КОНЦЛАГЕРЬ "ГЛИНКИ"
Документальное повествование
Может сложиться впечатление, что все свои воспоминания - "Мемуриалки", "Броуновское движение", да кое-что еще, мнущееся на подходе, я надумал попросту повторить и прогнать по второму разу, соорудив из отдельных фрагментов некие циклы. Это не так. Во-первых, ко всему этому не подступишься - бессмысленно и невозможно. Во вторых, циклов немного, штуки четыре, и все не особенно длинные. В третьих, некоторые темы просто молят о самостоятельном растительном существовании. И в четвертых, я практически не повторяюсь - за редчайшими исключениями, то есть пишу, как в первый раз, а в этих случаях - повторы, конечно, будут попадаться - получается совсем новая вещь. Лучше или хуже. Но главное - намного больше деталей.
1. Перемена местности
Вот представьте.
Домашний мальчик семнадцати лет. Покуривает, попивает, но по чуть-чуть. Первая бесперспективная любовь. Только что, прямо со школьной скамьи поступил в знаменитый Первый Ленинградский медицинский институт ордена Трудового Красного, как собачья залупа, Знамени имени академика И. П. Павлова, сдав все на одни пятерки. Недавний Председатель школьного литературного клуба, знаток Ахматовой, Пушкина, Грибоедова, Тютчева, сонета в мировой поэзии и неизвестно, чего еще. Отличный знаток английского, немецкого и даже отчасти латыни.
Обычно замкнутый, готовый раскрыться при встречном объятии, и плохо уживается с коллективом: одиночка, аутист. Коллективы иного сорта не выносит вообще, и в медицину-то двинул больше из-за военной кафедры. Романтичен, но нередко осмотрителен, спортом не занимается, предпочитает читать и ходить в кино, да к приятелям-собутыльникам.
А между тем в колхозе были ребята, успевшие отслужить. И поговаривали, что в армии намного, гораздо лучше.
И вот этот мальчик с пребольшими карими глазами, с шикарной шевелюрой как издевательством над моей нынешней лысиной, приходит 31 августа 1981 года на общее собрание в институт и собирается ознакомиться с расписанием лекций. А заодно и послушать, чего там такого наговорит декан.
Декан наговорил главное:
- Стране нужна морковь!...
Этот мальчик, который и в пионерлагерь-то ездил с бабушкой-доктором, берет чемодан, которому слишком много лет, и серым утром первого сентября садится в поезд, где сразу оказывается в окружении огромной толпы совершенно незнакомых людей.
Нас увозили собирать морковь, под Павловск, но подальше от иностранных гостей, дворцов и беседок, в поселок Глинки. В колхоз "Федоровское" - или в совхоз, я до сих пор не знаю, какая, разъебись они в ядовитую пыль, между ними разница.
Для нас там, посреди капустного поля, были выстроены одноэтажные бараки с двухъярусными нарами.
Там прожило не одно поколение докторов.
Бараки были окружены колючей проволокой, и, если меня не дразнит фантазия, имелись даже караульные вышки, но караульная будка точно была.
Это все находилось в получасе езды от города.
Иногда, поздними вечерами, мне мерещилось, будто я вижу его огни.
2. Опыты земледелия
Многие вспоминают колхоз как лучшие годы жизни. Удивительно устроен человек, даже я иногда ностальгирую. Филфак рассказывал мне про гитары-костры, вино рекой, про сговорчивых подруг...
Но это все не про меня.
То филология, а тут медицина. Стране нужна морковь, ибо в моркови - каротин.
...Я присел на нары и стал рассматривать человека, калачом свернувшегося напротив и глядевшего на меня одним глазом. Второй он прикрыл шарфом. Он показался мне матерым уголовником много старше меня.
- Тебя как звать? - деловито осведомился я, догадываясь, что отсидеться в сторонке мне не удастся.
В ответ я услышал нечто напоминавшее "Оха".
Переспрашивать я не стал. Потом-то выяснилось, что мы почти одних лет, а зовут его Каха, он милый человек, и ему было еще хуже, холодно, потому что приехал не из близкого Питера, а из Грузии. Или из Абхазии. В общем, смутно припоминается Сухуми.
Я получил матрац, ватник, рукавицы, короткий тупой ножик для обрезания морковной ботвы, постельные принадлежности. Еще я получил обед, усвоить который не смог.
На следующий же день нас вывезли в поле, ибо морковь была нужна стране срочно.
По полю ездили шассики - маленькие трактора с кузовами спереди, для тары пустой и заполненной.
Меня поставили раком над грядкой и отмерили метры. Хорошую, вполне пригодную для фаллоимитации морковь, называли стандартом и клали в правый ящик. Плохую, нестандартную и кривую, пригодную лишь для нехитрых супов и салатов - в левый. Это был нестандарт. Я думаю, что ею кормили скот. От голодухи мы ели стандарт прямо на грядках, и мало кто заболел.
Резать ботву под дождем - отвратное дело. Я не прошел и трети расстояния, когда заработал упрек и какую-то угрозу. Что-то насчет "Золотой Роты". Я потом узнал, что это такое.
После первого дня работы мне стало ясно, что из колхоза нужно валить любыми путями.
Нами командовали те же студенты, отличившиеся в стройотрядах и вообще сознательные комсомольцы: пятый и шестой курс, да парочка интернов и ординаторов-докторов.
Вели они себя по законам военного времени.
За колючку без увольнительной - нельзя.
За выпивку - вон из лагеря и из института. Вон из института - это значит, здравствуйте, вооруженные силы в разгар афганской кампании.
За оскорбление начальника - студента-старшекурсника - наряд: запись. Десять нарядов - пошел вон из института.
Побег - вон из института, хотя бы ты убежал в соседний Павловск.
