные слова веселого автора раздаются." 10
Вот и Шевырев, говоря о Гоголе, поминает Данте:
"...как забыть чудные сравнения, встречающиеся нередко в "Мертвых душах"! Тх полную художественную красоту может оценить только тот, кто изучал Гомера и италианских эпиков, Ариоста и особенно Данта, который, один из поэтов нового мира, постиг всю простоту сравнения гомерического и возвратил ему круглую полноту и окончанность, в каких оно являлось в эпосе греческом. Гоголь в этом отношении пошел по следам своих великих учителей. Сравнение образует у него по большей части отдельную полную картинку, которую он увлекается, как эпик, и которую искусно вставляет в целое Поэмы, не нарушая нисколько единства и не прерывая нити рассказа".
И, кстати, приводит свой прозаический перевод одного из дантовских сравнений, в общем-то верный, но как будто облитый патокой (чего у Данта в помине, конечно, нет), и потому донельзя комичный: "Как овечки выходят из затвора по одной, по две, по три, а другие стоят робконькие, опустив к земле глаза и рыльцо, и что делает первая, за нею делают и другие... Так двигались души". Гоголь, кстати, не один, не два, не три раза, - неоднократно - пользовался именно этим тонким комическим эффектом.
А вот философ Бердяев сравнивает неожиданно Гоголя с... Ботичелли (впрочем, исключительно по характеру религиозной драмы) 11 , замечая одновременно, что Гоголь не реалист и не сатирик:
"Он фантаст, изображающий не реальных людей, а элементарных злых духов, прежде всего духа лжи... У него было сильное чувство демонических и магических сил. ... У <него> было сильное чувство зла 12 ... У него было слабое чувство реальности, он был неспособен отличить правду от вымысла. ... Он никогда не мог увидеть и изобразить человеческий образ"
Ну, философ Бердяев, он - цитируя Гоголя - " ученая голова, это видно, и сведений нахватал тьму, но только..." - но вот бердяевскую мысль развивает (со странным, однако, некоторым искажением) один из современных исследователей, не философов, филологов:
"Подобно колдуну, Гоголь более полутораста лет завораживает и гипнотизирует своего читателя, который готов верить его "манере освещать все самые обыденные фигуры фантастическим светом". Этот свет, действительно, поражает чудесами искусства, но он не просто обманчив, но и лжив, как свет фонарей на Невском, от которых сам автор советует своим читателям бежать подальше".
Короче - Гоголь был лгун.
А, впрочем, кем он только ни был, кто он только ни есть в свете обманчивого воображения своих критиков? - как будто он и в самом деле не человек, а какой-то фантастический Невский проспект, вечно показываемый ими, как теми демоническими фонарями, не в настоящем виде.
И вот именно поэтому я хочу закончить свое, уже порядком затянувшееся, рассуждение мыслью человека, лишенного литературного дарования, лишенного воображения, бездарного писателя, но первым - и безоговорочно - сказавшим о Гоголе то, с чем сегодня согласится (или вынужден будет согласиться) всякий - и простой, и профессиональный - читатель Гоголя:
"Гоголь - чрезвычайный человек, сравнение с которым никто не в состоянии выдержать в русской и западно-европейской литературе, ибо он выше всего на свете, со включением в это все и Шекспира и кого угодно"...
