Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ОБ  ОТНОШЕНИИ  М. ЦВЕТАЕВОЙ  К  ДОЧЕРИ  ИРИНЕ
В  СВЕТЕ  УЧЕНИЯ  СВ. ОТЦОВ

По мотивам Записных книжек поэта


Тема эта это не простая, и в литературоведении, как я поняла, как следует не изучена, не озвучена внятно и отчетливо, не прокомментирована, не поставлена в контекст всей жизни Марины Цветаевой. Как-то выпадающая из контекста ее жизни. Темное какое-то дело. А потому у многих цветаеведов на нее - дружное табу. То есть тема-то есть, но углубляться нее не стоит.

Однако без того, чтобы не поставить эту тему в правильный контекст - контекст всей жизни Марины Цветаевой - того, что с ней происходило и произошло, на мой взгляд, не понять.

Недавно, размышляя над предположением, высказанным кем-то на одном цветаевском форуме, о том, что, быть может, Цветаева устала искать в людях "среди бездарных копий оригинал" (выражаясь словами другой поэтессы) и как-то незаметно для себя включила в число бездарностей бедную младшую дочь Ирину, умершую, в конце концов, в приюте от голода и тоски, я наткнулась в Записных книжках Цветаевой на любопытный текст.

В приют Ирина попала не по вине Цветаевой - отдавая детей в приют в голодный постреволюционный 1919 год, мать надеялась спасти детей от голода, - а вышло все с точностью до наоборот: приют оказался прибежищем нечестных на руку людей, которым не было никакого дела до "человеческого материала".



И все-таки и сама Цветаева осознавала, что смерть Ирины наступила также и из-за нехватки ее материнской любви, которая практически отсутствовала. "История Ирининой жизни и смерти:

На одного маленького ребенка в мире не хватило любви", - написала Цветаева в Записных книжках.



Но меня сейчас интересует другая ее запись - она более ранняя, сделанная еще при жизни дочери:



" Вы любите детей? - Нет.-

Могла бы прибавить: "не всех, так же, как людей, таких, которые" и т.д.

Могла бы - думая об 11-летнем мальчике Османе в Гурзуфе, о "Сердце Аnnе" Бромлей и о себе в детстве - сказать "да".

Но зная, как другие говорят это "да" - определенно говорю: "нет".


_________


Не люблю (не моя стихия) детей, простонародья (солдатик на Казанском вокзале!), пластических искусств, деревенской жизни, семьи.


_________


Моя стихия - всё, встающее от музыки. А от музыки не встают ни дети, ни простонародье, ни пласт<ические> искусства, ни деревенская жизнь, ни семья.


_________


Куда пропадает Алина прекрасная душа, когда она бегает по двору с палкой, крича: Ва-ва-ва-ва-ва!


_________


Почему я люблю веселящихся собак и НЕ ЛЮБЛЮ (не выношу) веселящихся детей?'


_________


Детское веселье - не звериное. Душа у животного - подарок, от ребенка (человека) я ее требую и, когда не получаю, ненавижу ребенка.


_________


Люблю (выношу) зверя в ребенке - в прыжках, движениях, криках, но когда этот зверь переходит в область слова (что уже нелепо, ибо зверь бессловесен) - получается глупость, идиотизм, отвращение.


_________


Зверь тем лучше человека, что никогда не вульгарен.



Когда Аля с детьми, она глупа, бездарна, бездушна, и я страдаю, чувствуя отвращение, чуждость, никак не могу любить."



Цветаева полагала, что человек уже рождается готовым - с готовой душой, серьезным и ответственным уже с пеленок - такой, какой была она сама. И она требовала с детей, как с самой себя. Не учитывая того, что дети могут быть разные и развиваться по-разному. Что душа может захлопываться от того, что ее неумеренно и несвоевременно требуют. Можно сказать, что у Цветаевой был грех гордыни в высокой степени. Был грех чрезмерности.

Ирину она, по-видимому, забросила, как ребенка "бездушного" и потому ненужного. Не потрудившись, как следует, над его душой.