Один в бараке с тоски метал в стену нож - наряд. Кстати заметить: за слово "барак" - тоже наряд, ибо это "корпус".
За невыполнение нормы... ну, об этом потом.
Письма родным и любимым относили на почту сами начальники-старшекурсники. Двое первогодок пошутили, написали обратный адрес: "Концлагерь "Глинки".
Оба оказались на ковре в деканате, потом в ректорате, потом пошли себе из института вон туда, где их уже с нетерпением ждала Родина-Мать.
3. Побег
К вечеру мне сделалось ясно, что здешние псы не дождутся моей гуманитарной крови. А страна недополучит моркови и сдохнет без каротина.
Надо было бежать, соскакивать любыми путями.
К счастью или к несчастью - теперь-то я знаю, что к счастью - моя тогдашняя любовь, покинутая в Питере, занимала все мое гиперсексуальное воображение На моем лице было написано неподдельное отчаяние.
Волков-однокашников умаслить нелегко, но женщин... Один безобразный старый еврей, к которому на пляже слеталось столько девушек, что он рисковал размножиться, аки морской песок, внушил уважение и зависть еврею, что был помоложе, и тот спросил, почему это так.
Старик был пианистом. Он ответил:
- Дайте мне довести девушку до рояля, а дальше она моя...
Со мной все не совсем так, я не еврей и далеко не пианист, но обладаю некоторым даром внушения. Особенно он действует на женщин.
На следующий день я отправился в медпункт. Там тоже работала студентка, но все-таки еще четвертый курс, еще не шестой и не совсем стройотряд.
Скорбь исказила мое лицо.
Я начал жаловаться на временные потери сознания и беспричинный плач. Она смотрела на меня участливо. Она ничего не поняла, но выписала мне направление в городской институтский здравпункт, к невропатологу. И это была победа.
Я не стал оставлять чемодан, ибо не рассчитывал вернуться. Прямо с ним я зашагал к автобусной остановке, поминутно оглядываясь на бурые бараки, среди которых бродили подневольные.
Или оставил и взял потом? Уже не помню.
Городской институтский здравпункт был местом, которого концлагерное начальство боялось пуще огня. Вечно он ставил в колеса палки, да не те, от которых приятно.
Начальница там, правда, была строга и никому не разрешала освобождать косарей от колхоза. Но что ее запреты против записи специалиста?
Я никогда не косил и научился в секунду.
Шаркая ногами, я вошел в кабинет старенькой-престаренькой бабушки, которая звалась невропатологом; я стал ей рассказывать про общую слабость, головные боли, потери сознания и полюбившийся мне беспричинный плач. В эти секунды я вызывал к себе в память любимую, словно зэк-онанист во время сеанса. Она не заслуживала слез, но это я понял намного позже.
Бабушка исправно писала в карточку-тетрадочку, потряхивая седой головой. Слегка меня осмотрев, она написала диагноз, сам по себе плевый и безграмотный, но с важнейшей припиской: "Вегето-сосудистая дистония с синкопальными состояниями. Освобожден от работ, связанных с наклонным положением".
Вот и все.
Заведующая, прочитав это, пришла в исступление: она сегодня всех освобождает!
Но ничего поделать не смогла.
С волшебным диагнозом я отправился обратно в концлагерь, где показал эту ксиву всему начальству, и был отпущен домой к тоскливой зависти моих сокамерников.
Меня быстренько подрядили рыть ямы близ института, корчевать пни, строить нефроцентр - растянулось на все шесть лет - и просто валять дурака, чем я и занимался полтора месяца в компании таких же смышленых людей.
4. Цепкие руки Родины
Итак, свой первый концлагерь я замотал. Как отец моего отчима, еврей, когда попал в немецкий плен. Всех раздели и стали высматривать обрезанных евреев. А Лев Борисович сдвинул оставшуюся шкурку очень сильно и ловко, и его не признали. Он не отлынивал от внутрипечного дела; он бежал и потом долго партизанил, так что не надо мне говорить о его врожденной этнической хитрости.
А после второго курса нам предложили: либо дружина, либо колхоз. Мы выбрали Дружину, и про нее я уже написал. И разумеется, нас обвели вокруг двадцать первого пальца - не обрезанного, к сожалению, под корень - и в тот же колхоз отправили, когда все пьяницы и хулиганы были обезврежены.
Я радостно поскакал в здравпункт с уже отлаженной и полюбившейся мне сказочкой про беспричинный плач, но там уже не было старенькой бабушки-невропатолога в маразме. Там сидел крепкий молодой человек, которого мой рассказ нисколько не тронул.
- Плач, говорите? Голова болит! Так мы же от этого и лечим! Физическим трудом и физкультурой!
Мало того, что отправил в колхоз, так еще и записал в основную физкультурную группу, а это караул, это заслуживает отдельного рассказа - да я уже писал, как бегом отрабатывал в мае лыжи, не сданные в марте. Один на стадионе, по шесть километров каждое утро, до уроков.
Так что я бодренько подхватил припрятанный было чемоданчик и положил туда все, что нужно, благо уже представлял, что мне понадобится. Я знал, что вторично мне фарт не выпадет и придется мотать срок от звонка до звонка. Я даже прихватил письменные принадлежности и книгу, благо уже тогда начинал писать, да еще рассчитывал почитать, но я не пописал и не почитал.
Лагерем заправляли полноценный доктор Назаров, недоделанный доктор Дровосеков и местная колхозная блядь в сапогах и цыганском платке, вся накрашенная, бригадир. Ну и опричники со старших курсов, это само собой понятно.
Меня положили едва ли не на те же нары, что в прошлый раз. Мне было труднее, чем в первый раз: ведь есть и минусы - народ давно перезнакомился и подружился, а я опять остался чуточку в стороне, как и положено аутисту.
