ОПЫТЫ  УТЕШЕНИЯ

С малых лет я отличался странной наклонностью утешать.

Но не в расхожем понимании. Когда вокруг происходили серьезные неприятности, я не совался и не сулил их счастливого разрешения, потому что оно было не в моей власти. Мне нравился стремительный переход от горя к ликованию.

Мне хотелось объяснить всем и каждому, что нет ничего страшного. Меня радовал короткий миг облегчения, секунда понимания того, что ничего не случилось. Это возвращение к радости вызывало половое возбуждение. Мне было пять лет, а у меня уже стоял, как штык, в ожидании бабушки - помню, как я измазался кетчупом и улегся на полу, а рядом положил нож. Не могу передать, как обрадовали меня ее счастливые слезы, когда я сел. Я и сам расплакался от полноты чувств.

Пользуясь рассеянностью взрослых, я прятал разные важные вещи - документы, деньги, часы, кольца. Потом потихоньку подбрасывал, когда у них уже был готов план дальнейшего существования без них, сопряженный с хлопотами, лишениями и страданиями. Их радость бывала неописуема. Моя - тоже. Никто ни разу не заподозрил меня.

У меня было много военных игрушек. Я строил города и осаждал их, а иногда наносил предупреждающий удар, в лицах разыгрывая ультиматумы и ответные стенания. Потом отводил армии и высыпал на город кулек конфет. Однажды решил довести ужас горожан до предела и поджег пару домов; за это мне влетело, хотя я быстро потушил их из чайника.

В моем распоряжении оказывались всевозможные животные. Кошек я устрашал швабрами и пылесосом, доводя до полного остервенения, но все в итоге заканчивалось, и я изливал на них такую заботу, что кошкам, как мне казалось, порой становилась милее швабра. Иных я сажал в микроволновку. Но не включал ее. Им хватало замкнутого пространства, они орали. Мой палец зависал над кнопкой, касался ее. Меня могли окликнуть, я мог вздрогнуть, шатнуться и включить, мало ли что бывает. Но мне всегда удавалось пройти по лезвию. Я вынимал узниц и расхаживал с ними, баюкал их и уверял, что они нервничали напрасно.

Меня боялись, а мое сердце обливалось кровью от сострадания.

Окружающие обретали во мне покой.

Бывало, я набирал муравьев и высыпал на кусок пенопласта, который заблаговременно плавал в луже. Щепочкой поднимал на борт отчаянных, посмевших метнуться в пучину. Корабль этот я тоже иногда поджигал, и муравьи спешили на корму или нос; потом тушил и направлял его к берегу. Муравьи сходили на сушу, не веря в свою счастливую звезду. Правда, им было невдомек, кто за этим стоял, и это огорчало, но я прощал им неведение.

По той же самой причине я любил командные виды спорта - не сами по себе, а моих родителей перед экраном. Я болел вместе с ними за наших, а если те выигрывали, то ликовал больше всех. Не то чтобы я, малолетний, уже понимал безнадежность нашей жизни, но четко улавливал тайный страх перед нею во взрослых. И когда эти взрослые приходили в восторг при виде победы, которая опровергала неистребимую тотальность нашего свинства, то это было сродни облегчению безмозглой живности, подпавшей под мою власть. Им начинало казаться, что все не так уж и скверно вопреки подспудной и абсолютной уверенности в обратном.

Я мужал, и мои проделки взрослели со мной. Пути я нащупывал мучительно и трудно, раздираемый расплывчатыми отроческими желаниями. Пару раз пригласил саперов на бомбу, но мне это не понравилось. Во-первых, я не мог даровать утешение лично и был вынужден наблюдать за отбоем тревоги со стороны. Во-вторых, я не вполне понимал, кого утешать. Саперы только сатанели, а рядовые граждане ехали наземным транспортом, да я и не знал из них никого, а проникаться к человечеству абстрактной любовью еще не научился. Я пробовал разыгрывать моих немногочисленных товарищей, пугая их разными бедами, но те привыкли, а потом я вовсе остался один посреди мировой скорби, не имея возможности порадоваться на пару с ближним счастливому от них избавлению.