Дело в том, что отношение Цветаевой к детям и вообще к детству было совершенно особым. Она не любила так называемых обыкновенных детей (и людей, дети и взрослые стояли тут у нее на одной планке), но любила в тех, в ком находила - божественную детскость души, внутреннее измерение, которое ощущала, как Психею, называла - Психеей. "Что я делаю на свете? - Слушаю свою душу. - В мире ограниченное количество душ и неограниченное количество тел". И это имеет прямое отношение к евангельскому: "Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное" (Евг. от Мф -- 18:3).".

Так, например, в тех же Записных книжках можно встретить записи такого вот рода: "Дети - м<ожет> б<ыть> я когда-нибудь уж это записала - должны расти в церковном саду. Тут же розы, тут же игры, тут же - на 5 минут с разбега - Тишина. Глубина, - Вечность".

Показательно, что Цветаева ставит дневники старшей, одаренной не по годам дочери Али выше своих стихов, они ей дороже, как свидетельствует другая цветаевская запись.

А вот главная запись: "... Аля - гений Души".

Гениальный ребенок в понимании Цветаевой - это практически ребенок-Душа.

Поэтому Цветаева и не видела, не чувствовала своей вины, не чувствовала безвкусицы (а чувство нравственного вкуса у Цветаевой бесподобно), когда писала о своей младшей, неразвитой умственно и душевно - на самом деле, отстававшей в развитии - девочке, что та "глупенькая". И считала себя вправе "не чувствовать с ней связи", замечательно путая следствие и причину.

По ее представлениям, Ирина была "бездушной", лишенной природного дара Души, из породы "неограниченного количества тел". Не способной попасть в такт с матерью -"голой душой".

В этом своем представлении Цветаева так утверждена, что без зазрения совести рассыпает там и сям по Записным книжкам раздражительно-саркастические замечания о том, что Ирина вечно голодна или того хуже - много, жадно ест. "Я помню, как представляла себе сон Ирины: она стоит одна, а с неба падают корки, такие большие и толстые, что она не может их разгрызть. Так как ей досадно, она злится".



Такие записи - о живущем впроголодь ребенке - читателей буквально шокируют и даже отвращают от поэзии Цветаевой некоторых ее почитателей. Им трудно поверить, что Цветаеву раздражала не необходимость доставать для дочери хлеб, а то, что ребенок не помышляет о хлебе насущнейшем - Душе. Ведь ей самой, как и вечно щебечущей Але, от материальной жизни нужно было так мало. Они с Алей по природе ели мало, не любили есть. Отсюда хлеб превращается в какой-то бездуховный, запрещаемый себе хлеб, а душа черствеет и наливается раздражением. Поэтому не почитается за грех записать об Але и Ирине и такое: ""О, Марина! Знайте, вся моя душа останется здесь! - Вся. вся! - Я возьму с собой только кусочек души - для тоски!"

Все последние дни она писала мне письмо в тетрадку, а я старалась получше ее кормить, явно и без зазрения совести обделяя Ирину".



Любовь, по Цветаевой, есть понимание. Понимание есть любовь.

Нелюбовь к дочери она и сама объясняет как непонимание, не-проникновение в ее сущность. И когда смерть Ирины открывает ей глаза на все произошедшее, она спустя время записывает: "Ирина! Если есть небо, ты на небе, пойми и прости меня, бывшую тебе дурной матерью, не сумевшую перебороть неприязнь к твоей темной непонятной сущности.- Зачем ты пришла? - Голодать - "Ай дуду"...ходить по кровати, трясти решетку, качаться, слушать окрики...

Странное-непонятное - таинственное существо, чуждое всем, никого не любившее - с такими прекрасными глазами! - в таком ужасном розовом платье!". И - в других местах: "И одна мысль - не мысль, а фраза, к<отор>ую я сама себе, растравляя, чуть ли не вслух, говорю:

- "Да уж если Ирина не захотела есть, значит уж смертная мука подошла".