Нам выдавали белье, ножи, рукавицы. Старшекурсники сновали по баракам и следили, не курит ли кто внутри и не пьет ли. Таких помешанных не нашлось.
...А поутру был подъем. Пока еще стоял сентябрь, и было довольно тепло, но шесть утра есть шесть утра. Подъем объявлялся посредством песни Пугачевой "Я вам спою еще на бис". Такие были у штаба вкусовые предпочтения. С тех пор я ненавижу эту песню.
Мы плелись, как вши на дезинсекцию, выстраивались, выслушивали нормы и всякую галиматью, потом шли в столовую. И в этот же - первый, считайте, день - мне снова, прямо в столовой, повезло. Мне повезло так крупно, что я поначалу даже не понял, что случилось, просто ноги сами согнали меня из-за стола и понесли под местного значения заборчик.
В столовую. Вошел красивый и статный молодой человек, в бороде и шляпе, курса с пятого-шестого, и нехотя объявил:
- Кто хочет в грузчики - собраться у забора...
Его фамилия была Сахар.
Ходили слухи, что он поебывает блядовитую бригадиршу. Это еще вопрос, кто кого... Короче говоря, моей особой заинтересовалась аристократия.
Через несколько минут у забора собралось человек пятнадцать, но Сахар троих-четверых отогнал, заявив, что покуда ему достаточно - грузить еще нечего. Меня оставили. И я угодил в элиту. Я мог забросить морковный нож, но только не в стену барака, и покуривать-поплевывать, следя, как обреченный люд строится, готовый выйти на бескрайние поля.
5. Золотая Рота
Грузчики считались особой кастой.
Они не резали морковь.
Им выделяли трактора-шассики, и они парами катались по полям, расшвыривая морковникам порожние "тройники": ящик вставлен в ящик вставлены в ящик. Грузить пустые тройники в шассик - сплошное удовольствие.
Потом, конечно, приходилось грузить полные ящики, но и это было намного приятнее обряда морковного обрезания во славу Саваофа.
Мне и еще одному прохвосту, который впоследствии заработал кликуху Поручик и с которым мы сдружились на всю жизнь, дали шассик, которым управлял тракторист Слава. А нашим соседям-напарникам - другой шассик, с пухлым трактористом без имени, но с фамилией Жижмар.
Работы на первых порах было мало, и Сахар - в силу служебного долга - сурово бранил нас за безделье. Мы изображали напряженное ожидание порожнего шассика: когда же он приедет?
Потом грузчиками сделались почти все; поля опустели, морковь убрали... Но мы протолкнулись первыми. Я заважничал, начал отращивать рыжую бороду и носил шляпу.
Кормили нас в первую очередь и намного лучше других, морковников: давали больше мяса. Все мы работали в любую погоду, и сами-то еще могли отсидеться в штабелях, но вот морковники в накидках продолжали усердно стучать ножиками.
А в последнюю очередь запускали в столовую и кормили совсем других.
Отстающих.
Тех, кто не справлялся с нормой.
Я рассказал об одной песне, теперь расскажу еще об одной.
Перед отбоем всех этих вредителей и тунеядцев-туебней выстраивали на плацу. Бараки совместно со столовой и штабом образовывали плац.
И старшекурсники командовали запевать.
Песня начиналась так:
Не кочегары мы, не плотники - да,
Но сожалений горьких нет, как нет,
А мы сачки-золоторотники...
...Кому-то шлем там свой привет - вероятно, Рейгану.
Дальше они пели, что непременно исправятся и вернутся на правильный путь колхозного строительства.
Потом их отпускали отдыхать и спать, последними.
...Там, на тех участках морковных полей, где трудились золоторотники, старшекурсники втыкали Сачок.
Это означало: здесь работают сачки.
6. Задорные капустные песни
Достоевский в "Записках из мертвого дома" писал, как в острожном самодеятельном театре он со слезами убедился, что и здесь возможно жить!
Нас развлекали. Периодически.
Все те же командиры-старшекурсники, которые все, как один, участвовали в студенческих капустниках, и этими представлениями славился институт, и даже Питер.
И я однажды испытал похожее чувство, хотя был и буду далеко не Достоевский.
И здесь выживают! В тридцати километрах от дома!
А когда представление завершилось, выступающие возбужденно пообещали нам, что так будет и впредь! Будут, будут еще капустники.
Не было. Однократные гастроли.
Ненастным вечером нас загнали в сырой и душный барак. По-моему, в женский. Туда мы подбрасывали в окна мужские половые органы, искусно вырезанные из моркови.
И нас принялась развлекать профессиональная студенческая агитбригада с медицинским радикалом.
Сначала пели древнее, романтическое: "Между листьев - кровь заката, словно к ране там прижата с растопыренными пальцами рука..."
Потом показали клоуна-Карлушу с приемами каратэ: голова и руки от одного надсмотрщика, а ноги - от другого, который спрятался сзади. И накрылся простыней. Карлуша всех очень веселил.
Вообще всем было отрадно. Показалось, что и да! Проживем-таки, дотянем до октября! Неизвестно какого числа его.
Потом, разгулявшись, запели оптимистическое-универсальное, про велогонку, но всем же ясно, что про морковь:
Вперед не плача,
Давай, крути,
И ждет удача
Тебя в пути;
Не бойся пота,
Напор удвой,
Крути-работай,
И финиш твой, и финиш твой.
Потом уже неотвратимое и печальное, но тоже оптимистическое, врачебное:
Вот ты закончишь институт -
Тебя на Север отошлют,
На Юг, на Запад, на Восток,
Но ты не будешь одинок!
В лесу, в таежном лазарете
Ты вспомнишь курс веселый свой:
Первый, второй, и третий,
Четвертый, пятый, шестой.
Я вспоминал, хотя до лазарета не дошло... Поближе оказалось совсем не хуже.
