И утро начнётся совсем, как обычно:
ты выйдешь на улицу в старом пальто,
и смог городской, точно рюмка "столичной",
по венам твоим разольётся легко.
А там, на бульваре - гуляют трамваи,
и птицам не спится над чёрной водой.
И грустно немного, но это бывает,
со всяким бывает, а нынче - с тобой.
Ты бродишь бесцельно, и слушаешь воды,
и говор деревьев, объятых тоской,
и жадно строчишь в записной переводы:
язык человечий - язык городской.
И даже не знаешь, кому это нужно.
Случайные рифмы бьют прямо под дых...
И голову кружит, и солнце по лужам
блестит, одурев от твоих запятых.
Мне помнится, не то, что б хорошо,
сырой ноябрь и первая позёмка:
как с неба, затянувшегося плёнкой,
беззвучно падал белый порошок
на огороды, трубы, на дома...
И город подставлял ему ладони.
Как коркою нетающей в бидоне
бралась оледенелая вода.
Как угасал, непомнящий числа,
бесцветный день оснеженных окраин.
Как город стал печальным белым Каем -
а я его, как Герда, не спасла...
... в том времени, где жив Курт Кобейн,
где сапоги Сталлоне-"кобры"
топчут асфальт,
в том времени, где слово "шмотки"
легко рифмуется со "жмот ты!",
где ставит мат
компьютеру Каспаров - то-то! -
где рэкетиры - Дон Кихоты,
в сравненьи с тем,
что сделает десятилетье
из них же... где в квартирах-клетях
теряет темп
диаспора людей "советских",
зачем-то всё смотрящих детски-
наивно - ввысь...
мы вымрем - мамонты и зубры,
мы будем вырваны, как зубы,
в иную жизнь...
"В Европе холодно, в Италии темно..."
В Берлине пьют российские поэты -
Михайлов и Белов. Через окно
отеля виден парк. И это Трептов
печальный парк. Здесь водку разольют
в пластмассовые хрупкие стаканы.
Здесь раз в году случается салют -
под новый год... что, в общем-то, не странно,
и, в общем, объяснимо... В никуда
их поведёт широкая аллея,
где некогда Берлинская стена,
а ныне - ресторанчики белеют.
Как странно жить, когда кругом Берлин...
Контрастным душем - вспомнится Россия,
где выветрен извечный русский сплин,
но так и не пришёл ещё мессия.
Калининград, пусть даже - Кёнигсберг
(что произносишь всё-таки по-русски).
В Берлине холодно. Ложится первый снег
на черепиц чернеющие сгустки.
В Берлине холодно... В Италии - Бог весть.
А в Кёнигсберге - море на подошвах...
Поэты пьют, за тех, кто были здесь,
за всех других... за будущих и прошлых.
Девушки в Минске красивые, как мираж.
Площадь Победы о многом уже забыла...
С юным, пока что еще не остывшим, пылом
смотрит на девушек давний знакомый наш -
Саша из Лейпцига, Алекс... ариец... Он
в Минске - студент, отрывается здесь по полной:
пить он умеет, ведь с нами давно знаком,
учит славистику, учится видеть, помнить...
Впрочем, ему-то к чему вспоминать войну -
скромный, и добрый, и в чем-то наивный Вертер -
как не похож он... а впрочем, за все на свете
он ощущает привычно свою вину.
Площадь Победы. Июнь. Синева слепит.
Память о прошлом - ладаном и елеем
стала давно...
добродушен, помят, небрит,
Саша, как танком, раздавлен с утра похмельем.
Я в одиночестве, как в стареньком пальто.
Продрогший день на серенькой подкладке.
И всё - как есть. И всё-таки - не то:
не как всегда, не в заданном порядке...
Случайный луч... Кирпичная труба...
Бесцветный взгляд скользнёт по отвороту
пальто намокшего. И каплями со лба
покатится дождливая суббота.
В каком-нибудь одном из этих дней,
затерянных в шершавости газетной,
на заголовки юности моей
забвение наложится, как вето.
Зерном усталости накормится печаль,
и голуби проворно проворкуют,
что ничего сначала не начать,
ни эту жизнь... ни эту - ни другую.
Такие дни, что наплевать на всё.
Пусть целый мир к чертям собачьим канет, -
ты всё одно в свой Тмутаракани
безвольно вертишь будней колесо.
И, как всегда, накрапывает дождик,
и кепка мокнет чёрная твоя.
Ты продаёшь прохожим якоря
(подобный бизнес, знаешь ли, несложен) -
и получаешь карточки взамен:
на них - лицо, но всё в чернильных кляксах...
Приходит вечер - вычурен, неласков,
и тьма, как якорь, вспарывает мель.
Что ж, твой удел не плох и не хорош:
впускаешь ночь по каплям внутривенно,
и от судьбы, по-нищенски смиренно,
ждёшь милостыни. Милости - не ждёшь.
где твоя первая скамейка
где клёны с пыльною листвой
всё шелестят свои ремейки
в ночи от шелестов густой
где первая твоя обида
пройдёт по венам трудный путь
глотком портвейна - неевклидов
мир переменится чуть-чуть
пройти по улочке по узкой
и в подворотню завернуть
где молодой сирени сгустки
переливаются как ртуть
и растворяются в пейзаже
и отравляют исподволь
и самый воздух твой раскрашен
в сиреневеющую боль -
она взяла и укачала
в бесцветном свете фонарей...
да если б знать что - лишь начало
что дальше - больше и - больней
Смотришь в небо, видишь звёзды.
Что-то в жизни происходит...
Поздней осенью промозглой
в пешеходном переходе -
музыкант, больной на память,
позабывший, в чём причина,
что сюда он, как на паперть,
встал в тулупчике овчинном,
затрапезном... Боже, сколько
лет промчалось под ногами
у прохожих юрких, бойких,
у торговок пирогами...
И по клавишам баяна -
стук да стук - венгерка полька -
вариаций безымянных,
точно лет, промчалось - сколько...
А очнёшься - день за полдень,
звёзды первые, смеркает...
Что забыл и что запомнил -
в драной шапке - медяками.
Когда растает в марте черный снег,
когда деревья вычертят узоры
на фоне неба, слушай "Back to Black"
и уходи от трудных разговоров.
А лучше их вообще не заводи,
скрывая боль под траурные складки.
И если что-то екает в груди -
наплюй на все, спасайся без оглядки.
Здесь, в этой местности любить запрещено -
"é vietate, - видишь ли, - amare".
Бушует март. За окнами темно.
Что ж, пей вино, закусывай Омаром
Хайямом, чьи премудрости уже
прижились в речи, стали поговоркой,
мол, лучше будь один, когда в душе
любовь взялась, как снег подталый, коркой.
Мол, лучше будь разумен и держи
себя в руках, когда, ввиду разлуки,
бушует март, бушует ночь, и жизнь
тебе, как мент, заламывает руки.
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]