Но вот я вырос и выбрал себе стезю - разумеется, медицину. От возможностей, которые там открылись, перехватывало дыхание. Я выучился на самого простенького терапевта широкого профиля - стрелочника, регулировщика и диспетчера, который мало в чем разбирается сам, зато направляет потоки в бессчетные лаборатории и кабинеты. Никто из моих больных не был обижен врачебным равнодушием. Во всей поликлинике не нашлось специалиста сердечнее и внимательнее, чем я. Не было случая, чтобы я отнесся к жалобам беззаботно - напротив, я не терпел беспечности не только в себе, но и в посетителях. Любой, кто впархивал ко мне в кабинет за мелкой справкой, через полчаса сгибался под гнетом мрачнейших мыслей. Я не спешил развеять эти черные думы, но в нужный момент всегда снимал подозрения лично, не доверяя этого дела никому. Человек являлся, и я поначалу зловеще мычал, всматривался в его бланки с анализами, расползавшиеся от пота - тот долго сидел в коридоре, тиская их в кулаке. А потом я огорошивал его вердиктом. "Да?.." - переспрашивал шепотом счастливец. "Да!" - выпучивал я глаза. "Да?" "Да!" "Да!!" - хором ревели мы, привстав и таращась друг на друга. Однажды я увлекся, и пациент уже замолчал, а я наливался кровью и протяжно ревел на него во всю пасть.

Благословенные дни!

Правда, нашелся гад, который испортил мне настроение. Он выстроил целую философию, объяснив, что собственно страха не было, поскольку это реакция разума, а когда речь идет о выживании, животное не боится, оно спасается, вот и он прикидывал, куда бы прыгнуть, чтобы с концами, да что будет с бумагами, когда помрет. А потом, миновав эту стадию страха, он испытал сразу злость - разумеется, на меня за мои довольно искренние в его случае подозрения. "Не было, значит, страха", - бормотал я одними губами, выписывая ему последнее направление. Я послал его проверяться на иммунодефицит, где ждут три месяца, а ко мне приказал больше не возвращаться по причине непрофильности.

Однако беда не приходит одна. Двое моих сослуживцев подвергли меня пытке куда более изощренной и длительной. Оба они были люди не молодые, но и не старики. Хрон Мироныч работал, как я, терапевтом, а Ворону Климовну подсадили к нему медсестрой. Она пришла к нам не помню, откуда. Я, понятное дело, был с утешениями тут как тут. Мы часто чаевничали перед и после приемов, и я прикидывал, чем бы их огорчить, чтобы наверняка успокоить - мне очень этого хотелось, потому что оба казались существами бесконечно милыми. Сперва я подумал, что их заинтересует политика, но это был скользкий путь, на котором я не мог гарантировать утешения. Тогда я остановился на производственных страхах. Перед каждой конференцией докладывал о слухах, которые выдумывал сам: сокращения, ограничения, преследование в случае чего, и так далее. Но я натолкнулся на глухую стену.

Хрон Мироныч был полон смиренной благости.

- На все воля Божья, - говаривал он добродушно. - Все это к лучшему и для нашего блага!

Мне хотелось кидаться на стены, когда он отзывался на мои прогнозы рассуждениями о птицах, которые не сеют и не жнут.

Ворона Климовна была его полной противоположностью. Она боялась абсолютно всего. Запугать ее не составляло никакого труда, но и утешить не удавалось. Моя деятельность лишалась всякого смысла. Я приходил с новостью, что в суд на них за все их дела решили не подавать, а Ворона Климовна только качала головой и твердила:

- Значит, подкараулят и морду набьют!

- На все воля Божья, - подхватывал Хрон Мироныч.

Я не знал, что с ними делать.

Меня оскорбили оба. Один воображал, будто заранее знал мою волю; другая не верила в мои добрые намерения.

Последней каплей стало то, что они спелись и начали оказывать друг другу знаки внимания, которое постепенно переросло в прочное чувство. Поликлиника уважительно посмеивалась. Я воспринял этот союз как личный вызов и начал думать, как бы мне уложить разом обоих зайцев.