" Ирина! Если ты была бы сейчас жива, я бы тебя кормила с утра до вечера - мы с Алей так мало едим! - Ирина, одно ты знаешь: что послала я тебя в приют не для того, чтобы избавиться, а п<отому> ч<то> пообещали рису и шоколада".



Вот пишу я все это и чувствую, как возмущаются читатели: "Да у вас просто изощренно-дъявольская логика! Вы что - ведете к тому, чтобы оправдать это?!".

Действительно, в случае Цветаевой налицо кощунственная, редкостная материнская, человеческая слепота и глухота.

Так что же - гению позволено все?

Или благими намерениями у желающих сохранить душу, вместо того, чтобы "потерять" ее, дорога выстлана всем понятно куда?


Я счастлива жить образцово и просто -
Как солнце, как маятник, как календарь.
Быть светской пустынницей стройного роста,
Премудрой - как всякая божия тварь.

Знать: дух - мой сподвижник и дух - мой вожатый!
Входить без доклада, как луч и как взгляд.
Жить так, как пишу: образцово и сжато -
Как бог повелел и друзья не велят.

Бедная заблудшая душа!

Как разрешить этот жуткий, продирающий по коже морозом, нечеловеческий парадокс?

А вот так вот именно и разрешить - с нечеловеческой точки зрения. С точки зрения религиозной.

Для этого совершенно необходимо привлечь к исследованию учение Св. Отцов Православной Церкви о духовной, невидимой брани.

Согласно Св. Отцам, помыслы человека, невидимые движения страстной, неочищенной души, подвергаются прилогу духов тьмы. И уж коли "душа родилась крылатой", то прилоги эти усиливаются втройне, поскольку более всего, по Божьему промыслу, испытуем тот, чей дар, жар души сильней, кто всеми ее силами устремлен к горнему. Бог испытывает живых, а не мертвых, испытывает живейших ради блага очищения, блага преображения, блага спасения. Таков один из духовных законов Вселенной.

Так, Св. Серафим Саровский говорил в своих беседах о том, что Иуда окончательно пал не тогда, когда предал Христа, а когда, раскаявшись, не сумел удержаться от отчаяния и удавился.

Странная мысль в устах святого, с точки зрения мирской логики!.. Странная, но верная, ибо по своей одаренности, по своему достоинству Иуда был предназначен к апостольскому служению. Но вошел в него Сатана и низринул в самую бездну двойным образом - через предательство Света и через нежелание, познав всю глубину своей немощи, связанной, по видимо, с импульсами, идущими из подсознания, обратиться к Христу как Спасителю, как к Врачевателю душ.

Странности в отношении Цветаевой к Ирине, объясняются, на мой взгляд, духовным затмением, помрачением. И они как шлейф тянутся из собственного цветаевского детства, ведь мать Марины тоже была весьма странной женщиной, не любившей свою старшую дочь даже биологической любовью (во всяком случае, так чувствовала Марина) и не сумевшая понять (полюбить) ее душу.

И как будто бы Цветаева идет по жизни против течения родительского уклада, - уклада, где чувство любви заменено гнетущим чувством долга, провоцируя в ребенке развитие аутизма, - как будто бы все понимает!..

И в то же время поступает еще страшнее, чем мать - пренебрегает и любовью, и долгом.

Духи злобы бьют ее в самый центр ее личности - во внутреннее детство - поражая центр связи матери и ребенка, стремясь, по большому счету, лишить ее возможности реализовать свое человеческое (общечеловеческое) предназначение - быть ловцом душ человеческих. Ведь Цветаева - не традиционный поэт. Она и тут идет против течения литературы, устанавливающей грани между литературой и жизнью, автором и лирическим героем, маской и персоной. Жизнь и литература в случае Цветаевой - это одно. Она не просто выражает Психею в творчестве, но и несет ее энергетику по жизни, чувствуя себя как бы матерью маленького племени "гениев Души".

