Широкоскулая степь. Желтизна бубенцова.
старый фольксваген, заглохший в Аскании-Нова, -
Братец Аленушка. Автопортрет Васнецова.
Блеет козленочек (с волчьим билетом). Хреново...
Мне отпускает холодное пиво кофейня,
пахнет зерном перемолотым Зина, хозяйка.
А за окном, безлошадная спит таратайка,
там, где стояла усадьба барона Фальц-Фейна.
Даже в провинции - не обойтись без мокрушки:
Ливень такой, что вселенная - моль на мольберте!
И страусиные перья торчат из подушки,
как заповедные мысли о жизни и смерти.
Когда меня очертят мелом,
как будто я - примерный школьник,
где: оробелый парабеллум
и - не оседлан подоконник...
Еще не всхлипывает чайник,
Еще, белее аспирина,
Зима. Разбуженный начальник
и участковый - Загарино.
Собранье туш - играет туш,
а в трубах - зайчики играют.
И кто придумал эту чушь,
что от любви - не умирают?
Зашепчет местное шабли
о мавританках Воскресенки!
А вспоминаешь: корабли
и в кровь разбитые коленки...
Меня зовут иван. Я украинца - отчим,
по линии метро, Дидро и многоточий ...
Меня крестил - монгол, рожденный, между прочим,
во время перелета Адис-Абеба - Сочи.
Когда пишу стихи - меня зовут Абрамом,
Иосифом и Львом. С похмелия - Ильей,
Гришуней и т.д., трясусь над каждым граммом.
Я - сверх! Я - анти! Под
веревкой бельевой.
Я Гарлем Станислав из племени масаев,
освоивший язык английских мясникоw.
Мне говорят: "Шамиль, тебе звонил Басаев...",
... Дождь совершает хадж, в четверг, среди песков.
Снег не умнеет вверх, не сбрендивает льдинка,
в наваристых борщах - лавровая листва...
И лампочка в хлеву - увы, не аладдинка,
все спишет ноутбук, не помнящий родства.
"Ганс...", - промурлычешь ты
над чашечкой кофейной,
невольно оголишь орловское бедро.
И через полчаса, резиною трофейной
пропахнет целый мир и шлепнется в ведро.
Нью-Йорк. Я нынче - Пол, шибает в грудь свобода,
сверкает потолок и лысина портье,
противный, ведь любовь... она мужского рода!,
О, лебедь, либидо! И фикса - от Картье...
Экс вице-мандарин династии Халтура,
какой-нибудь Мишель, праправнук Лао-Цзы,
Я, вобщем-то, никто: искусство и культура,
история надежд из Юрия Лозы.
Предтеча и венец последнего аборта
и первый эскимос, вернее Филарет,
Я вышел из трико для звезд большого спорта
и в партию вступил. И вырубился свет...
Причал, стальными скулами скрипя:
где тяжело волна с волной сшивалась...
Я плакал так, как плачут от тебя,
от жалости. Но что такое жалость?
Спасти, обнять, отпежить облака,
дать денег этой девочке тэндитной?
Причал, и вот опять моя рука -
в бушлат, за фотокарточкой кредитной...
Такой литературный банкомат,
и птица Пенис. Светлое бессилье...
Служить бы рад. И вот - военкомат,
и вот рюкзак. А обещали - крылья...
Черешни успели, тарань, упоенная жиром,
ах, этим распахнутым брюхом
черпать: золоченные ноздри, кинзу,
Похерим Верхарна, отпустим с войною и миром...
Теперь нам с тобою легко, как два пальца в грозу...
И молния, джинсы и медленно облако очень
седой оленихой плывет - расписные рога!
И сколько теперь у меня этих деней и ночен,
где хуй не гулял и куда не ступала нога!
Не будет речей государству, любви алиллуев,
гнилой журналистики больше не будет, не бу...
Я денег просил, я один из блядей и холуев,
Не знаю, Олеся, в какую сыграю трубу.
И вот отмолюсь, потому что черешни успели,
в дощатое брюхо последнему лету уткнусь.
Как будто меня отшептали, простили, отпели,
и вспомнили вновь, и забыли опять наизусть...
Мне мама говорила, что нельзя
предательством заслуживать медали.
Ох, как я благодарен вам, друзья
за то, что вы меня не предавали.
За то, что вы прощали наперед
мои долги. За то, что вы платили
терпеньем, добротой - который год!
За ласковые слезы крокодильи...
Для поцелуев губы - коротки,
а для объятий - крылья не поспели.
Спасибо вам за все, мои братки:
за то, что не смогли и не успели...
Пенициллин, оффшор, Овидий...
Не приставайте к кораблю!
Людей, которых ненавидел,
я отплываю и люблю.
Они, обутые в онучи
и облаченные в меха...
Как, вондерфул, они вонючи
и как печальны: "ха-ха-ха!"
И снова степь. Опять разлука,
опять клубничная заря...
Я зарядил, а ты - ни звука,
Лишь - облака и якоря...