Тем временем Ворона Климовна обнаглела.

- Будет вам болтать, - сердилась она на меня. - Вам уже давно никто не верит! Все отлично знают, какой вы змей.

- Да пусть скажет, - возражал Хрон Мироныч. - Бог не выдаст, свинья не съест!

Решение нашлось довольно быстро. Ворона Климовна страдала клаустрофобией. Я подкараулил ее на лестнице - дома, конечно - и дождался, когда она зайдет в лифт и поедет. Едва кабина тронулась, я ее сломал. Лифт застрял этаже на третьем. Ворона Климовна раскричалась, и я подумал, что нужно и правда извлечь ее поскорее, пока не хватил удар.

Изменив голос, я позвонил Хрону Миронычу и дал послушать.

Теперь ему было не отвертеться. Господь отвлекся и попустил Вороне Климовне застрять. Хрон Мироныч мог рассчитывать только на себя. Ворона же Климовна, когда он ее освободит, поймет, что мир не безнадежен.

Но вышло не по-моему. Ворону Климовну выпустили соседи, а Хрона Мироныча сбил грузовик, едва тот выскочил из поликлиники.

Тогда я увидел, насколько тщетны мои расчеты, и полностью отрекся от самочинных утешений. Затем ушел из поликлиники и вообще из медицины. Раскаявшись глубоко, я принял сан и утешаю былых пациентов не после, а до, не соревнуясь с небесами.

июль 2014

© Алексей Смирнов, 2014-2020.
© Сетевая Словесность, публикация, 2015-2020.

Книга отзывов

НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"

Сергей Петров: Эпидемия [Любая эпидемия, как и война, застаёт людей врасплох и пробуждает самые низменные инстинкты. Так получилось и в этот раз: холеру встретили испуганные,...] Белла Верникова: Композитор-авангардист Артур Лурье [В 1914 г. в Петербурге вышел манифест русских футуристов, синтетически объединивший модернистские поиски в литературе, живописи и музыке - "Мы и Запад...] Михаил Фельдман (1952 – 1988): Дерево тёмного лика [мой пейзаж / это дерево тёмного лика / это сонное облако / скрывшее звёзды / и усталые руки / и закрытая книга] Татьяна Щербанова: Стихотворения [На этом олимпе сидят золотые тельцы, / сосущие млеко из звездно-зернистой дороги, / их путь устилают сраженные единороги, / Гомеровы боги и даже...] Питер Джаггс: Три рассказа из книги "От бомжа до бабочки" [Сборник рассказов "От бомжа до бабочки", по мнению многих, является лучшей книгой о Паттайе. Он включает двадцать пять историй от первого лица, рассказанных...] Сергей Сутулов-Катеринич: Попытка number 3, или Верстальщица судьбы [дозволь спросонья преклонить главу / к твоим коленям, муза-хохотунья, / верстальщица, волшебница, шалунья, / сразившая зануду-школяра / метафорой...] Роман Смирнов: Следующая станция [Века уходят, астроном, / когда ты ходишь в гастроном, / но столько чая в пятизвёздном, / и столько хлеба в остальном...] Сергей Слепухин: Карантин [Ах, огненная гусеница вербы, / Накаливанья нить пушистой лампы, / Светильник в старом храме изваяний / В конце пути - там где-то, где-то там...] Читайте также: Алексей Борычев: Обречённость | Братья Бри: Живой манекен | Татьяна Грауз. Прекрасны памяти ростки | Максим Жуков: Она была ничё такая | Александр Куликов: Стихотворения | Татьяна Парсанова: Пожизненно. Без права переписки | Ирина Ремизова: За птицей | Алексей Смирнов: Концерт на карантине | Наталья Патроева, Юрий Орлицкий. Настоящий филолог, умеющий писать стихи | Сергей Слепухин: Блаженство как рана | Мария Гладцинова: Чем-то летящим ещё | Ирина Кадочникова: Из цикла "Рассказы" | Семён Каминский: Шутики мистера Калименко | Никита Николаенко: Конец стоянки | Сергей Пагын: Между небом и тихой землёй