День повис у недели на длинном луче,
как на стрелке подъемного крана,
он бетонную бабу катал на плече
и плечо отводил для тарана.
Он висел над страной, как похмельный синдром,
платонической формой граненой
и у речки засохшей стоял напролом
своих сереньких войск обороной.
Было пусто в его голове и светло,
как бывает в конце после лета,
когда долго гуляли, разбили стекло
и заклеили все изолентой.
Когда идет по улице пехота,
вернувшаяся с маленькой войны
и теплятся глаза у патриота
слезою умиленья без вины,
тогда стою с закушенной губою
и долго не могу согнать с лица
усмешку, по наследственной кривую,
подсмотренную в детстве у отца.
Так до него разумный обыватель,
мой дед высокомерно морщил нос,
когда его по среднерусской карте
тащил тифозный паровоз.
Там конвоир входил в вагон зеленый,
с оттяжкой приставлял наган к виску
профессора истории, шпиона
английского. Там длинный лес в снегу.
Высокий лоб, холодный взгляд эстета.
Я четко знаю, как он умирал:
зевнув, протер очки куском газеты
и долго на нос надевал.
Между домами и дворами,
натянутыми проводами
зияет параллельный мир,
зрачком просверленный до дыр.
С утра над ним свежо и звонко
звучат удары молотка,
как будто выпала заслонка
из деревянного виска.
А это сдвинутый по фазе
спиною к нам, лицом к трубе
сидит на крыше некто Вася
с контузиею в голове.
Он что-то в нос мычит спросонья,
вколачивая длинный гвоздь.
Душа его в одеколоне
с названьем "Золотая гроздь".
А мы дурачимся и снизу
шатаем лестницу его.
Зачем, скажи, все это вижу
так посторонне и легко?
Вчера уснула в опере в партере -
за девяносто долларов билеты,
приснилось мне при этом, что забыли
на кухне отключить радиоточку.
Вот так у Кафки было, помнишь, где-то,
когда герой, почти дойдя до цели,
расслабился при важном разговоре -
сей Кафка знал, где уходить в отключку.
Где нет огня, зато есть много дыма
в глазах перед развязкой театральной.
Где жизни проволочка нестерпима
при всей ее иронии печальной.
Облако, озеро, башня выпали мне.
От января и до мая в бледном окне
я наблюдала счастливый этот расклад
и увлеклась. Мой печален будет рассказ.
В колониальный, не только в смысле колонн,
дом я входила без блеска, хрустнув замком.
Критик, прозаик, философ, музы мои,
перед камином сидели в зимние дни.
В их путевые беседы, бедный поэт,
я не въезжала, хотелось выключить свет,
лечь на кровать в полумраке в комнате "Д",
где было слышно сквозь стенку чье-то биде.
Чье-то биде, чье-то пенье в комнате "А".
Если б не деньги, что грели руку, рука
грохнула б ржавым засовом и чемодан
легким движеньем вкатила в жидкий туман.
Впрочем, другое смущало сонный мой ум -
что на недобрые мысли, праздность и шум
маску любви не наденешь, выдадут нас
облако, озеро, башня, помнишь рассказ?
N сначала хотел с парапета ногами вперед,
а потом с небоскреба, как ласточка, вниз головой.
Он запутался в альтернативе, и главная мысль,
как бетономешалка, ворочалась по часовой.
И когда было холодно, он в одеяле сидел,
а когда было жарко, то голым лежал в простыне.
В сентябре взял билет и поехал, поехал вдоль сел,
мимо бензоколонок и сенокосилок в окне.
Как потом он рассказывал дома, не то чтобы он
испугался чего, но навстречу ему из реки
как живая вдруг вышла жена, помахала крылом.
И за это ему наливали еще старики.
Выходила сестра с оловянною лейкой в руке,
улыбалась красиво и хмуро накрашенным ртом -
то ли детям в траве, то ли бабочке в рыхлом цветке,
то ли ласточке в небе пустом.
Есть на свете места: колокольчик за дверью звенит,
долго шаркают тапочки по половицам кривым,
муха крестит окно и на тумбочке время стоит,
как стакан с молоком.
В этой жизни вам вынесут стопкой сухое белье,
электрический ветер пройдет через длинную степь,
обязательно грохнет в ночи духовое ружье,
и вернется любовь, и обрящет звено свою цепь.
После стихов работяга в спецовке
выхода возле меня тормозил.
Он провожал меня до остановки,
к лампе железной на фоне стропил.
Там, на отрыве короткого лета,
где в шлакоблоках был грязный блиндаж,
мы и расстались - призрак поэта
и коренастый ее персонаж.