Чижик-пыжик, где ты был,
чьей ты кровушки испил?
Весел, полон свежих сил,
чьим ты мясом закусил?
Все щебечешь, сучья птаха,
блох шугаешь под крылом.
Как последняя рубаха,
сохнет небо за углом.
Улетай своей дорогой,
умерщвляй свою змею.
Но, добром прошу, не трогай,
Лесю, девочку мою!
У нее глаза такие
... в них, весною, тонет Киев,
речвокзал, прямая речь...
Что ей омут взрослых книжек?
Жизнь прекрасна, чижик-пыжик,
если крылья не отсечь.
Ты - подергиваешь веком,
век - подергивает нить,
чтоб заставить человеков
в унисон, по-волчьи выть.
Чижик-пыжик пышет жаром,
пахнет спиртом птичий пот,
Медь сияет, и не даром
хор пожарников поет...
Вот мы и встретились в самом начале
нашей разлуки: "здравствуй-прощай"...
Поезд, бумажный пакетик печали, -
самое время заваривать чай.
Сладок еще поцелуев трофейный
воздух, лишь самую малость горчит...
Слышишь, "люблю", - напевает купейный,
плачет плацкартный, а общий - молчит.
Мир, по наитию, свеж и прекрасен:
чайный пакетик, пеньковая нить...
Это мгновение, друг мой, согласен,
даже стоп-краном не остановить.
Не растворить полустанок в окошке,
не размешать карамельную муть,
зимние звезды, как хлебные крошки,
сонной рукой не смахнуть. Не смахнуть...
Какое вдохновение - молчать,
особенно - на русском, на жаргоне.
А за окном, как роза в самогоне,
плывет луны прохладная печать.
Нет больше смысла - гнать понты, калякать,
по-фене ботать, стричься в паханы.
Родная осень, импортная слякоть,
весь мир - сплошное ухо тишины.
Над кармою, над Библией карманной,
над картою (больничною?) страны -
Поэт - сплошное ухо тишины
с разбитой перепонкой барабанной...
Наш сын уснул. И ты, моя дотрога,
курносую вселенную храня,
не ведаешь, молчание - от Бога,
но знаешь, что ребенок - от меня.
Жалейный островок, жюльверный мой товарищ,
придумаешь стишок, да вот - борща не сваришь.
Дефо или Ду Фу, а клизма - дочь клаксона,
в субботу, на духу, - сплошная робинзона.
Стихи растут из ссор поэта с мирозданьем,
но их стригут в упор, их кормят состраданьем.
Вы сможете не спать, вы сможете не плакать:
в ивановскую мать, в абрамовскую слякоть
несется гоп-ца-ца!, шальная птица-тройка,
кровавого сенца откушавши. Постой-ка,
остановись, едрить, говенное мгновенье!
Жалейный островок, "совок", стихотворенье...
Люблю твои глаза. Светает еле-еле:
все пробки в небесах опять перегорели.
гудение шмеля и шум воды небесной...
Еще, еще весны! Объятия тесны,
жизнь обещает быть неинтересной!
Над розой пропасти, под сенью гильотин,
ты отдохни, браток - за этот день - один:
пусть крылья на лету - землею налиты,
у наших грустных дней - небесные черты!
Побудь самим собой, скучнее - не случится, -
мятежником - в петле, подснежником - в петлице...
Шмель во хмелю гудит
Вот и миру - мир,
Вот и Богу - Бог.
В самый чистый спирт,
В самый грязный слог,
Пулю - в молоко,
и укрыть плащем...
а, потом - в обком,
молодой еще.
Ты постой, постой,
школьная доска -
в светлой мастерской
у гробовщика.
Вот грохочет бой
и шумит прибой,
Я живу с тобой
и смеюсь с тобой.
Подыхает вождь,
воскрешают всех...
Нам плевать на дождь
и чихать на снег.
Я рифмую так,
как хочу тебя,
вечером прочтем
белые стихи;
...там, где спит река -
мама родника,
мы - внутри цветка
папоротника...
Тесна - славянская кровать
и жидковаты в ней пружины:
кацап, хохол, бульбаш... Терять
свои свободы и режимы, -
не девственность... И потому,
подернуты слезой вакханки
кусты подмышкой ПТУ
и там - мяучат лесбиянки.
Какая злоба на дворе!
И посылают в первородный...,
там - Путин, баловень безродный,
там - член в промерзшей кобуре!
там - сам Бальзак. Де Оноре!!!
Пересекли отрезок водный,
и оказались на горе...
И вот , опять гремят там-тамы,
опять богат китаевед.
Вот - черножопые ван-даммы
уводят барышень в Тибет.
Все минет, или все - минет?
И наступив в сомненьи ентом
на граблю, или на граблю,
Ты, с каждым новым президентом,
Все веришь в старое: "Люблю!"
P.S.
Чтоб, в метрополии, в Крыму,
на пенсии, скукожив пейсы,
читать Шевченко и "Му-Му"
и напевать блатные песни?...