Их песнь не ведает узды
и мне любой дороже мессы:
поют дрозды, поют дрозды -
вон там, где тянется подлесок,
где рвётся в синь густую он
из стоеросового плена.
Их пеньем был заворожён
я. Пенье их - благословенно.
И я кричал: поют дрозды -
вон там, где тянется подлесок,
а мне ударили под дых
и разошлись без интереса...
Уйду - и что я вам оставлю?
Не знаю даже, что сказать...
Души распахнутые ставни
и плач по фильму кин-дза-дза,
стихи, пришедшие сегодня,
тягучий зов колоколов
от Храма Сретенья Господня,
вечерний воздух, что, лилов,
стечёт сейчас под ноги ночи
в неверном свете фонарей,
и хрип за мной бежавших гончих,
и удовольствие псарей,
их натаскавших в полной мере
нас загонять в такой финал...
Ах, да - ещё вино в фужере,
с которым жизни я внимал.
В сизом своём армяке долгополом
зябнет туман над заброшенным полем,
тучи угрюмо сползают за лес,
не удержавшись на кромке небес.
Поздняя осень, холодная осень,
мокрая, стылая, ветер несносен,
но отчего же так дышится мне,
словно я с осенью сроден вполне,
словно настолько похожи мы с нею,
что я невольно и сам осенею.
какие груши запах обалдеть
а дерево в ветвях скрывает птицу
но вот она уже видна на треть
а вот она уже и вся струится
и тянется от клюва до хвоста
к увесистым плодам и в небо сине
а я считаю от ноля до ста
и спотыкаюсь где-то в середине
Как громыхнёт, раскатится -
и вспухнет каракатицей
дом над землёй, дымя,
подстреленная звонница
вдруг поясно поклонится -
и упадёт плашмя.
А внучка в белом платьице
за это всё расплатится -
и так цена страшна,
что никакому Киеву -
да хоть дотла спали его! -
не возместить сполна.
Я эту ночь, как мёд, смакую,
но если крикну невзначай -
кому не спится в ночь глухую? -
ты, эхо, мне не отвечай.
Давай сейчас без этих штучек,
и, этой ночью дорожа,
смотри, как месяц режет тучи
лучистым лезвием ножа,
смотри, как падают обрезки
с небес на речку и леса,
и слушай рыбьи переплески,
и видь другие чудеса.
Давай, не ёрничай впустую
да чушь не брякни сгоряча,
и на вопрос про ночь глухую -
ты никому не отвечай.
Нынче дождливо... День,
ветренный, темнолицый,
ищет среди деревень,
есть ли, где притулиться.
Видно, и сам промок,
лето не лето - знобко,
мокрый грядёт вечерок,
хоть отбивай чечётку,
в окна домов стучи -
пустят, поди, под крышу,
или терпи, молчи,
раз уж дождливый вышел.
Возвращаться - плохая примета,
но как сладко вернуться назад!
Там вздыхает влюблённое лето
под вечерние песни цикад
и свершается чудное чудо:
там безгрешно у всех на виду,
никаких не боясь пересудов,
наши тени в обнимку идут.
И сгущается темень ночная,
и, пока в облаках не исчез,
с доброй завистью месяц взирает
на влюблённых подростков с небес.
Не сыграть ли мне на саксофоне?
Нет, не стану... Просто не хочу.
А по правде - я же не умею,
да и слуха тоже нет совсем.
Отчего же тянет к саксофону?
Может, мы похожи чем-то с ним...
Я, конечно, не такой блестящий,
но имею тоже, чем блеснуть.
Жаль, что не сыграть на саксофоне,
мог сложиться неплохой дуэт -
ведь у нас у каждого такая
хриплая, но певчая душа...
В меня стреляют... Только не убей!
И стреляный я буду воробей.
Вспорхну из окроплённой пыли:
какое счастье - не убили!
И полечу, и улечу,
пока приклады вновь - к плечу,
пока выцеливают влёт,
авось никто и не убьёт!
Когда уйдёт последний эшелон
куда-нибудь на очень дальний запад,
смогу я с облегчением накапать
на ход ноги, чтоб - вон и только вон,
чтоб ни следа, ни памяти, ни духа,
чтоб воздух порченный - за ними в эшелон,
чтоб эти извержения из лон
не пожалела даже повитуха,
чтоб ливень хлынул, омывая рельсы
и замывая грязные следы
тех, кто желал моей стране беды -
и стало ясно: уезжают бесы...
Каждый вечер солнечный
в рдеющий закат
солнечный подсолнечник
обращает взгляд,
как солдат, равнение
держит на зарю.
С тихим изумлением
на него смотрю...
Над землёй кисея кружевная,
золотою прошита строкой -
умывает меня, омывает
летний дождь невесомой рукой.
Тёплых капель роняет алмазы
на ладони берёз и дубков -
напоить воробьёв черноглазых,
что слетелись со всех уголков
задышавшей привольно деревни
пряной свежестью летнего дня.
Лето всех умывает душевно.
Мама так умывала меня...
Выйду в поле - руки в брюки, нараспашку ворот,
за рекой Киржач хватает для меня простора.
Не пойду на мост железный, двину лихо к броду,
там заглядывает ива, словно девка, в воду.
Сяду там на бережочке рядом с этой ивой
и шепну ей: точно, точно, нет тебя красивей,
косы мягки, шелковисты, их расчешет ветер -
и стихи о вас напишут много раз поэты.
Из всех туманов самый-самый странный,
тревожный, беспокоящий из всех -
из памяти всплывающий нежданно.
В нём проступают тени из прорех -
неузнанные, зыбки и летучи,
но сердце чует - дороги, близки,
и тем тревожней, жгуче и болюче,
тем ближе от печали до тоски...
И не сказать, что позабыт,
но тень забвения знобит,
как-будто вышел на мороз.
И в тусклом свете из окна
выводишь в спешке письмена -
и все читаются как SOS,
и в каждом знаке есть надрыв,
и есть отчаянный призыв
к идущим мимо кораблям,
к летящим мимо журавлям...
Молчат и море, и земля...
Мой пёс не знает поводка,
его нежизнь теперь легка,
как лёгок бег по облакам,
что недоступны мне пока,
а пёс мой счастлив без затей...
Беги, ушедший мой Антей,
и как тебе собачий рай -
пролай мне, хоть разок пролай...
Пусть я вдали, но всё же - с вами,
когда картины Пиросмани
не вспоминаю - вижу явно,
ваш брат я, сын ваш, внук и правнук.
Я лист лозы, который гонит
с высоких берегов Риони
не ветер, жаждущий забав,
а гонят время и судьба...
Почти ослепший, улетаю,
и подо мной - земля иная,
на ней иные даже камни -
не те, что кисти Пиросмани.
Прекрасна та земля, огромна,
но всё же сердце сладко помнит
небес высокую лазурь
и виноградную лозу.
И то, что есть
и будет главным -
что брат ваш,
сын я,
внук
и правнук...
Со мной здесь даже камни говорят -
наперебой и в очередь, подряд.
Мешок походный сняв с плеча, я
с улыбкой на вопросы отвечаю.
И тоже задаю вопросы:
о том, как созревают абрикосы,
и дарят ли по-прежнему букеты
своим любимым мальчики в Месхети...
Шагов с полтысячи, парсек -
не будем слишком строги -
идет хороший человек,
но по плохой дороге.
И ничего, что при ходьбе
он пылью припорошен:
увы, дорога - так себе,
но человек - хороший.
Какой дорогой не идти -
заброшенной, заросшей,
пускай же встретится в пути
лишь человек хороший.
