Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ЖЕЛТОЕ  МАРОККО



Посвящается Жене Бомаш 

Так называлась серия редких марок из великолепной коллекции мадам Гинзбург. Собственно, это была коллекция г-на Гинзбурга. Но в данный момент господин Гинзбург валил лес где-то на Северном Урале и все его мечтания не распространялись дальше вечерней, чуть теплой баланды и провального сна в холодном бараке. Он и думать забыл о своей, когда-то столь любимой и дорогой, коллекции марок - предмета черной зависти всех филателистов города Риги.

Мадам Гинзбург вместе с семилетней Стеллой жила за околицей маленькой сибирской деревушки в недостроенной однооконной избенке. Пробираясь затемно, утром, по хрусткому снегу в школу, Илья иногда замечал, как невысокая женская фигурка, одетая в не по росту большой малахай и нелепые блестящие ботики, неумело взмахивая топором, пыталась разрубить кривое полено.

- «Мальчик! А, мальчик!» - услышал однажды Илья, возвращаясь из школы. Он обернулся и увидел мадам Гинзбург, приветственно машущую рукой. Рядом с ней стояла замурзанная сажей Стелла, закутанная в дранную кофту, и с любопытством глядела на Илью.

- «Мальчик» - услышал он молящий голос - «ты не смог бы мне помочь растопить печку? Дрова сырые, никак не загораются... и в доме холодно... мы со Стеллой пытались... и просто никак... ну никак...» - голос прервался.

Илья зашел в избу. Он с матерью тоже не жил в хоромах, но такие запущенность и бедность наблюдал не часто. Скудный свет зимнего дня еле пробивался сквозь толстую наледь окна. От заснеженных поленьев, в беспорядке наваленных около плиты, растекалась лужица. В комнате было дымно и холодно. На маленьком колченогом столике у окна стояла закопченная кастрюля с тремя полуочищенными картофелинами и две немытые тарелки. Кровати не было. Вместо нее в углу было положено плашмя несколько чемоданов, покрытых местным цветным одеялом. У входа, справа на деревянной подставке стояли ведро с водой, кружка и разная немытая посуда. В комнате висел запах неустроенности и тоски.

Первым делом Илья выбросил из печки сырые закопченные поленья и, захватив топор, вышел во двор. Там он, найдя березовое полено, налущил березовой коры - бересты, а полено аккуратно расщепил на тонкие лучины. Вернувшись в дом и оставив дверь полуоткрытой, он, сложив горочкой бересту и покрыв ее лучинами, поджег заправку с нескольких сторон. Пламя взялось сразу, а открытая дверь усилила тягу. Вскоре печка загудела и втянула в себя дым и холод. В комнате посветлело, наледь у окна начала таять, бледное личико Стеллы порозовело.

- «Можешь звать меня Зелда» - глядя на Илью, прошептала Мадам Гинзбург и, отвернувшись, вытерла глаза грязным полотенцем. Так началась дружба между тридцатилетней Зелдой Гинзбург - женой известного рижского адвоката - и десятилетним Ильей.

Долгими зимними вечерами, когда при свете коптилки читать все равно было нельзя, а за окном завивала поземка и луна бросала свой мертвый свет на погребенные в снегу темные избы - Илья, накинув фуфайку и обув разношенные валенки (здесь их звали пимы), пробирался по узкой, протоптанной в снегу тропинке к дому мадам Гинзбург. (Он так и не научился называть ее по имени ни в глаза, ни за глаза). Там, сидя в темноте (берегли керосин) и прислушиваясь к завыванию ветра, они негромко беседовали. В углу под ворохом одежды, на своей чемоданной кровати, посапывала Стелла.

- «Знаешь, я сегодня вспоминала мой выпускной гимназический бал в 1930. Уже цвели каштаны, ночь была светла, с залива дул прохладный ветер, а мы бродили... бродили по Старому городу и не могли расстаться. Наденька Оселец, Саша Макс и я. Какие-то клятвы друг другу давали, плакали от радости... глупые были, конечно. Саша с родителями в Палестину уехала, а Наденька вот в Риге осталась, что с ней сейчас? Не знаю. Беспокоюсь очень.»

