Глава семнадцатая,
в которой директор восторгается неуместными снами
Цалокупин облегченно вздохнул, а Холокусов откашлялся.
- Мы записали его на бумажку, - сообщил один из них с конюшенным простодушием. - По горячим следам. Это был очень насыщенный, богатый сон, и мы подвергли его литературной обработке, чтобы придать ему хоть какую-то связность.
Ядрошников милостиво улыбнулся.
- Прочтите.
- В этом сне мы повара, - предупредил Цалокупин, краснея от волнения. "Не дергайся, - прошипел Холокусов. - Крапивница, того и гляди, переползет на меня". - Мы - кондитеры. Мы препарируем искусство. Наша гильдия играет в бисер и мечет его перед свиньями, придавая идее человечества кондитерское выражение. Мы берем художественные тексты и переводим в цифровой код индивидуальные закономерности стиля, образы, сюжеты, синтагмы и парадигмы. Примерно так же мы поступаем с музыкой, живописью и прочим творчеством. После цветного графического решения повара переводят оригинал в пищевую форму. Есть вкусовые версии Толстого, "Апассионаты", "Пира" того, "Пира" другого... Мотивы и темы находят воплощение в материи, перетекают одни в другие. Толстой остается Толстым, просто у нас он - торт. Мы обслуживаем многие ведомства. Выпущен чай "Славься!", широко представлена продукция карательного назначения. И наоборот: простая материя решается в искусстве - симфония помойного ведра, когда цифруются компоненты мусора, молекулярная решетка сплава, слизь... Короче говоря, великую вещь можно выразить в музыке, а можно и в колбасе, она неизменна и вечна, а форма - это Майя, обман. Важна, как учил философ, лишь неуловимая и неопределимая воля, сама себе выращивающая форму...
- Постойте, постойте, - нахмурилась Мамми. - Это уже сон? Вы уже читаете вашу бумажку?
- Нет, - досадливо сказал Холокусов, - это просто вступление, тут нечего еще читать, это чтобы было понятнее...
- Мы уже начинаем, - примирительно вступился за него Цалокупин. - Ты закончил, брат? Хорошо, теперь слушайте.
Близнецы разгладили листок и, разместив его на коленях, принялись хором читать:
- Нам снился аттракцион под названием "Миксер". И правильно - это была карусель, настоящая центрифуга. Синтез наполнял всю нашу жизнь, да он и был самой жизнью, а жизнь была синтезом, но здесь его довели до логического конца. Раньше при королевских дворах состояли шуты, безвозбранно издевавшиеся над государственными людьми и порядками. Теперь же короли есть, а шутов нет - вернее, они размножились и перетекли в масс-медиа, в индустрию развлечений, и "миксер" был всего лишь мелкой частностью. Гуляки и зеваки рассаживались по клетушкам, включался мотор, и - куча мала, винегрет, пародия на синтетические идеи. Настолько тонкая, что не к чему придраться, надуманные аналогии, натянутые параллели. Веселье бушевало на глубинном, нуклеиновом уровне, превращаясь в безумное исступление, лишенное цели и смысла. В карусельном моторе засел невыспавшийся, злобный дискобол, бормотавший: ну-ка, ну-ка... Ему все осточертело, он раскручивал нас, мечтая о рваных цепях и сломанных каркасах. Рисуя мысленно, как разметает нас по городам и селам... как мы, поперхнувшись центробежной силой, разлетимся по Парку Культуры... Возможно, мы выпили слишком много пива. Обметав харчами стежки-дорожки, мы двинулись, горланя песни, к выходу. У нас все перемешалось - лица, глаза, щеки, губы, носы, мы поменялись ими, и так себе вышагивали. Люди разбегались: части наших тел расселись по разным местам, как пришлось - допуск туда-сюда, плюс-минус сантиметр. Губы - к уху, брови - разойтись! Руки вывихнуты, зубы шатаются. На нас были белые рубашки. Мы размахивали руками, как те самые молодые люди из будущего, что воображались в нашумевшем "Постскриптуме" к русскому изданию "Лолиты", Палермо, 1965 год. Мой брат купил хычин и перемазался. Мы встретили девицу, в которой каждому приглянулось свое, свое каждому и досталось - одному руки, второму - ноги, третий (нас было не двое братьев, но