Он на прощанье мне выкрутил руку
в рукопожатье. Была б твоя власть,
я бы копала вот эту вот штуку
с неблагозвучным названием грязь.
Ныла б спина, проходили трамваи -
ведь и такой мог случиться сюжет,
не прибери меня музыка злая,
выдавши дурочке волчий билет.
Выдавши девочке свет с облаками,
небо вдогонку и пару берез,
что водянистыми машут руками.
Ну и подумаешь, ну, не сбылось.
В разладе с семьей посторонний угрюмый подросток,
за зиму-весну вырастал из хрущевской рубашки,
кидал и друзей-болтунов и подруг-патриоток,
тянувших коктейли в пустой привокзальной "стекляшке".
И тихо сидел в будний день на большом чемодане
и Бродского книгу листал с полотенцем на шее -
веселый узорец, какие-то птицы с цветами,
и долго с сестрою ругался: Китай иль Корея?
И долго отец заводил Жигули на парковке,
ворчал про себя, что бензин разбавляют ублюдки,
клал голову прямо на руль и движеньем неловким
простую слезу утирал на двойном подбородке.
И все это прозою было, сто баксов включая.
А где же поэзия? Где же мотив ностальгии,
отъезда, разлуки с отечеством? Право, не знаю.
Я вязну в деталях, детали меня обступили.
Мне жестом отца футуризма не смазать палитры.
Рассказчик выходит во двор вдохновиться и видит,
что в Кембридже тихо, что розы уж кем-то политы,
все схвачено, к каждой привязан латинский эпитет.
Как долго собирались, выходили,
букет, конечно, дома забывали,
как ссорились, как в зеркало смотрели,
вернувшись за букетом, как молчали.
Как по дороге ты уткнулся в книгу,
как запропала с адресом бумажка,
как в зеркальце шофер косился дико
на психов, как свистела неотложка.
Мотал кварталы тьмы зеленый счетчик,
звенел в стекле серебряный бубенчик.
Один на свете ты поймешь мой почерк
с его избытком русских поперечин.
В город Дельфт возвратился Вермеер,
поднялся на кривой виадук,
что возник ниоткуда и вдруг,
длинный взгляд раскрывая, как веер.
Он надолго успел разглядеть
и сложить в замыканье коротком
голый берег с двойным подбородком
и церквей золотушную медь.
Когда солнце всходило вверх дном,
он расставил мольберт на причале.
Две молочницы в ведра сливали
молоко в измеренье одном.
А в другом замерзала река,
покрывалась туманом и снегом,
но уже грунтовала телегам
путь в объятия материка.
Когда в поселке задымят трубой
и разжигают маленький огонь,
я говорю с тобой, я говорю с тобой,
протягиваю к хладному ладонь
камину, и спускается в ладонь
паук, когда протопится камин,
когда окно вспотеет с двух сторон,
чтоб отделить меня от этих зим.
И это относительно легко
в поселке, где губами шевелит
солома и домашним пауком
не жизнь ли, брат, на ниточке висит?
Она висит, я не держу ее -
я и себя-то в руки не возьму.
От речи выделяется тепло
в пустом, гашенном известью дому.
Когда уныние твердеет,
тогда лицо во тьму взирает,
там мелкий дождь в апреле сеет,
наутро сеть с кустов свисает.
С кустов, деревьев и веревок
для упражнений на веревках -
они помогут в пору ломок
попыток избежать неловких.
Потом они назад вернутся,
но ты сумеешь убедиться,
как дети местные смеются
и брызгают водой в ресницы.
На третьей авеню стояла, фонарем
уменьшена до тени на асфальте.
"Мы были уже там, куда еще придем", --
вертелось в голове. Пустой конфетный фантик
летел, летал, летел... Вот так я буду ждать
тебя потом то холодно, то нервно,
плохую строчку перематывая вспять
и морщась от ее нелепицы манерной.
Тогда срывая голос, я кричу:
найди меня, я здесь, на перекрестке.
фонарь какой-то, холодно грачу,
трава в известке.
У сердца есть один припадочный мотив,
банальнейший: присядь со мною рядом
на корточки и, голову склонив,
в глаза мне загляни пустым прощальным взглядом.
На крыльце областного
овощного сырого
магазина старуха
лист капустный нашла.
Сигарета потухла,
и дождя оплеуха
с подбородка текла.
Уходя, оглянуться
на морковь и картофель,
кликнуть мышь и спасутся
эти грузчики в профиль
и старуха с железной
коронкой во рту -
там, где в памяти тесно,
как в капустном ряду.