- «Эвакуировалась, наверно» - осторожно отвечал Илья - «многие ведь эвакуировались, сейчас, наверно, где-нибудь в теплых краях - во Фрунзе или в Ташкенте».

- «Дай-то Бог, дай-то Бог» - отзывалась неуверенно Зелда.

- «Вот у меня товарищ был в детстве: Дорик Гаузштейн, ну, игрались вместе, то да се» - небрежничал Илья - «Так он сейчас в Москве живет, писал в письме, что был на Красной площади во время салюта в честь Сталинградской победы! Представляете?! В Москве! И подруга ваша спаслась и живет где-нибудь и... и думает о вас, о Стелле».

- «Хороший ты мальчик, послушаешь тебя и легче становится»

- «Ну какой же я мальчик» - надувался Илья - «Я уж не мальчик, я уж... все-таки...»

- «Конечно, конечно, ты не мальчик. Это я так, по глупости сболтнула» - улыбалась мадам Гинзбург. Так, силой мечты, морозный сибирский вечер наполнялся человеческим теплом и светом надежды.

Но не одни зимние вечера были в том краю, где жили тогда Илья и его мать. Их судьба переплелась на несколько лет с судьбами других изгнанников, оказавшихся в этой лесной деревушке. Среди них, Илья подружился с двумя мальчиками: Мусей Пинкензоном и Фимой Вайсманом.

Муся был смелый и веселый. Он играл на скрипке, имел сестру Фриду, дедушку, бабушку и маму. Однажды зайдя к Мусе, Илья с изумлением увидел Мусиного дедушку, облаченного в белую простынку, с какими-то коробочками на голове и на обнаженной руке. Дедушка, мерно покачиваясь, что-то бормотал. В ответ на изумленный взгляд Ильи Муся смущенно проговорил:

- «Дедушка молится» - Так Илья, выросший в русско-еврейской современной «просвещенной» среде, которая вместо Бога верила в социальные идеи, впервые увидел еврейскую молитву.

Фима был молчаливый и осторожный. Он, как говорила мать, «был себе на уме», редко улыбался, а уж если улыбался - то какой-то кривой улыбкой. Но зато он прекрасно пел. Его бархатный баритон обволакивал слушателей нежностью и тоской. И когда короткими летними ночами, в сопровождении Мусиной скрипки, он пел модный в те годы шлягер: «...в этом зале пустом, мы танцуем вдвоем, так скажите ж мне слово, сам не знаю, о чем...» не одна девичья грудь приподымалась, вздыхая. (И голос помог ему выплыть и стать профессиональным и даже заслуженным певцом Молдавии и выступать под именем Ефим Балцану. Но это уже другая история).

Илья не обладал какими-то особыми талантами. Но он был упрям и терпелив. И эти качества, совместно со способностью нравиться людям, дали ему возможность во многом добиваться своих целей.

Так было и с коллекцией марок. Собственно, вначале не было никакой коллекции. Совершенно неожиданно они вдруг получили первую и единственную за эти годы посылку - из Аргентины. Аккуратная картонная коробка содержала два чуда: пачку мацы в цветной упаковке и большую банку восхитительной густой сладости, которую мать называла сгущенным молоком. Илья не мог удержаться. Это было свыше его сил. Оставаясь один, он забирался под кровать, где стояла банка, открывал крышку и долго нюхал пряный аромат. Потом, нанюхавшись, погружал палец в густоту и высунув язык мазал его сгущенкой. Это был его рай. И еще долго, днями Илья носил в себе ощущение этого рая.

На картонной коробке было наклеено три больших разноцветных марки. На одной из них - красной - была изображена морда быка а на двух - синей и желтой - ковбой на лихом скакуне. Илья аккуратно отмочил марки, высушил их между листами тетрадки а на обложке кривовато написал: «МАРАЧНЫЙ АЛЬБОМ» а потом подумал и добавил: «принадлежит Малкину Илье».

