Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность



        УРКАИНА
        Сода и песок




          * * *

          Широкоскулая степь. Желтизна бубенцова.
          старый фольксваген, заглохший в Аскании-Нова, -
          Братец Аленушка. Автопортрет Васнецова.
          Блеет козленочек (с волчьим билетом). Хреново...

          Мне отпускает холодное пиво кофейня,
          пахнет зерном перемолотым Зина, хозяйка.
          А за окном, безлошадная спит таратайка,
          там, где стояла усадьба барона Фальц-Фейна.

          Даже в провинции - не обойтись без мокрушки:
          Ливень такой, что вселенная - моль на мольберте!
          И страусиные перья торчат из подушки,
          как заповедные мысли о жизни и смерти.






          * * *

          Когда меня очертят мелом,
          как будто я - примерный школьник,
          где: оробелый парабеллум
          и - не оседлан подоконник...
          Еще не всхлипывает чайник,
          Еще, белее аспирина,
          Зима. Разбуженный начальник
          и участковый - Загарино.
          Собранье туш - играет туш,
          а в трубах - зайчики играют.
          И кто придумал эту чушь,
          что от любви - не умирают?
          Зашепчет местное шабли
          о мавританках Воскресенки!
          А вспоминаешь: корабли
          и в кровь разбитые коленки...






          * * *

          Я невинный, винный хрящик,
          совиньон. На Уркаине -
          Я с тобой сыграю в ящик
          и меня растопчут свиньи...

          Соберут мои пожитки,
          отпоют мои посмертки
          и подарят маргаритки
          нам сердючковые верки.

          И в преддверии заката
          заскрипят, заплачут петли...
          Вот увозит азиата
          запорожец в стиле бентли.

          Вот ГАИ в гаю бетонном:
          что за драка после драпа?
          Вот гопак под Роллинг Стоун
          и объятия сатрапа.

          Здесь уносит Галя воду
          в киностудию Довженки.
          Здесь в кустах ебут свободу,
          но еще не ставят к стенке.

          Вот стремленье (мэр запаслив)
          к европейскому сараю.
          От чего же я - так счастлив
          и от смеха умираю?

          Совиньон, уньон совьетик,
          Гоголь-моголь, ностальгия,
          Не раскуришь семицветик,
          так его съедят другие.

          Я и сам - не верью в это
          Рифмоплетное гусарство.
          Потому, что для поэта,
          Уркаина - государство!






          * * *

          Крылья бабочки - это (спиною к спине)
          засыпают влюбленные. И снится им:
          южные звезды, город в огне,
          мертвые лучники - под колесницами.

          Перламутром пуговиц не мудреней,
          бархатом алым, в крестьянских ситцах,
          запах цветочной пыльцы, верней:
          что-то из Бродского, о ресницах.

          Вот и закрылись - видно спугнули сон
          шустрые ласточки? И полуночники
          снова обнялись...
              Поезд "Киев-Херсон"-

          крылья бабочки, жадные, как челночники.






          * * *

          Плачет флюгер двуликий:
          не видать корабля.
          Я не стану великим,
          чтоб не бросить тебя.

          Что ж, пусть падает рейтинг,
          только не уходи.
          Я "Прощанье еврейки"
          запишу на СD.

          Из Петрарок - в Петрушки,
          как в НИИ - из братвы,-
          потому, что - не Пушкин,
          не Кабанов, увы...






          ВОРОБЕЙ

          А могли б - в петухи. Подмахнули шустро,
          треугольной печаткой накрыли...
          И теперь я служу воробьишкой в метро,
          расправляю блохастые крылья.

          Здесь подземно-воздушные снятся бои,
          я пикируюсь с собственной тенью!
          Хорошо, что Господь не работал в ГАИ:
          быть на птичьих правах - превышенью.

          У меня о любви чикчириков вагон
          и тележка о малых печалях.
          Зарифмованный, как: Арагон - самогон,
          в тишину о морях и причалах.

          Где по райски, в моем воробьином миру,
          пахнет пивом и вяленным шпротом,
          Запотевшую кружку за ушко беру
          и шепчу сокровенное что то...