...Мы покидали концерт крайне возбужденные.
На горизонте мигали неизменные огни.
Мы напевали про себя услышанное и думали: а все-таки неплохие они ребята, наши командиры.
...Капустная тема неспроста систематически обозначалась в нашей реальности. Одна дивчина ушла в самоволку по сильной любви. Сбежала. Такое случалось, но редко. Поздним вечером, боясь охраны, она решила не возвращаться в барак. И ночевала в мокром, холодном капустном поле - у нас росла и капуста. Отморозила себе все - почки, пузырь, придатки.
А потом в лагере начался вирусный гепатит от грязи. По всем канонам любой такой лагерь при первом же случае заболевания закрывают. На карантин.
Никто ничего никому не сказал и ничего не закрыли. Без каротина у государства медленно ехала крыша, в которую старый Альцгеймер из последних сил заколачивал ржавые, гнутые гвозди.
Это был лагерь от мединститута, позволю себе напомнить.
Хотя будем справедливыми: нас даже в баню возили пару раз за весь срок - один месяц и семь дней.
7. Павловский парк
За добросовестное разбрасывание ящиков и собирание оных в шассик нам с Поручиком выдали увольнение для прогулки в Павловский парк.
С нами пошли еще трое.
На КПП наши бумажки проверили, и вот мы на свободе. Бараки позади, колючка позади, дымится классическая высокая труба, а мы вышагиваем налегке к автобусной остановке.
Временное чувство свободы - чем бы это выразить? Оно слишком непродолжительно, чтобы врезаться в память прочной эмоцией. Да, отпустили; да, поехали в парк.
Именно туда, а не куда-нибудь. Но волка сколько не корми, а он принюхивается к магазину. И мы взяли там пару бутылок легкого сухого вина, на пятерых-то.
Дворцы и скульптуры нас мало интересовали; мы расселись на берегу речки, все скоренько выпили, зажевали чесноком и увидели милицейский мотоцикл. Он приближался к нам.
Еще недавно я был в Дружине, и вот теперь уже сам распивал в неположенном месте, мешая проходу несуществующих граждан. Сейчас нас заберут, оформят, доложат, вышвырнут, пригласят в ректорат, вернут документы; в военкомате нам выдадут новые, и мы вернемся двухсотым грузом продолжать обучение в качестве анатомических экспонатов.
Три наши малознакомые нам спутники бросились бежать кто куда - и сбежали.
Но мусорам хватило и нас с Поручиком. Мы были немедленно арестованы.
Их не интересовало распитие.
- Где удочки?! - орали они.
Оказалось, что здесь запрещено рыбачить, и они, стало быть, бдительно патрулируют в защиту осетров, карасей, ершей и карпов.
Удочек, естественно, не было. Это не наш профиль. Мы специализируемся в других грехопадениях. Не найдя ничего, нас послали на хер и отпустились.
Мы поспели в лагерь вовремя, ворвались в штаб, показали увольнительные документы. На милостиво кивнули. Мы пошли к выходу. И тут какая-то штабная сука, курса с шестого, белокурая бестия, заорала:
- А от кого это здесь шмонит? Кто тут пил?
Груз двести актуализировался заново.
Мы сделали очень умную вещь: выскочили из штаба, благо послать нас в армию могли и за кружку пива, трижды обежали вокруг лагеря, ворвались в свой барак.
Там мы стремительно переоделись - ватники, шляпы, брюки - прочь. Все новенькое, домашнее. И сели на нары друг против друга играть в шахматы. Мы, честно сказать, умели лишь двигать фигуры, но и тех не касались, а напряженно зависли над ними.
Начальство металось по баракам, разыскивая мятежников.
Нас не запомнили в лица, и мы оставались неузнанными. А в самом бараке стоял такой сложносоставной аромат, что разобрать, чем там и от кого пахнет, было никак нельзя.
Нас не нашли.
Но ходили еще и ночью, не лень им было, с фонарем, светили в лица, выискивали.
Удочки, блядь, ага.
8. Встречи и проводы
Здесь будет фрагментарный повтор, но куда без него - я предупреждал. Гармония требует.
К нам приезжали. И было очень нехорошо наблюдать, как они все потом уходят за колючую проволоку к автобусу, которого даже не видно за поворотом.
Нам привозили пищу.
Иногда заканчивалось довольно печально, потому что все это происходило близ КПП, да не каждого выпускали назад: а вдруг это свой, дезертир?
Про моих отчима и дядю так не подумали.
Перед отъездом я выпил полбутылки коньяка, спрятанного в баре.
А утром собрал вещички и уехал.
Через две недели матушка собрала мне передачку, полную сумку. С этой миссией она послала ко мне дядю и отчима - фигуры, о которых я тоже не раз писал. Под Павловск. "Сколько, мальчики, можно дома сидеть, да в шахматы играть?" (с водярой под подушкой). "Съездили бы хоть погулять в Павловск..." Дядя с отчимом не поверили своему счастью. Дядя с отчимом, ибо им дали денег, едва шагнули за порог, сразу стали решать, что купить на скудные сбережения: немножко водки или сразу много пива. Как-то они вышли из этого положения, и даже доехали до нашей зоны.
И вот я выхожу из барака, одичавший, заросший, исхудавший. Вижу: отделенные от меня колючей проволокой стоят дядя и отчим; отчим, человек тихий, только глядит укоризненно. Под ногами - сумка с колбасой. А дядя обрушился без предисловий:
- Мудак! Ты зачем коньяк жрал? Мать экстазничала - у нее, дескать, коньяк есть! Запомни, мудак, если жрешь - жри ВСЕ! Чтобы не было потом!... А то мать расстраиваешь! У нее и без того горя по самые яйца!...
После:
- И колбасу один не жри, а то морду набьют!