На дверь Макдональдса венок из остролиста
повесила работница и чисто
протерла пол до кафельного блеска.
Снежинки из салфеток, занавеска.
Однажды над картофельной трухою
с еггногом в чашке, с резью в пояснице
очнуться в куклусклановке зимою
и думать про себя: черт, что за лица.
А ведь живут, плодятся на свободе,
куда-то едут и везут подарки,
и рождество их застает на входе
в Макдональдс, где резиновые елки.
Но светлой памяти какого-то повесы
желтели сбоку на краю сугроба
нелепые цветочки из пластмассы,
опровергая мизантропа.
Этот вяз, этот бук, этот клен его там,
под которым сидели всю ночь напролет
шахматисты, в лицо отряхнется дождем -
усмехнется Набоков, учитель природ.
Он по имени помнил любую листву,
я ж по имени знала любого бомжа.
Облетали квадратные окна во тьму,
разбредались фигуры, скорбела душа.
Хорошо, будто город закрыли на ключ,
шел с порожней сумою разносчик газет.
Поливальной машиною с площади ночь,
как сказал бы прозаик, смывали в кювет.
Та же лестница, но в декабре
начинает от снега сужаться
до последнего в календаре
дня с налетом парадного глянца.
В его белом квадратике клен,
а не ель, тихо ветки трясутся
и надолго твердеет ладонь,
если к ручке дверной прикоснутся.
Там дорога гудит в голове,
Вспоминается детство неточно,
и все точки вверху в синеве
вновь в одну собираются в точку.
И тогда там без света светло
с той звездой, что на дне снегопада
освящает крыльцо и ведро
лучше, чем часослов и лампада.
В информации четко зиял пробел,
но, бывало, вопрос возникал так просто:
где он жил, например, до вчера, что ел,
как возник этот черный сосед-подросток.
Эти джинсы на бедрах - не в этом суть.
Что-то было чужое в улыбке-взгляде,
не хотелось заглядывать в эту муть,
а хотелось тайком просочиться сзади.
То, что парень того, из плохой семьи,
что его изнасиловал дед ли, отчим,
понимать понимала, но дверь к восьми
запирала на все три замка с цепочкой.
И когда он стучал в эту дверь тук-тук,
чтобы с уроками муж подсобил соседски,
я смотрела в глазок и молчала вслух.
Истрепалось прощенье мое в советских
канцеляриях, воля моя ушла
в никуда, как стальная игла сквозь пяльцы.
Потому отвечала: прости, дела.
На своих-то тепла не хватает в сердце.
Продувная подсобка к заводу спиной,
в чьем окне по-простецки ты машешь метлой,
упирается взглядом в большой продуктовый
магазин с безголовой едой ледниковой.
Рыба "хек", сорок восемь копеек кг.
Пароход поднимается вверх по реке,
на который не сесть, не уехать туда,
где березовый лес и большая вода.
Но зато, как уляжется длинная пыль
(ты ее не буди в сентябре-октябре),
там выходит директор и автомобиль
он заводит в крысином дворе.
И отсюда понятие правды у нас -
не как общего дела на общих правах,
а как свойства спины разгибаться на раз
в этих голых дворах.
Здесь чужая музыка бывало
до пупка мне душу надрывала
за стеной.
Джазовая черная певица,
ветхая, как старая кулиса,
вспоминала год тридцать второй.
Как они там с Дюком или Эллой
пред толпою черной или белой
урезали блюз.
Эх, какие розы в них бросали,
нынче нет таких. Пыль на рояле,
в окнах дождик плющит голый куст.
Ничего, родная, выпьем бренди.
Жизнь твоя останется в легенде,
а моя легко
отоспится на тахте трехногой
и пойдет своей пустой дорогой.
Вот и все тут. Let my people go.
Докрасивши стену и плинтус, сидела в пальто,
смотрела, как звук обгоняет стрелу самолета
и долго уходит, гремя, как пустое ведро,
в котором застыли, обнявшись, рулетка и шпатель.
И валик, который известкою тикал в тазу,
несла, подставляя ладонь, чтобы вымыть под краном,
а он все равно оставлял на ковре полосу
и слезы сушил на резиновом коврике ванном.
Люби меня, как я тебя
любить не обещала никогда,
то не хватало в голове огня,
то отвлекался взгляд на поезда,
В них пахло кишиневской колбасой,
нам водку подливал один хохол,
и музыка играла, Боже мой,
ужасная. Он в Киеве сошел.