          * * *

          Меня зовут иван. Я украинца - отчим,
          по линии метро, Дидро и многоточий ...
          Меня крестил - монгол, рожденный, между прочим,
          во время перелета Адис-Абеба - Сочи.

          Когда пишу стихи - меня зовут Абрамом,
          Иосифом и Львом. С похмелия - Ильей,
          Гришуней и т.д., трясусь над каждым граммом.
          Я - сверх! Я - анти! Под
          веревкой бельевой.

          Я Гарлем Станислав из племени масаев,
          освоивший язык английских мясникоw.
          Мне говорят: "Шамиль, тебе звонил Басаев...",

          ... Дождь совершает хадж, в четверг, среди песков.
          Снег не умнеет вверх, не сбрендивает льдинка,
          в наваристых борщах - лавровая листва...
          И лампочка в хлеву - увы, не аладдинка,
          все спишет ноутбук, не помнящий родства.

          "Ганс...", - промурлычешь ты
                над чашечкой кофейной,
          невольно оголишь орловское бедро.
          И через полчаса, резиною трофейной
          пропахнет целый мир и шлепнется в ведро.

          Нью-Йорк. Я нынче - Пол, шибает в грудь свобода,
          сверкает потолок и лысина портье,
          противный, ведь любовь... она мужского рода!,
          О, лебедь, либидо! И фикса - от Картье...

          Экс вице-мандарин династии Халтура,
          какой-нибудь Мишель, праправнук Лао-Цзы,
          Я, вобщем-то, никто: искусство и культура,
          история надежд из Юрия Лозы.
          Предтеча и венец последнего аборта
          и первый эскимос, вернее Филарет,
          Я вышел из трико для звезд большого спорта
          и в партию вступил. И вырубился свет...






          ПРИЗЫВ

          Причал, стальными скулами скрипя:
          где тяжело волна с волной сшивалась...
          Я плакал так, как плачут от тебя,
          от жалости. Но что такое жалость?
          Спасти, обнять, отпежить облака,
          дать денег этой девочке тэндитной?
          Причал, и вот опять моя рука -
          в бушлат, за фотокарточкой кредитной...
          Такой литературный банкомат,
          и птица Пенис. Светлое бессилье...
          Служить бы рад. И вот - военкомат,
          и вот рюкзак. А обещали - крылья...






          * * *

          Черешни успели, тарань, упоенная жиром,
          ах, этим распахнутым брюхом
          черпать: золоченные ноздри, кинзу,
          Похерим Верхарна, отпустим с войною и миром...
          Теперь нам с тобою легко, как два пальца в грозу...
          И молния, джинсы и медленно облако очень
          седой оленихой плывет - расписные рога!
          И сколько теперь у меня этих деней и ночен,
          где хуй не гулял и куда не ступала нога!
          Не будет речей государству, любви алиллуев,
          гнилой журналистики больше не будет, не бу...
          Я денег просил, я один из блядей и холуев,
          Не знаю, Олеся, в какую сыграю трубу.
          И вот отмолюсь, потому что черешни успели,
          в дощатое брюхо последнему лету уткнусь.
          Как будто меня отшептали, простили, отпели,
          и вспомнили вновь, и забыли опять наизусть...






          * * *

          Мне мама говорила, что нельзя
          предательством заслуживать медали.
          Ох, как я благодарен вам, друзья
          за то, что вы меня не предавали.
          За то, что вы прощали наперед
          мои долги. За то, что вы платили
          терпеньем, добротой - который год!
          За ласковые слезы крокодильи...
          Для поцелуев губы - коротки,
          а для объятий - крылья не поспели.
          Спасибо вам за все, мои братки:
          за то, что не смогли и не успели...






          ОКНО

          Сода и песок, сладкий сон сосны:
          не шумит огонь, не блестит топор,
          не построен дом на краю весны,
          не рожден еще взяточник и вор.

          Но уже сквозняк холодит висок,
          и вокруг пейзаж - прям на полотно!
          Под сосною спят сода и песок,
          как же им сказать, что они - окно?






          * * *

          Плывут тяжело балыки облаков, -
          такие в холодной не спрячешь.
          Ты пьешь из наставленных мужу рогов
          грузинские вина, и плачешь...