Как будто я смел. Ее почти один съел чеченец Дато, зато Поручик угостил меня пирогом, какого больше уже не мог съесть. Очень ласково присел рядом и начал настаивать.
Этих не тронули: слишком опасно.
А вот подруг моих тронули - вернее, тогдашнюю, любимую, которая приехала в паре со своей товаркой. Тронули специальные волки-сыскари, старшекурсники, дежурившие на остановке.
Моя покинутая гусенька простодушно покаялась - другого места и времени не нашла - скучая по мне, она надрачивала моему сопернику, который внимательно следил за ходом поршня ебусинками глаз.
- Ну... без тебя я... работала... - застенчиво созналась она в надежде, что я догадаюсь о сути работ. Я догадался, и меня переклинило на пару недель.
Так вот на обратном пути к автобусу их задержали как беглянок и доставили в штаб.
Впервые я пришел в неописуемую ярость и набросился на самого недодоктора Дровосекова, которого все мы, конечно, звали иначе. Покусились на святое! Задержали в Освенциме алмаз моей жизни, напугали, оскорбили...
Эмоции мои были настолько впечатляющими, что мне дали капель, а девушек немедленно отпустили.
А еще приезжали закосившие одногруппники, в том числе покойный друг-наркоман по прозвищу Братец. Он отслужил в армии, и все ему было мило и весело.
Я шутил, как мог:
- А гостинчика мне привез? Скажем, супчика?
Тот просекал мгновенно:
- Супчика?.. Хуюпчика!...
Мы были хронически голодны, и он это отлично понимал.
9. Любовь и морковь
Вот мне один благодарный читатель, про банные дни наши скорбные поузнавши, написал, что у них бывали совместные душевые помывки обоих полов, что порождало пикантность.
Я это так теперь и буду называть: пикантность.
У нас тоже были пикантности.
Как же без нее, без любви-то, в смешанном коллективе, да на свежайшем воздухе? А так. Поди полюбись, когда ни дверей тебе, ни даже занавесок, а только нары, нары и нары - купе на четыре шконки.
Трудно это.
Был среди нас один человек, мой, скажем, неродной родственник, делинквентная дубина, сама простота. Он ходил на дискотеку.
У нас была дискотека, иногда: зальчик размером с маленькую кухню. Людей там было как в метро на "Техноложке" в час пик. Не то что танцевать, а просто двигаться никак нельзя. Я туда не ходил. Но он в своем вытянутом свитере как-то перетаптывался и спокойно улыбался.
А после подошел к одной барышне и предложил:
- Пойдем поебемся.
Он был еще и в шляпе: отчим ему привез по случаю холодов женскую серую шляпу с обрезанными полями, и получилась душевнобольная шапка, которая его полностью устраивала. Звали его Андрюхой.
Барышня спросила только:
- А где же?
На улице холодно.
- Да в сральнике.
И они пошли.
Так что и у нас была любовь, как в образцовых, веселых отрядах других институтов. В одном, правда, под Выборгом, нашелся человек, который через мужскую дыру перебирался по каким-то балкам в женскую и снизу смотрел, как оно происходит. Ну, изловили его и обошлись без психотерапии. И вразумление было куда эффективнее.
А вообще сортир у нас был презанятным местом.
В соседнем колхозе "Коммунар", где трудился мой друг - несостоявшийся провизор - сортир поделили на мужское и женское отделения. Диалог: "У меня хуй встал". Из-за перегородки: "А у меня пизда чешется". Любовь!
Иногда, между прочим, на поле бывало трудно без сортира, и приезжал спецтрактор с туалетом, который посреди поля и ставил: налево не пойдешь, направо не пойдешь, только вперед. Однажды мы заперли там особо вредного мелкого бригадира, уложили сортир дверью в землю и вертели по-против часовой стрелки, всем показывая сквозь дырявую крышу, как ему там замечательно..
В нашем колхозе в сортир запрещалось ходить после отбоя. Он был вне барака, а покидать барак запрещалось.
Но вот один покинул, зашел; отделение было на две персоны. Одна персона уже присутствовала: командир-старшекурсник. Сидел орлом, со спущенными штанами, и тут вошел нарушитель. После отбоя.
А тот еще не доделал. Но заревел:
- Стой! Как так? Фамилия! Отряд!
Лиходей спокойно помочился и молча вышел, а командир все сидел и призывал его из сортира покаяться, а потом вроде бы тоже ходил с фонарем по бараку, хотел опознать.
10. Ямы, карлики-командиры, циклодол и школьные друзья
Школьный дружок из химико-фармацевтического института, где он трудился в колхозе "Коммунар" и где тоже было не сладко, но либеральнее, чем у нас, припомнился очень кстати.
Звали его Мишей.
Еду я как-то один в кузове шассика - развалился, блаженствую один. Ящиков нет, даже Поручика нет, одни морковники повсюду трудятся. Не так уж мне и плохо становится, в зоне-то!
...Нам ведь придали в помощники еще одного третьего, первокурсника-стоматолога. Если о стоматологах лечебники писали на партах "стоматолухи - гниды беременные", то это точно про него, а не про остальных. Без этой, знаете, огульности без толерантности.
Он, толстый и румяный, просто щенок, обожал ломать ящики. Брал целые тройники - ящик в ящике в ящике - из штабеля и целиком подкладывал под колеса шассика.
Слышался дикий хруст, и даже молчаливый тракторист Слава начинал материться. А этот подпрыгивал, восторженно махал руками от причиненного ущерба, и восклицал:
- Огонь! Море огня!...
И вот еду я себе превольготно и замечаю вдруг, что справа по борту шассика несется какое-то мелкое существо в строительном шлеме. Присмотрелся: Миша!
Торопится по грязи-месиву, не поспевает, косолапит, улыбается во всю пасть.