много, много больше) обсасывал голову, четвертый седлал, помирая от смеха, расплющенное седалище. Так что нас, конечно, повязали за мелкое хулиганство, а за девицу - в особенности. Скрутили, доставили в управу, где долго читали нотации и выговаривали, стыдили, тыкали носами в кодексы и заповеди, молили вспомнить о заслугах и героическом прошлом, приплетали трудовую вахту и синтез прекрасного, грозили Шопеном и показывали плетку-семихвостку. Отважный и наглый брат, кривя украденные с моего лица губы, возразил, что за разбор девицы хрен нам будет Шопен, фиг плетка - чижик-пыжик, не больше, и то по судам затаскаем, напишем в газеты, в Гаагу, в Страсбург...Вообще, суббота есть суббота, все трудящиеся отдыхают, все учащиеся набираются сил и тешат кипучую кровь. Да заберите ее кости, великое дело, ей даже понравилось. Девицу отволокли в правилку, а я послал ей вдогонку воздушный поцелуй, коснувшись губами брата ладошки брата. Девица сквернословила и плевалась, она была пьяна, как винная лавка, и все обошлось. С нас содрали по двадцать тугриков комиссионных и вытолкали в казенный сортир, чтоб привели себя в порядок. Мы проблевались и умылись, почистились щетками. Слившись в объятиях, восстановили статус кво; брат не блевал и теперь ругал меня за то, что я выпачкал его рот. Я оправдывался и говорил, что тщательно его вымыл и даже прополоскал, но он продолжал ругаться, утверждая, что из пасти у него теперь несет, словно из выгребной ямы, и черта с два он теперь пойдет со мной на метаморфоз, пусть даже и случайно-карусельный, и всем в Академии расскажет, какой я отброс и помоечник. Начавши с шутки, мы едва не повздорили всерьез, но тут вошел дежурный и вытолкал нас на улицу. Там, под властью погожего дня, мы расслабились, и ссора затихла. Как же мы были молоды! ...
Близнецы остановились так резко, что некоторым показалось будто они чем-то подавились, последовав примеру покойного Трикстера.
- Что же было дальше? - благожелательно осведомился директор.
- Утро, - лаконично сказал Холокусов. Его ответ прозвучал очень грустно.
- Синтез не получился, - терпеливо объяснил Цалокупин. - Мы пробудились и обнаружили себя такими, как были - соединенными тяжом, но разве эта спайка та, в которой мы нуждаемся? Во сне нам было так замечательно. Мы были всем, и все было нами...
- Между прочим, - неожиданно встрепенулся директор, - сей сон как нельзя лучше продолжает мою собственную коротенькую лекцию. Нарцисс и синтез - какое богатое сочетание! - Он причмокнул. - Ручаюсь вам, господа, хотя и не берусь объяснить, что разгадка здешних убийств кроется в этих двух словах. Боюсь, однако, что тот, кто их совершил, имеет над прочими решающее преимущество. Ибо только один из нас знает - да, теперь мне это совершенно понятно - знает, что делает, и самое главное - делает, что знает. Он знает смысл, или чует его - неважно, существенно лишь то, что он следует единственным правильным курсом. Благодарю вас, - Ядрошников, обращаясь к близнецам, искренне прижал руки к сердцу. - Вы сделали нам щедрый подарок. Ваш сон - одно из тех чудесных совпадений, которым не перестаешь удивляться. Ведь надо же, чтоб именно сегодня, после меня! ...
- Хотелось бы услышать детальный анализ, - напомнила Мамми, ревниво поглядывавшая на близнецов.
- Как? А зачем вам анализ? Он вам не нужен, Мамми, - рассмеялся директор. - Он вам не нужен, если вы убийца, так как в этом случае вам все ясно и без анализа. Если же убийца не вы, то анализ вам ничем не поможет...
- Что вы такое говорите, господин директор! - На Аниту было больно смотреть: растрепанная, с естественными тенями, натурально бледная. - Вы намекаете... Но вот же и мистер О'Шипки считает, что убийства закончились... - Однако по ее тону чувствовалась, что она сама себе не верит.
О'Шипки, который словно дожидался, когда назовут его имя, лениво встал и пошел к дверям, бесцеремонно толкнув на ходу Пирогова. Пешка сместилась, и партия приобрела иную направленность.