          Плетеное кресло, ореховый стол,
          котенок, оставивший лужу...
          И этот... тот самый... поел и ушел,
          умчался... к любимому мужу!






          * * *

          Пенициллин, оффшор, Овидий...
          Не приставайте к кораблю!
          Людей, которых ненавидел,
          я отплываю и люблю.
          Они, обутые в онучи
          и облаченные в меха...
          Как, вондерфул, они вонючи
          и как печальны: "ха-ха-ха!"
          И снова степь. Опять разлука,
          опять клубничная заря...
          Я зарядил, а ты - ни звука,
          Лишь - облака и якоря...






          * * *

          Чижик-пыжик, где ты был,
          чьей ты кровушки испил?
          Весел, полон свежих сил,
          чьим ты мясом закусил?
          Все щебечешь, сучья птаха,
          блох шугаешь под крылом.
          Как последняя рубаха,
          сохнет небо за углом.
          Улетай своей дорогой,
          умерщвляй свою змею.
          Но, добром прошу, не трогай,
          Лесю, девочку мою!
          У нее глаза такие
          ... в них, весною, тонет Киев,
          речвокзал, прямая речь...
          Что ей омут взрослых книжек?
          Жизнь прекрасна, чижик-пыжик,
          если крылья не отсечь.
          Ты - подергиваешь веком,
          век - подергивает нить,
          чтоб заставить человеков
          в унисон, по-волчьи выть.
          Чижик-пыжик пышет жаром,
          пахнет спиртом птичий пот,
          Медь сияет, и не даром
          хор пожарников поет...






          * * *

          Вот мы и встретились в самом начале
          нашей разлуки: "здравствуй-прощай"...
          Поезд, бумажный пакетик печали, -
          самое время заваривать чай.
          Сладок еще поцелуев трофейный
          воздух, лишь самую малость горчит...
          Слышишь, "люблю", - напевает купейный,
          плачет плацкартный, а общий - молчит.
          Мир, по наитию, свеж и прекрасен:
          чайный пакетик, пеньковая нить...
          Это мгновение, друг мой, согласен,
          даже стоп-краном не остановить.
          Не растворить полустанок в окошке,
          не размешать карамельную муть,
          зимние звезды, как хлебные крошки,
          сонной рукой не смахнуть. Не смахнуть...






          * * *

          Какое вдохновение - молчать,
          особенно - на русском, на жаргоне.
          А за окном, как роза в самогоне,
          плывет луны прохладная печать.
          Нет больше смысла - гнать понты, калякать,
          по-фене ботать, стричься в паханы.
          Родная осень, импортная слякоть,
          весь мир - сплошное ухо тишины.
          Над кармою, над Библией карманной,
          над картою (больничною?) страны -
          Поэт - сплошное ухо тишины
          с разбитой перепонкой барабанной...

          Наш сын уснул. И ты, моя дотрога,
          курносую вселенную храня,
          не ведаешь, молчание - от Бога,
          но знаешь, что ребенок - от меня.






          * * *

          Ты не бойся, боль уходит -
                  у нее полно игрушек,
          ну а мы почти сломались -
                  не сигналим, не юлим...
          Это значит, к нам вернутся
                  наши проданные души,
          всю оставшуюся вечность
                  по душам поговорим.
          Выпьем крымского сухого,
                  морем легкие проветрим,
          из смирительных рубашек -
                  паруса соорудим...
          Ничего, что кто-то третий,
                  в небесах следит за этим,
          ты не бойся - Он не лишний,
                  Он сопутствует двоим...






          * * *

          Жалейный островок, жюльверный мой товарищ,
          придумаешь стишок, да вот - борща не сваришь.
          Дефо или Ду Фу, а клизма - дочь клаксона,
          в субботу, на духу, - сплошная робинзона.
          Стихи растут из ссор поэта с мирозданьем,
          но их стригут в упор, их кормят состраданьем.
          Вы сможете не спать, вы сможете не плакать:
          в ивановскую мать, в абрамовскую слякоть
          несется гоп-ца-ца!, шальная птица-тройка,
          кровавого сенца откушавши. Постой-ка,
          остановись, едрить, говенное мгновенье!
          Жалейный островок, "совок", стихотворенье...
          Люблю твои глаза. Светает еле-еле:
          все пробки в небесах опять перегорели.