А мы лежали и до темноты
все слушали ее. Какой кошмар.
Ведь мы поэты были, я и ты,
и все в Москву везли свой божий дар.
А довозили смятые листки
и в жирных пятнах бедные слова.
Теперь, поди, не вспомнить ни строки,
но как в тот год кружилась голова.
Изредка ветер вздувает волны,
свет вытекает из лунной колбы,
штора к стеклу прилипает, вьется
в нем мотылек, и стекло сдается.
И мотыльковую ткань разгладишь -
с той стороны пустотой повеет.
Но если ты в темноту отвалишь,
кто мотыльком темноту проверит?
Так, в непрописанной жизни частной
наше стоянье пред явью тесной -
это последний наш довод, праздный,
но без кавычек, прямой и честный.
Пусть же стекло крепко держит слепок,
взглядом жильца разрезает сумрак.
Может быть, в силу таких зацепок
жив человек как в стекле рисунок.
Кто там эти до боли знакомые свиньи?
Это твои друзья.
Это люди, с которыми, как со своими,
за столом ты сидела, свой хрящик грызя,
те, кому ты поддакивала от прилива
чувств, чьим песням любила внимать.
Шторм затих, из дверей казино вышла блядь,
как судьба, некрасива.
С той поры тут, на острове, с прочим скотом
от фонтана с дельфинами и до обеда,
мы кемарим в тени, мы газоном идем,
мы не знаем, где Эос закатный, где свето-
зарный Гелиос красным катился шаром.
Оглянись, мы с тобой оставляем лепешки
на культурно помытой шампунем дорожке.
В городах сквозного оборота
капитала, жизней и любви
хорошо развешена природа
в форме оплывающей листвы.
За спиной большого магазина
на ступеньку влажную сажусь
и смотрю, как дождь стекает длинно,
и провинциальности стыжусь.
Отчего б мне не со всеми вместе
взглядом вдаль скользнуть поверх грязи?
И дались мне эта осень, листья,
плывшие над желтыми такси,
а потом собравшиеся в стаю,
чтоб лететь - не спрашивай куда -
и своих-то я путей не знаю,
погудит автобус, и ать-два,
шагом марш в китайский мой автобус,
с русскою тоской в тупом виске.
Крутится зеленый, синий глобус
на одной ноге.
В жидком свете фиолетовом,
расколов бутылку вдребезги,
под прикрытием брезентовым
пьяный спал в стеклянном отблеске.
Летом бомжевал в Нью-Хемпшире,
мотоцикл угрохал в Кентоне,
но дошел пешком до Кембриджа
и уснул в обнимку с кедами.
И под синею витриною,
равнодушный к звездным свастикам,
он во сне дорогу зимнюю
красным размечал фломастером.
Счастлив? Вряд ли. Много врали нам
про свободу. Впрочем, может быть.
Мент в лицо светил фонариком,
шел дежурство подытоживать.
Давным давно четвертого апреля
стою, дышу, растаял снег
и вниз стекает с мокрой акварели
двух смежных по унынью лесосек.
С утра последний будочник на свете
с машиною возился во дворе,
носил бензин в оранжевом ведре
и говорил: до города доедет.
В конторе холодно, клаустрофобно.
окно в подтеках, стены и труба,
казалось бы, вполне загробно,
годится лишь для упиранья лба
в доску или холодного расчета
с собой. Я б так и сделала, поверь,
А он, беспечный, напевает что-то,
и так табличку "перерыв" на дверь
цепляет в пустоте с серьезным видом,
как будто без него потухнет свет.
Что хорошо? Что газолинный выдох -
Он есть в обратном зеркальце и нет.
А по средам был колледж средь частной долины,
расквадраченной с флангов под шашечный бой,
где всю осень и зиму славист неповинный
стогом сена берет стог соломы сухой.
Постепенно встаешь, мимо поля идешь,
заодно вспоминаешь глаголы урока
и, что Бродский здесь маялся тоже, и все ж
кроме смерти самой получилось неплохо.
Две снежинки белых в пустоте вверху -
это я и ты, где января открытка,
где в глазах поземка крутит хула-хуп
так, что и ее становится не видно.
Все простые рифмы к слову "снег" в уме
вспомнишь, чтоб скорей холодными дворами
подошел автобус с жеванной во тьме
кожею сидений и людьми-дровами.
Речь их и молчанье тычется в стекло,
покрывает плоскость амальгамой.
Это и дает то самое тепло
жизни, Господи, той самой.