У опытного - все на свете, даже бесы - служит к спасению, так как невольно выявляют его внутреннее зло, его слабые, нуждающиеся в закалке, точки. Укрепляется - от нападения к нападению - его устремленность к Богу, раскрывающему своей благодатью все его немощи.

И совсем иначе у неопытного.

Неопытный человек, не знакомый с учением церкви (а служители церкви часто преподносят его поверхностно и легкомысленно, как это было в случае маленькой Марины, у которой батюшка отбил и без того слабое желание исповедаться вопросом: "С мальчиками целуешься?"), противостоять духам практически не может и бывает ими поругаем.

Неопытный практически обречен на то, чтобы уклониться в Прелесть - так в православии называют незаметное поначалу, но катастрофическое по последствием уклонение с правильного духовного пути. Человек очень часто не в состоянии осознать его из-за укоренившейся в нем глубинной установки.

Одним из элементов такого уклонения был также, на мой взгляд, своеобразный эротический налет во взаимоотношениях Цветаевой с детьми. Трудно отделаться от ощущения, что взволнованные диалоги Марины и Али на фоне отдаленной, отделенной Ирины, порой напоминают общение двух любовниц, в компанию которых никого лишнего просто не впустят. К примеру, ерничая в духе черного юмора, совершенно отчаявшаяся Цветаева описывает свой настрой пред поездкой в злополучный приют, где живут обе дочери, следующим образом; "Во вторник в 11 утра она (заведующая - прим. Н.Г.) заедет за мной на лошади, я передам ей узел с Ириниными гадостями (этот дефективный ребенок не просится, - Vous voyez ca d'ici! - Хорошее приобретение! - Я даже хотела сжечь! -) - передам ей пакет с гадостями и прикачу на санках к Але, увижу ее сияющие (от одной меня) голубые глаза и тетрадку.- Не привезти ли ей туда шарманку? Боюсь одного - Алиных слез, когда ее сломают, - а сломают непременно!"

В случае правильного духовного пути не достаточно раскаяться в падении, то есть обрести трезвую - подлинную, глубинную, благодатную - самооценку. Необходимо осознать и устранить корень греха.

Корень же у Цветаевой, на мой взгляд, заключается в его, корня, неукрепленности. В той простой истине, что идущий к Богу "самостийным путем" - без компаса и руля - то есть святооотческого учения - практически обречен. Человек, выросший на русской культуре, но не понимающий ее православных корней, которые невидимо вплетены в его мироощущение и во многом предопределяют его поступки, не может верно оценить происходящее с ним.

Цветаева слишком долго задержалась в точке стояния, где радикально расходятся Ева и Психея, Земля и Небо, быт и бытие, Хлеб Насущнейший и просто хлеб. И они и должны разойтись на первом этапе духовного пути. Но при правильном движении они расходятся, чтобы снова сойтись, после того, как будут выявлены все ложные, уродующие их взаимосвязи. Вслед за уходом ввысь, человеку надо, образно говоря, несколько приземлиться, чтобы подняться выше, а не пасть.

А это тонкое искусство, требующее мастерства и наставников.

Думая, что движется в Небо, самонадеянный человек, по сути, движется в пустое небо - в холод и отчуждение, словно в глаз ему попал осколок разбившегося зеркала, проник в самое сердце и увлек в чертоги Снежной Королевы. ("Снежная королева" - любимая сказка Цветаевой). Восхождение в этом случае может превратиться в свою противоположность - одержимость, то есть духовную шизофрению. Это когда, говоря образно, Кай в нас оказывается изолированным от Герды.

На бытовом уровне это проявлялось у Цветаевой в неумении видеть прекрасное за обыденным, вносить прекрасное в обыденное. И, в конечном счете, в желании поскорее умереть, чтобы уйти Туда.

Смерть Ирины должна бы была по идее стать прививкой от гордыни.

Но не стала такой прививкой.

Потому что быт и бытие Марины Цветаевой все больше разлетались в стороны.