Ну, вам трудно сейчас представить, как это - встретить среди унылого полутюремного говнища что-то или кого-то родного из детского прошлого.
Его, оказывается, отпустили, да хоть бы и на ночь. И он решил затусоваться. Мы и потусовались. Обнялись, облобызались, посетовали на сучью жизнь, да на сортирную любовь. Потом недоделанный фармацевт Миша достал пластинку таблеток и таинственным голосом сообщил, что это циклодол.
Я тогда в этом слабо разбирался.
- Зачем он?
- Глюки бывают, галики. Правда, потом отходняк может быть с утра, как после трехсот водяры.
Не желая отходняка, я отказался, и Миша все сожрал сам.
Он погулял по нашему лагерю: никто его не тронул - брали тех, кто выходил, а не тех, кто заруливал на территорию. Потом пришел к нам в барак, улегся на верхние свободные нары и начал спать. Потом рассказывал, что ничего такого не было: увидел карлика и какую-то яму. А рано утром ушел, уже после побудки. Как он сумел - одному Богу известно.
Все потянулись на зэковское построение под песню "Я вам спою еще на бис". Еще - уже - темно; холодно, никто не выспался, хочется жрать.
Миша не вышел.
Какой-то командир старшего курса пошел по бараку проверить: не кемарит ли кто. Вдруг выяснилось: кемарит! Да так, что не растолкать!
- Вставай!...
Миша, кулем лежавший, не отозвался.
- Подъем, кому сказано!
Миша, лежа на боку и отвернувшись:
- Да пошел ты на хуй.
Партайгеноссе вылетел пулей. А Миша неожиданно исчез.
Весь наш барак выстроили после завтрака в ряд; высокий штурмбанфюрер прохаживался взад и вперед и грозно спрашивал:
- Кто послал на хуй начальника отряда?
Все молчали.
Между прочим, многие знали, что чужака приволок с собой я. Это к вопросу о стукачах, которых - поговаривали - хватало.
...Миша тем временем уже шагал проселочной дорогой в свой демократический "Коммунар" - вероятно, воображая себе яму, куда он хуем заколачивает карлика-командира.
Он еще в пятом классе пытался трахнуться со щелью в полу.
11. СестриТца
Не могу сказать, что грузчики трудились до седьмого пота.
Бывали, конечно, деньки, но в основном... Мы с Поручиком (третьего по нашему настоянию забрали) отправляли либо нагруженный морковкой ящик, либо пустой шассик с одним только Славой, и сидели, прикинувшись ветошью.
Ковбойская шляпа строгого Сахара была видна издалека.
Укрыться от него, однако, было очень нелегко. Он сделал нам внушение; отъезд нагруженного шассика его не впечатлил. Наша ценность как грузчиков упала довольно низко, ибо таких, повторяю, стало довольно много, а моркови - меньше. Поля чернели, и над ними кружило воронье.
Кроме того, прибавилось еще одно чудище: "Пена". Этот страшный машинно-тракторный механизм шел как-то хитро, утрамбовывая высосанную борозду, а по бокам у него были закреплены контейнеры, куда морковники сваливали морковь. Эти "Пены" разъезжали по нашим земным-земельным полям, как марсианские захватчики моркови.
С центральной борозды морковь кидали в "Пену", а та утюжила боковые. Была даже шутка: пустить по центральной "Пену".
Сахар сказал, что выгонит нас: переведет на норму. То есть на морковь. Это было наказанием. Он велел нам вести учет погруженных ящиков.
Мы завели тетрадочку и отмечали каждую ходку. Она до сих пор где-то хранится у меня. Но бывали и странности. Ковбойские аксессуары странно действуют на людей - посмотрите на Буша-старшего. Однажды мы сидели и страдали херней, а Сахар вырос, как из-под земли, и похвалил нас. Это было отмечено отдельной записью.
А однажды Слава и Жижмар загнали шассики на какую-то среднерусскую возвышенность, где нас не могли отыскать ни сахар, ни соль, и полдня трепались о всякой всячине, предоставив нас самим себе. Мы соорудили из морковин половой орган и положили на борт шассика Жижмара так, будто тот выглядывает из-за бортика и сильно интересуется. Жижмар метнул этот орган в нас.
К нашему изумлению, оба всегда были трезвые.
А еще однажды мы с поручиком спрятались в крохотной роще, опять-таки посреди поля, и там был сельский микропогост. Нам запомнился крест с самодельными стихами:
Смирно птицы зерна клюйте,
Тихо птицы, не шумите,
Сдесь под етим под кустом
Спит сестритца кребким сном.
Мы сняли шляпы, попятились - не без веселости некоторой, врожденной и гадкой - и попытались испечь поминальную картошку в истлевшем прахе сестритцы - ну, чуть поодаль, чтобы не нарушать кребкого сна; вот куда надо возить зарубежных гостей, а не в музеи.
12. Однодневники
Это была особая каста, нагловатая и высокомерная.
Ей-то не спать в бараке!
Это были люди, которые сумели-таки перебраться на третий курс, хлебнули Дружины с Концлагерем и кое-что понимали. И косили правильно, а меня-то, лохичка, пугали больницей - мол, положим и выясним! - да кладите, разбирайтесь... Бог в помощь... "Я не знаю, как у вас, а у нас в Японии три врача в пизду глядели - ничего не поняли..." Моя дальнейшая врачебная практика все это подтвердила.
...Командование ведет себя, как в лагере смерти под залпы близких советских орудий.
Уже надо быть подобрее, поосмотрительнее. Уже из быдла начинают получаться какие-никакие доктора.
Поэтому Однодневники это те, кто рано с утречка, запасшись скудным провиантом, садился в поезд и ехал в Глинки, а там их уже поджидали. Никаких тебе грузчиков, только морковь и норма. Но после обеда - домой.