          * * *

          Над розой пропасти,
                над родиной, над бездной -
          гудение шмеля и шум воды небесной...
          Еще, еще весны! Объятия тесны,
          жизнь обещает быть неинтересной!

          Над розой пропасти, под сенью гильотин,
          ты отдохни, браток - за этот день - один:
          пусть крылья на лету - землею налиты,
          у наших грустных дней - небесные черты!

          Побудь самим собой, скучнее - не случится, -
          мятежником - в петле, подснежником - в петлице...
          Шмель во хмелю гудит
                над родиной, над сти-
          хающей водой,
                где роза пропасти...






          * * *

              Х.З.Ч.

          Вот и миру - мир,
          Вот и Богу - Бог.
          В самый чистый спирт,
          В самый грязный слог,
          Пулю - в молоко,
          и укрыть плащем...
          а, потом - в обком,
          молодой еще.
          Ты постой, постой,
          школьная доска -
          в светлой мастерской
          у гробовщика.

          Вот грохочет бой
          и шумит прибой,
          Я живу с тобой
          и смеюсь с тобой.
          Подыхает вождь,
          воскрешают всех...
          Нам плевать на дождь
          и чихать на снег.
          Я рифмую так,
          как хочу тебя,
          вечером прочтем
          белые стихи;

          ...там, где спит река -
          мама родника,
          мы - внутри цветка
          папоротника...






          * * *

          Вдоль тарелок, увенчанных жиром,
          в тишине, от звонка - до звонка,
          ожидают своих пассажиров
          энэлопнутые облака...

          Не читаются Моэм и Веллер
          и не моются уши и нос.
          А бывает - приснится пропеллер!,-
          эротический, вобщем, вопрос.

          Облакам отварю вермишельцы
          и открою подольский "Агдам":
          - Рад приветствовать, братья-пришельцы,
          энэлопнутые господа!

          Октябрятские брови нахмурят,
          Августейшие кудри завьют.
          И пускай они опиум курят,
          И пускай они - плачут и пьют.

          Сумасшедший, я чокаюсь с ними,
          вот и сердце в разлет повело!
          Что мне делать с мужьями твоими,
          почему не звонишь, ПВО?






          * * *

              Андрею Полякову


          Тесна - славянская кровать
          и жидковаты в ней пружины:
          кацап, хохол, бульбаш... Терять
          свои свободы и режимы, -
          не девственность... И потому,
          подернуты слезой вакханки
          кусты подмышкой ПТУ
          и там - мяучат лесбиянки.

          Какая злоба на дворе!
          И посылают в первородный...,
          там - Путин, баловень безродный,
          там - член в промерзшей кобуре!
          там - сам Бальзак. Де Оноре!!!
          Пересекли отрезок водный,
          и оказались на горе...

          И вот , опять гремят там-тамы,
          опять богат китаевед.
          Вот - черножопые ван-даммы
          уводят барышень в Тибет.
          Все минет, или все - минет?

          И наступив в сомненьи ентом
          на граблю, или на граблю,
          Ты, с каждым новым президентом,
          Все веришь в старое: "Люблю!"



          P.S.
          Чтоб, в метрополии, в Крыму,
          на пенсии, скукожив пейсы,
          читать Шевченко и "Му-Му"
          и напевать блатные песни?...






          * * *

          Патефон заведешь - и не надо тебе
          ни блядей, ни домашних питомцев.
          Очарует игрой на подзорной трубе,
          одноглазое черное солнце.

          Ты не знаешь еще на какой из сторон,
          на проигранной, или на чистой:
          выезжает монгол погулять в ресторан
          и зарезать "на бис" пианиста.

          Патефон, потихоньку, опять заведешь;
          захрипит марсианское чудо:
          "Ничего, если сердце мое разобьешь,
          ведь нужнее в хозяйстве посуда..."

          Замерзает ямщик, остывает суфле,
          вьется ворон, свистит хворостинка...
          И вращаясь, вращаясь, - сидит на игле!,
          Кайфоловка, мулатка, пластинка!





          © Александр Кабанов, 2001-2024.
          © Сетевая Словесность, 2001-2024.





Словесность