Только не надо понимать это расхождение в том смысле, будто Цветаева была хуже так называемых обыкновенных людей - "бесчисленного количества тел", не озабоченных ТАКИМИ вопросами и не платящими за это такой болью и кровью.

В письме Пастернаку Цветаева и cама признается в чрезмерном, (практически шизофреническом - на языке медицины это, страшно утрируя, называют так) расколе у нее на душу и тело, в том числе в контексте материнства:: "Внезапное озарение, что я целой себя (половины, нет), второй себя, другой себя, земной себя, а ради чего-нибудь жила же - не знаю, да, вопреки Поэме Конца <...> Борис, это страшно сказать, но я телом никогда не была, ни в любви, ни в материнстве, всё отсветом, через, в переводе с (или на!) <...> И такая жгучая жалость, что не бывать, не бывать!"

Лиля Панн пишет в статье о Цветаевой так:

"Стихи она объявляет "неполной исповедью": они, мол, "меньше - я". Еще бы: поэзия по своей природе выходит за границы "я", предпочитает правде истину. Записные книжки Цветаевой содержат и то, и другое. Так, и жуткую правду о гибели младшей дочери Ирины, и истину "голой души": условие "родства душ" распространяется и на материнское чувство, о чем невольно проговаривается и стихотворение на смерть Ирины "Две руки, легко опущенные..." - у прочитавшего дневник матери-одиночки оно оставляет впечатление написанного "для галочки".


Меж нами - десять заповедей:
Жар десяти костров.
Родная кровь отшатывает,
Ты мне - чужая кровь.
("Магдалина")

Люди такого типа не могут (не всегда, но часто) привязываться к другим существам и Земле биологически. Они не укоренены и очень мучаются. Они ничего не могут делать только лишь из чувства долга, так как для них и собственное существование слишком тяжелый и неподъемный труд. Можно даже сказать - то, что Цветаева все-таки заботилась о материальном существовании Ирины в годы нечеловеческого напряжения сил (война, страх, одиночество, голод, холод) ставит ей плюс при таких данных.



В благодатном свете святоотеческого учения снимаются все противоречия.


Я счастлива жить образцово и просто -
Как солнце, как маятник, как календарь.

Самое труднопостижимое тут то, что это действительно так и было, но было где-то внутри, в другом, внутреннем измерении, куда Цветаева стремилась вырваться из своего страстного "Я": "Я - это дом, где меня никогда не бывает.

У меня по отношению к себе - садизм. Желание загнать насмерть.

Мне нет дела до себя... Я - это то, что я с наслаждением брошу, сброшу, когда умру...

"Я" - это просто тело... голод, холод, усталость, скука, пустота, случайные поцелуи... Всё не преображенное. "Я" - не пишу стихов. Не хочу, чтобы это любили..."

Предназначение Цветаевой действительно было очень высоко. Любой чувствительный, чуткий читатель поймет это по неземной чистоте и теплоте ее стихов - они несут Жизнь на уровне ощущений, несут Психею. Она не просто рассуждает о горнем - оно в ней живет.

Цветаева действительно пронесла по жизни Психею, как флаг, щедро раздаривая ее и расплескивая от чужих и собственных ошибок.

И - расплескала. А расплескав - умерла.



Каждый должен решить для себя сам, осуждать ли ему Цветаеву.

Но понять, что с ней происходило, по-моему, совершенно необходимо.

Я же знаю одно - умом Россию не понять. И Цветаеву, как видно, тоже.



Мне, например, думается так: "Пусть тот, кто без греха, первым кинет в нее камень. Кто знает до самых глубин свое подсознание? Кто действительно добр вместо того, чтобы думать, что он добр? Кто не принимал страстную любовь за бесстрастную?".

Помните, как в повести Альбера Камю "Посторонний" люди приговаривают героя к казни фактически не за то, что он совершил убийство, а за то, что не плакал на похоронах матери.

Камю стоял в ряду писателей 20 века, которые перевернули представление о человеческой душе, показывая, сколько в ней пустоты и показного, неосознаваемого благочестия, сколько неотслеженного лицемерия. В сравнении с носителями таких душ герой повести Камю выглядел просто честным, не врущим себе человеком.