После обеда - а что же мы жрали, никак не могу вспомнить? Еще когда мотали полный срок? Пшенку помню, чай, какие-то макароны... домашние дачки...
Заходит Поручик в сортир, а там над дырой устроился наш сосед по нарам - опять стоматолог! Тужится и жрет сало. Протягивает надкусанное Поручику: хочешь?
И тот расхотел. И вовсе не сало.
Но мы отвлеклись. В Однодневники записывались такие зубры-токсикоманы, как мы с Братцем и Серёней - стране же нужна морковь, она рехнется окончательно без этого продукта и предмета.
Норму выполнять никто не хотел.
И Серёня совершил преступление, за которое не только из института выгонят - он и не особо задерживался он отслужил; за это и посадить могли.
Когда подъехала "Пена", Серёня, чтобы не париться с ботвой, стал просто выдирать морковь охапками, стандарт-нестандарт, и зашвыривать в контейнер с камнями и грязью. Норма пошла будьте-нате! "Пене"-то все равно, она утюжит себе ощипанную грядку и горя не знает. Узнала! Он много успел надергать! Мы помогали. Через полкилометра "Пена" все-таки что-то заметила. Или не "Пена", а штурмбанфюрер, который явился к нам и учинил гестаповский допрос - физикам Рунге, понимаешь, с распеленатым младенцем на балконе.
Он грозил нам адом, но мы ушли в полную несознанку.
А после обеда мы, естественно, отправились как свободные люди в ближайшую лавку. Она была закрыта, и Братец сказал на это: "Козлопиздячество". Намекая на крестьянскую жизнь вообще. Зато во второй прикупили три фугаса вермута и кабачковой икры. Полеживая на обочине и поглядывая на плантации, полные негров, мы неспешно закусывали и вели мудрые речи.
В принципе мы могли попасть и в колхоз насовсем, такое бывало. Студента всегда надо куда-то посылать: в колхоз, дружину (туда и не звали уже: обманули - и достаточно; так, изредка), медотряд (мы там славно насобачили с Братцем, но про то уже писано), на стройку, после 4-го курса - пить водку на практику: обязательно за тридевять земель; после пятого - на военно-морскую базу, после шестого - на хер... Но мы славно отметились в другом месте, зачетно, никакого концлагеря.
А между тем мы рисковали. Мы зря хорохорились, между прочим.
Спустя несколько дней наш подвиг с вермутом повторили еще три Однодневника, неподалеку от КПП. Из лагеря вышли старшекурсники, скрутили свободных демократических людей - прямо с улицы; быть может, вообще случайных прохожих - заволокли в зону, в штаб-гестапо, вызнали адреса, имена, курсы и группы.
И этих Однодневников выгнали из института. Никогда не забывай, на котором брезентовом поле ты пророс алюминиевым огурцом. Тихо споем и поклонимся.
...Хмельные, чумные, небритые, в ватниках и кирзачах, мы протиснулись в автобус, где юные девушки из ветеринарного техникума читали книжку про биохимию коровы. Мы начали к ним приставать. Они ответили, что для интимного контакта нам нужно хотя бы закончить первый курс того самого техникума.
Мы онемели от ярости, врачи без семи-десяти минут вечера. После войны.
Речь вернулась к нам лишь на вокзале: девушки тоже ехали в город.
Мы подсели к ним и ласково задали сугубо специальные гистологические-биохимические вопросы о стимуляции родов у крупного рогатого скота.
И девушки сразу ушли, покрасневшие, а мы позабыли о них, потому что напыщенных деревенских - и городских - дур, по одежке встречающих, полно, а нас впереди ждали многие более важные дела.
13. Новолисино
Конечно, мы считали дни.
Из книжечки для записи ящиков мы устроили дембельский календарь. Отслужившие посмеются, но я им прощу. Там не два года, там месяц с хвостиком, но для Господа Бога что день, что Вечность.
Ничто нас не радовало: ни наглядная агитация с лозунгами вроде "Выпьешь чайку - позабудешь тоску". Ни газетный стенд со статьей про Израиль, который "применил оружие массового поражения - вакуумную бомбу, триста человек погибло". Нас не радовали даже очерневшие морковные поля, где нечего стало собирать. Один грузчик в черном гражданском пальто и вязаной шапке так и сидел на ящике, неизвестно зачем дожидаясь шассика, в одиночестве, под вороньем, посреди поля, неподвижно; накрапывал дождь, они не шевелились, похожие на те самые перевозные клозеты.
Бригад стало много, все перешли в грузчики, и Сахар совсем позабыл про нас с Поручиком.
Мы рвались домой. Мучимый ревностью и думая о покинутой подруге, которая по коровьему признанию кого-то там без меня подоила проказливой ручкой, я даже осмелился ворваться к начальству, к недодоктору Дровосекову, и попроситься в город.
- Почему рожу не бреешь? - спросил черный, жукообразный, высохший Дровосеков из-за стола.
- Бритва не берет, напряжение слабое, - ответил я.
- А если отпущу в увольнение - что сделаешь?
- Пойду в здравпункт, - ответил я честно, твердо и глупо.
- Тогда не поедешь, - облегченно вздохнул Дровосеков, откидываясь на спинку стула.
Но последний день все-таки наступил: седьмое октября. В Новолисино! Нас посылают в Новолисино, а потом своим ходом - домой. Это по соседству, Новолисино. Грузить вагоны, состав. И все, и дальше - кто куда, на хер, да поживее.
Морозец, солнце, грузовички, октябрьский лесок! Железная дорога, бесконечный состав. В помощь прислали другого ранга рабов - солдатушек...
У тракториста Славы мы с Поручиком достали бутылку водки, и тот, непьющий, нас хорошо понял, и достал-купил, прикатил, вынул из-под тракторного сиденья, озираясь на пустоши. Мы догадывались, что сегодня нам не сделают уже ничего страшного.