Н. Г. Чернышевский.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 "Красноносый, красноногий мартын, разумеется - птица, а не человек" во втором томе "Мертвых душ" выглядит злой пародией на этого "гордого гоголя". - Ср. А. Белый, "Мастерство Гоголя": "Это не Марлинский (зачем его обижать?): это - в сто раз хуже Марлинского; это уже сам Кузьма Прутков: "По берегам... ходил красноногий мартын", - и чтобы не вышло недоразумений, что не "Мартын Карпов" с красным от пьянства носом, - прибавлено: "разумеется - птица, а не человек"; и - далее: "белел другой мартын, еще не поймавший рыбы". Просто идиллия с двумя "мартынами", поймавшим и не поймавшим рыбу (точно дядя Митяй и дядя Миняй); и уже хватаешься за бока, когда рассуждение о двух мартынах кончается восклицанием: "Творец, как еще прекрасен твой мир!".- Впрочем, смеяться тут нечему. Это не Прутков, не Буренин, не Архангельский - это, скорее, старк Нижинский в сумасшедшем доме, пытающийся показать свое легендарное балетное па. А справедливости ради надо заметить, что в первом черновике осмеянного абзаца есть великолепное "по невидимой воздушной лестнице сыплются трели жаворонков" (впрочем, "воздушная лестница заимствована гоголем у Сковороды), а во втором, среди урчанья, чиликанья и труленья птиц "блеет поднявшийся на воздух барашек" (беспомощность, переходящая в обериутство)...
2 Перевод Лозинского точнее, а, главное, более соответствует ситуации в тексте, нежели современный Гоголю перевод Полевого (у Полевого: "Клянусь - неведомое чудо совершилось! - И постарайтесь, чтоб оно неведомо осталось!").
3 Все это, действительно, "крайне странно". В самом деле, как может быть связан странный офицер, сидящий в нужнике с трубкой (этот офицер потом появится у Достоевского в "Братьях Карамазовых"), со "странником" Чичиковым, совершающим "странные" покупки? А ведь, вместе с тем, одна странность именно и вызывает к жизни другую.
4 Имеющее подмалевком, между прочим, знаменитое "первое явление Амора" из дантовой "Новой жизни".
5 Эта "прореха на заду" заставляет вспомнить лопнувшую под поворотившимся задом Чичикова материю маниловских кресел. - И знаменитую "прореху на человечестве", в которую превратился Плюшкин.
6 Или прав Андрей Белый, и гоголевская проза - это прижизненное переживание засмертного бреда: "Гоголь инокрпорировал мертвеца мертвецов в человека; в Поприщине человек переживает прижизненно бред засмертный; в Хлестакове омолаживается: в смерть; в Чичикове наливается благообразием, более уродливым, чем личина колдуна". (А. Белый. Мастерство Гоголя.)
7 Ср. "носос - это вместо нос. ... Телесность ... во всей своей нагой атлетичности" (И. Анненский. Эстетика "Мертвых душ" и ее наследье.)
8 Похоже, однако, что Петр ненароком всю Россию назвал - всенародной кунсткамерой. Ну да что же и взять с него, великий государь "презирал людей может быть более, чем Наполеон".
9 Что ж, здесь есть некая особая логика, связывающая несвязуемое: если Россия - кунсткамера, то сборище уродов, экскурсия по кунсткамере, и есть ее эпос.
10 Ср. И. Анненский: "А что греха таить, господа... Ведь "Мертвые души" и точно тяжелая книга и страшная. Страшная не для одного автора. Чего заглавье-то одно стоит, точно зубы кто скалит: "Мертвые души"... Ведь никогда и нигде в мире то, что называют пошлостью, так не покоряло и так не было прекрасно". (Эстетика "Мертвых душ" и ее наследье)
11 Так и Розанов - под железный занавес революции - не менее неожиданно сравнивает его с ... Петраркой: "Петрарка пел Лауру. И мне мелькает мысль о сходстве исторической роли Гоголя с исторической ролью Петрарки. Оба они тяжелым вздохом вздохнули по античном мире ... сравнивая красоту лиц". Впрочем, не сам ли Гоголь дал повод для этих "итальянских аналогий", написав Жуковскому из Рима: "Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр, - все это мне снилось. Я проснулся опять на родине".
12 Ср. у одного забытого романтического критика: "Для меня, например, в повести "Нос" нет ничего важней и страшней фразы, где седовласый господин бросает старухам и дворникам записки в глаза... И я не умею внятно вымолвить, почему это важно и страшно".
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