Может быть теперь - после всего сказанного - это письмо Цветаевой к детям несостоявшегося эмигрантского журнала покажется многим не таким уж лицемерным и кощунственным? -



    Милые дети,


    Я никогда о вас отдельно не думаю: я всегда думаю, то вы люди или нелюди (как мы). Но говорят, что вы ЕСТЬ, что вы - особая порода, еще поддающаяся воздействию.

    Потому:

    - Никогда не лейте зря воды, п.ч. в эту же секунду из-за отсутствия этой капли погибает в пустыне человек.

    - Но оттого, что я не пролью этой воды, он этой воды не получит!

    - Не получит, но на свете станет одним бессмысленным преступлением меньше.

    - Потому же никогда не бросайте хлеба, а увидите на улице, под ногами, подымайте и кладите на ближний забор, ибо есть не только пустыни, где умирают без воды, но и трущобы, где умирают без хлеба. Кроме того, м.б. этот хлеб заметит голодный, и ему менее совестно будет взять его тАк, чем с земли.

    - Никогда не бойтесь смешного и, если видите человека в глупом положении: 1) - постарайтесь его из него извлечь, 2) - если же невозможно, прыгайте в него к нему как в воду, вдвоём глупое положение делится пополам: по половинке на каждого - или же, на ХУДОЙ конец - не видьте его [смешного].

    - Никогда не говорите, что так ВСЕ делают: все всегда плохо делают - раз так охотно на них ссылаются. (NB! Ряд примеров, которые сейчас опускаю) 2) у всех есть второе имя: никто, и совсем нет лица: бельмо. Если вам скажут: так никто не делает (не одевается, не думает и т.д.), отвечайте (словом Корнеля) - А я - кто.

    Не говорите "немодно", но всегда говорите: НЕБЛАГОРОДНО. И в рифму - и лучше (звучит и получается).

    - Не слишком сердитесь на своих родителей, - помните, что они были ВАМИ, и вы будете ИМИ.

    Кроме того, для вас они - родители, для [самих] себя - я. Не исчерпывайте их - их родительством.

    Не осуждайте своих родителей на смерть раньше (ваших) сорока лет. А тогда - рука не подымется!

    - Увидя на дороге камень - убирайте, представьте себе, что это ВЫ бежите и расшибаете нос, и из сочувствия (себе в другом) - убирайте.

    - Не стесняйтесь уступить старшему место в трамвае. Стыдитесь - НЕ уступить!

    - Не отличайте себя от других - в материальном. Другие - это тоже вы, тот же вы (Все одинаково хотят есть, спать, сесть - и т.д.).

    - Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно - сознания. После победы стойте с опущенными глазами, или с поднятыми - и протянутой рукой.

    - Не отзывайтесь при других иронически о своём любимом животном (чем бы ни было - любимом). Другие уйдут - свой останется.

    - Когда вам будут говорить: - Это романтизм - вы спросите: - Что такое романтизм? - и увидите, что никто не знает, что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюют им! запускают вам в лоб!) слово, смысла которого они не знают.

    Когда же окончательно убедитесь, что НЕ знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:

    Романтизм - это душа.

    Когда вас будут укорять в отсутствии "реализма", отвечайте вопросом:

    - Почему башмаки - реализм, а душа - нет? Что более реально: башмаки, которые проносились, или душа, которая не пронашивается. И кто мне в последнюю минуту (смерти) поможет: - башмак?

    - Но подите-ка покажите душу!

    - Но (говорю ИХ языком) подите-ка покажите почки и печень. А они всё-таки есть, и никто СВОИХ почек глазами не видел.

    Кроме того: ЧТО-ТО болит: НЕ зуб, НЕ голова, НЕ живот, не - не - не - а - болит.

    Это и есть - душа.




© Наталья Гвелесиани, 2011-2024.
© Сетевая Словесность, 2011-2024.




Словесность