Отбойный молоток взрезает клин,
асфальт в прозрачном марте раскурочен,
у подворотни в винный магазин
рабочий дал отбой чернорабочим,
знакомый адвентист седьмого дня
шагает мимо с пачкой индульгенций,
и сохнет голубая простыня -
о Господи, попристальней вглядеться.
Греми, взрывайся, воздух голубой.
Не к слову вспомню, по контрасту,
как ошивалась я в дыре одной,
природой вдохновляясь по контракту.
Мне дали от чужого дома ключ,
два одеяла и пакет бумаги.
Лендлорд был глух, по-старчески певуч,
когда пилил дрова в одной рубахе.
А иногда вздыхал, что смерти нет,
и в зеркало смотрел с недоуменьем.
"Когда нашли в парадном мой скелет...",
нет, это было б преувеличеньем.
Был опыт одинокого житья -
он пригодится новым постояльцам,
с переводной картинки муть сводя
слюнявым пальцем.
Два месяца я крестики в золе
чертила кочергою для камина,
как Рип ван Винкль очнулась в феврале,
и вот я здесь, стою вдоль магазина.
И вот я говорю. Я говорю,
что лучше человеком выть в сортире
и воду лить на голову свою,
чем с музами бряцать на сельской лире.
Я шла на станцию, напялив капюшон,
чернели леса голые стропила.
А как оно на самом деле было,
Бог его знает, но не выдаст он.
Прямо из снимка на мелкий предмет,
от соглядатаев равно лежащий,
крупно уставился мальчик трех лет
и сенбернар, от восторга дрожащий.
Сам же предмет своей тенью закрыл
горе-фотограф в порыве бесплатном.
Вспыхнула вспышка, и мальчик забыл
про постороннего дядю за кадром.
И эшелоном ушли в темноту
два эшелона домов кишиневских.
Желтые окна, как в листья в пруду,
смазались и превратились в полоски.
Встать бы у осени на пустыре -
то-то б, глядишь, был народ озадачен,
где сенбернар приносил детворе
грязью облепленный теннисный мячик.
Люди жесткие стали, как Сталин,
я в глаза их недолго смотрю,
когда дембель и рядом татарин
просят милостыню.
Дембелек истрепался до ниток,
у татарина ж новый протез,
он снимает его и напиток
открывает, небесный шартрез.
Он снимает его, отстегнувши
под коленом тугой ремешок,
потому что над жизнью потухшей
приподняться не грех на вершок.
Эй, двуногие, кто скажет слово,
сам пусть камень бросает в себя!
Я на станции светлой "Перово"
выходила, где пухом земля.
Так ленивое солнце катает свой обруч
так остылостью пахнет немецкий кирпич
в третьем мире, где в класс входит заспанный завуч,
представляясь: я тоже Владимир Ильич.
К. Капович читала там лекцию детям,
говорила, поэзия русская - все.
И к доске выползал неулыбчивый Петя,
косоглазый, по кличке Басе.
Он рассказывал хайку надтреснутым басом,
в длинных паузах делал глазами обвод,
и Владимир Ильич аплодировал разом
и под партой бумажный лепил самолет.
Будь я проще, я б въехала в мир этот нижний,
я б коробки внесла в непроветренный "Е",
я бы встала на стол, прихватив пассатижи,
и забыла, зачем я стою на столе.
В дорожных туфлях, с речью за щекой
я села на поребрик мостовой
и площадь Красную глазами обвела,
и ножик перочинный достала,
и нацарапала на камне: "Здесь была..."
Не то ли ощущал Наполеон,
когда, дойдя, застыл у этих стен.
Еще ни мавзолея, ни колон,
еще не встроен метрополитен,
и в знаменателе листвы картон.
Грифон на русском знамени ополз,
простые звезды выткались в ночи,
за всадником татарин сгреб навоз
и долго через площадь тачку вез.
И мне уже не вынесут ключи.
Сняв с запястья часы и отдавши наличность,
на бордюре сидит гражданин с рассеченной скулой,
битый час он сидит в этой позе античной,
под витриной, где светятся цифры "2006".
Этот воздух, как лобные доли под электрошоком,
этот гамбургский счет в воспаленной Москве,
когда трое в одной подворотне и тьма за порогом
и блестящая штука у тени в пустом рукаве.
Означает ли это, что лирика кончилась в пятом,
что на смену пришла биология плоских червей,
где пустое в порожнее льют, выпадая в осадок
в этом городе жидких теней?
Не дай Бог вдалеке от него умереть человеку,
но когда долго ищет очки, отлетевшие вбок,
существо близорукое, шаря рукою по снегу,
не играй с собой в жмурки, дружок.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