Последняя запись в книжечке, крупно: 7 октября, ВАГОНЫ. И трижды подчеркнуто. 1982 год.
Мы долго грузили эти вагоны. Моркови-каротина было много, и мы впервые старались, что было сил, но вот управились, и отошли в сторонку, и к нам прилепился Андрюха в некогда женской шляпе-шапке, любитель сортирной любви.
Бутылка схоронилась в траве. "В густой траве пропадешь с головой. В тихий дом войдешь не стучась..."
.Мы не решались. Мы колебались. На нас не смотрели, мы были свободны, и все-таки отчаянно боялись выпить. Надо было спрятаться - куда? В лесок? Нет, стремно, за деревьями увидят, уж больно они прорежены...
Сортир! Вот же он, наполовину сгнивший, странно лесной и вдалеке от станции, построенный лешим, но все еще на ходу, стоит здесь зачем-то и для кого-то - туда, разумеется. На закуску у нас была пачка вафель.
Мы вручили Андрюхе бутылку и запустили первым как молодого.
Его долго не было.
Потом он вышел, кривясь и делая приглашающие жесты, дверь нараспашку. Об этом рассказано в другом месте, но не грех повторить из уважения к эстетике и экзотике.
Мы вошли.
Возле очка-дыры стояла початая бутыль. И рядом, возле дыры-очка, лежали распакованные, подъетые уже вафли.
А дальше? Всегда найдется любопытный, который спросит: а что было дальше? Дальше вафли полетели в дыру, я лично послал их туда пинком.
С бутылкой мы так поступить не посмели.
14. Сачок для трудолюбия
Нам ведь на протяжении срока так и не говорили, сколько осталось сидеть. Военная тайна, блядь! Врачебная. Клятва Гиппократа.
...Мы вернулись к баракам. Странно видеть демократический Бухенвальд, в котором фашистам наплевать, чем ты занят и по какую сторону колючей ограды ты находишься. Они делали вид, будто вообще нас не знают.
При мимолетных соприкосновениях с нами были отменно вежливы, все командиры.
Вроде бы будет автобус на Питер, а можно и самоходом, на поезде.
Но сначала нас посчитали нужным набить обедом. Доверху. До твердого нёба.
Мы ахнули. Посреди столовой высился огромный чан с тушеным мясом. Его, оказывается, все время было достаточно, этого мяса, но воровали усиленно всем колхозным и лагерным руководством и боялись, что украдут всё, но не успели, и вот теперь поспешно состряпали. Из чана торчала огромная разливательная ложка.
Каждый - грузчик, морковник, случайный прохожий - мог подходить и брать себе столько, сколько возжелает. Бесплатно. Без салатов. Это тебе не трактир "Ёлки-Палки". Выпьем за тех, кто командовал вротами, выпьем и ёб-поросён!...
В чане-котле скрывалась Гора мяса, потопленная Фудзияма. Мы наелись так, что не могли встать. Но мы все же поднялись и пошли, самоходом: Поручик, Андрюха - мой полуродственник - и я.
Мы отправились самоходом, поездом. День был, по-моему, выходной, и собралась толпа праздных гуляющих в Павловске - семей и туристов. Но мы никого не видели. Мы пили. Мы пили безостановочно все, что попадалось купить - на шоссе, в автобусе пили, в поезде. И нас не трогала никакая Дружина.
Потом Поручик потерялся, и мы с Андрюхой поехали ко мне.
Переходя Невский проспект я упал посреди него со своим довоенным чемоданом.
Старинная знакомая перед выходом близ Охтинского моста рассказывала потом, что видела нас. "Ты был в ватнике, шляпе и бороде. Рядом с тобой сидел какой-то мужик и упорно совал тебе бутылку водки. Ты отталкивал ее. А перед самым выходом ты вдруг ее выхватил, вцепился обеими руками и начал судорожно лить к себе в бороду, где рот, прямо из горлышка. Я побоялась к тебе подойти".
...Дома же, для родителей, как будто ничего и не произошло. Они сидели и мирно ужинали, работал телевизор, мама что-то шила. Ну, вернулись - и что? Почему в таком виде?
Ладно, молодые ищо. Пущай погуляют. Это потом мы состарились, и вид наш начал наводить ужас.
Андрюху положили на диван, и он заблевал весь пол жареной картошкой. А я, шатаясь, пошел сбривать бороду. Я изрезался до того, что уподобился Фредди Крюгеру, но бороду ликвидировал. Иногда, по сей день, я засыпаю с желанием оказаться посреди поля, в зоне бараков, в полном одиночестве, ночью, и все там спалить дотла. Но в зоне теперь, небось, уже какая-нибудь "Тойота".
...Прошел год, разгорелся 83-й.. Журналисты газеты "Смена", довольно смелой для приятно непродолжительной эпохи Юрия Владимировича Андропова, вняли отчаянным родительским письмам и увидели все: бараки, золоторотников, сачок во грядке. Они обнаглели и написали весьма критичную, хотя и неизбежно сдержанную статью о наших порядках под заголовком "Сачок для трудолюбия". Случился резонанс.
Собрался общеинститутский комсомольский шабаш, куда и меня делегировали, как ветерана; будущий врач-убийца, я пошел. Выступил холеный вожак, уже переросший свой "Гитлерюгенд". Он обратил наше внимание на клеветническую статью. Он напомнил нам о каком-то сраном июньском указе пленума по фамилии Андропов, где говорилось о надобности крепить и крепчать дисциплину. Поэтому сачок останется, а журналистам достанется. Так будет и впредь, пообещал вожак.
Впредь будет иначе, но тоже по-своему занимательно.
сентябрь 2007
© Алексей Смирнов, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2008-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