Так было положено начало. Довольно быстро, примерно за год, коллекция выросла значительно и помещалась уже в большой толстой тетради. Илья выпрашивал марки у всех знакомых и малознакомых, свел знакомство с Настей - деревенской почтальоншей, кое-что выменивал. Но главное его достижение состояло в том, что он склонил Мусю и Фиму к партнерству. Они организовали марочный коллектив. Они объединили все свои запасы марок в один альбом, каждый был владельцем этого альбома, но Илья был назначен хранителем и альбом находился у него. Когда Фима, с присущей ему ворчливостью, заметил, что альбом должен находиться у всех по очереди, Муся и Илья быстро разубедили его.

Между тем поезд времени шел и шел. Далеко на западе гремела война, кровь разлилась на полмира, но тут - где жил Илья и его друзья - было тихо. Прошла еще одна сибирская зима и наступила пора полевых работ. Оттаяли и начали куриться паром огороды. Местные крестьяне, которых называли колхозниками, проводили там все свои дни. И приезжие, которых называли «западниками», с охами и вздохами, начали выползать на свои участки.

Вот в один из таких дней, Илья, в перерыве между копкой и посадкой, забежал взглянуть как поживает мадам Гинзбург. Он нашел ее и Стеллу на огороде. Зелда с трудом поднимала мокрую, с налипшей землей лопату, втыкала ее в ни разу не вскопанную целину, и, становясь на лопату обеими ногами, пыталась вогнать в землю. Лопата не шла. Чтобы не смущать, Илья отвел глаза.

- «Ну, как поживаешь, Ильюша?» - задыхаясь спросила мадам Гинзбург

- «Как твоя коллекция? Вы сейчас втроем, да? Ты, Муся и Фима? А я вот копаю... Конечно, в Консерватории меня этому не учили... но надо все испытать, не так ли?» - с силой, как бы споря с кем-то, сказала Зелда. Была, была в этой хрупкой женщине жизненная сила.

- «А давайте мы вам вскопаем огород» - совершенно неожиданно для себя выпалил Илья.

- «Что значит - вскопаем?» - оторопела Зелда. - «И кто это - мы? И что скажут ваши мамы? И когда же вы будете копать? У вас у самих работы невпроворот». Но Илья уже продумал ответ.

- «Мы - это Муся, Фима и я. Я с ними поговорю: думаю, согласятся. А копать мы сможем ночами. Сейчас же белые ночи - все видно. А матерям скажем, что мы за деньги и на эти деньги будем марки покупать. Они все равно не смогут проверить».

- «Марки... деньги?..» - задумчиво переспросила Зелда - «Ну-ка пойдем со мной» - и направилась к дому. В комнате она решительно подошла к чемоданной постели, и, с трудом вытащив один, по-видимому, тяжелый чемодан, раскрыла его. Илья онемел. Чемодан был полон добротных, солидных, богато переплетенных, больших альбомов, наполненных экзотическими марками. Ветер дальних странствий, ветер пассатов и муссонов ворвался в жалкую комнатушку. Розовые закаты Майорки, зеленый прибой Канарских островов, столбы Гибралтара и сиреневые вечера Парижа раскрыли свои горизонты перед очарованным Ильей.

- «Вот. Это мужа коллекция... Двадцать лет собирал...» - прошептала мадам Гинзбург - «Когда пришли нас выселять, он и говорит: главное достояние - это коллекция, она больших денег стоит. Если придется вам худо - продай несколько марок - и будете сыты и одеты. Коллекция вас спасет. Бедный мой, наивный Исаак.» - она заплакала - «если правда захотите и сможете вскопать этот проклятый огород - каждый из вас возьмет столько марок, сколько захочет. Ничего более существенного у меня нет».

Так в коллекции Ильи появилось «Желтое Марокко».



© Бенор Гурфель, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.





Словесность