красными вязкими комьями разваливаюсь изнутри
пять дней в начале каждого месяца
господи бывший во мне до времени посмотри:
что-нибудь узнать о тебе - повеситься
и чтобы узнать - повеситься
на высоком (вы соком запачкали рукава)
и качаться на ветке такой ветряной свистулькой
чтоб на правом плече два голубя ворковать
коленкой о коленку постукивать
так околеть и постукивать
одиноко сутулясь кутаться там в петле
или выпрямиться чтобы небо ай уколоться
под стопою беременных гибелью прорастет не тлен
а кувшинки лотосы
вдоль дороги лотосы
положила тебя спать
в сердце своем, как печать.
теперь - всем телом молчать,
только в обход - дышать,
чтобы не разбудить;
раз! - перебередить все внутри - как постель взбить.
а потом, положа тебя
нА сердце, словно камень, вспять
начинать
спать.
и тогда, пасти пропастей переспав,
над разлучиной протянув рукав
сна и вырвавшись из описанного сего
дня, - доспать до корней всего.
там ты будешь лежать, молчалив. слив
круглее и мягче очи твои взросли
по-над голым лбом; чернее маслин
волосы. там ты будешь лежать, литой,
и медлительно будет сниться тебе - кто?
Ну давай с тобой
поиграем в боль,
посидим рядком;
холодком-ледком
голос звякает,
а под ним - струна:
уж и как стройна,
уж и как поет!
головой - под лед,
к небу пятками.
Ну давай молчать,
мельтешить, мельчать,
вспоминать на "zwei",
говорить слова
и смотреть искательно, -
все равно одно:
разве лечь на дно,
к корешкам-цветам,
и лежать, и там
покрываться патиной.
Неподвижно лежать. Терпеливо вылеживать страх
и вылизывать зимнюю шелково-жалкую память.
Все пути утопают в постели, как ласковый палец
в волосах.
Задыхаясь от запаха собственных терпких волос
(это так говорится, на самом же деле - от колкой
терпкой памяти), мучиться - сколько их было, и сколько
порвалось
этих тонких путей (не заметишь - наступишь, и вот -
баю-баюшки, девочка, завтра и солнце не встанет
на тебя!) - и останется только нагими листами
на живот
опускать распростертых ладоней горячую дрожь,
и мурашки ронять в простыню, как на смертную скатерть,
и шептать через силу: о господи господи хватит
ты же врешь!
Я живая, Боже! обнаженно
прорастают нервы через ребра,
душат ароматом и качают
памятью - грудная клетка тонет
в лилиях и орхидеях, словно
я лежу в гробу, меня не видно,
ничего от тела не осталось -
взорвалось цветами, отболело
лепестками белены лиловой.
А вокруг, краев касаясь шитых,
крадучись, ступает Кто-то серый,
словно пепел, осторожный, сучий
прищур прячет в ласковых ресницах
и тихонько шепчет: баю-баю,
если не остынет - так оставит,
если не оставит - так отпустит
по седым садам росой стелиться...
спи, малышка - шелковая будешь;
не поймешь его и не поймаешь,
и какой бы ни была красивой -
все равно останешься несчастной;
пусть тебе приснится: обнаженно
прорастает из-под века око,
Я стою над колыбелькой, только
ты не отвечаешь...
с Господом пошептаться - спаси меня, ни-ще-го!
и не пишется ничего,
и не дышится ни о чем.
голову, как ребенка, укачивать на плечах,
звать своего палача,
что за левым плечом.
что же ты, господине, вышел весь, вылился
из ладоней да во леса,
тенью тинистой сквозь песок?
мороком притворился, туманом оплел живот,
нежный мой, неживой,
словно русло, иссох,
кончился? (ave, ave, Богородице Де...)
Господи, нацеди
деревянным Твоим ковшом
полное тело горечи - черную карусель,
но избави от кары сей:
чтобы мне было хорошо.
боль оставляет не слепок и не портрет, -
дырку от человека; запахи, мелкий бред,
заповеди, чередование перед/пред.
последним же исчезает голоса назойливый саундтрек,
всегда одно говорящий, всегда говорящий с той,
которая жила счастливо, но умерла в шестом
месяце дробь двенадцать; ее шестом
от берега отпихнули - и что же плохого в том?
и заживает память - ожог, дырой
ставший, уже не ноет, но в нем (или в ней?) порой
ветер свистит-заливается, ерошит в столе таро,
и шепелявят карты: хочешь еще, красавица? - будет тебе второй,
сомкнутый, словно библии старый том;
будешь ловить его взгляды, как воздух, ртом,
выучишь волосы-скулы-пальцы его. потом -
боль оставляет... - и что же плохого в том?
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