- Куда вы уходите? - окликнул его Ядрошников. Его лицо стало мокрым от внезапного напряжения. - Занятие еще не окончено!
- Пошел ты... - бросил тот, не оглядываясь. - С меня довольно, - пробормотал он уже себе под нос. - Занятия отменяются. Посмотрим, чья возьмет...
Глава восемнадцатая,
в которой мистер О'Шипки знакомится с обелиском
Он снова прождал напрасно: уже давно миновала полночь, и в галереях царило непривычное оживление - конечно, если это слово уместно там, где приходится говорить о разгулявшейся нечисти. Плесканье крыл, шаги и цокот, протяжные вздохи и пронзительные крики; унылая кладбищенская какофония, заставившая О'Шипки натянуть одеяло на голову. Аниты не было. Он лежал и раздумывал над ее странным поведением, ибо с их первого утра прошло два дня, но Анита успела разительно измениться. Она стремительно выцвела и поблекла, все больше походя на пепельную тень; многообещающий интерес, который она совсем недавно проявила к мистеру О'Шипки, сошел на нет, сменившись уже неприличной печалью об усопших; О'Шипки не удивился бы видеть в ней страх, который, конечно, расцвел и умножился, питаясь от пепла с золой, однако печаль преобладала, и он не понимал ее причин, так как тесные узы не связывали с ней ни Трикстера, ни Шаттена; что же тогда - природное сочувствие? добродетельная скорбь? Анита не казалась особенно добродетельной: он вспомнил колено, халатик, свободную беседу, не стесненную условностями. Противоречивая, сложная фигура. Он даже задремал, изнуренный; какое-то время ему снилось, что он выпивает с Трикстером, рядившимся в личины давно забытых школьных товарищей.
Сон был недолог и рван; едва он закончился, как подоспели новые мысли, которые сразу прицепились к найденному пузырьку. Не иначе, как в этом был знак, уведомление в контроле над ситуацией, как пишут тертые Стюарт и Эденборо. Прихода О'Шипки ждали, его хотели о чем-то предупредить, от чего-то предостеречь, возможно - направить по ложному следу... но нет, усмехнулся агент, похлопывая себя по карману, это бессмысленно, ему ли не знать своих пузырьков, сказал он себе снова. Директор! Да, весьма вероятно, что здесь замешан директор. Их было трое в бойлерной, Шаттена больше нет, остается Ядрошников. Ему было известно об интересе, который О'Шипки проявил к бойлерной. И если он предвидел ночную вылазку, то... не было ли каких-то других намеков? Сигналов? Пруд! Разумеется, пруд!...
О'Шипки резко сел в постели. Сон выветрился, в голове прояснилось. Пруд был упомянут неспроста. Его направляют, его ведут, но, собственно говоря, чего иного он ждал? Директор заведует Центром и организует Рост так, как считает нужным. И если следующим номером его разрушительной программы поставлен пруд, то надо вылезти из-под одеяла, одеться потеплее и посетить это примечательное место.
Он спрыгнул с ложа и подошел к окну. Буря стихла; луна висела, словно адский магнит, напитывающий сонное царство смертью. Клочковатые облака проползали, как сытые черные хищники. Декоративное кладбище молчало, и О'Шипки померещились разверстые могилы, чьи обитатели совершали ночной моцион, собравшись в замке. Нет, это только тени; кусты дрожат, сливаясь с воздухом, везде - вероятно, в тех же декоративных целях - разбросаны лопаты и ощипанные венки. Чуть дальше - что это? Он присмотрелся, стараясь разобраться в отдаленном обелиске, которого прежде не замечал. Похоже на памятник. Может быть, это дань уважения Абрахаму Маслоу? "Вполне возможно", - пробормотал О'Шипки, впиваясь взглядом в обелиск, а пальцами - в зачаточный подоконник.
Прежде, чем выйти, он надергал из себя волосков и разложил - который под дверь, который под подушку; один же волосок, послюня палец, прилепил к мозаичному пастору, и тот, таким образом, приобрел нечто вроде прута, озаботив ослика. Расставил капканы, наладил растяжки: за мерзавцем, который здесь орудует, нужен глаз да глаз. Пускай директор пеняет на себя, если сунется. Оглядев помещение и оставшись довольным принятыми мерами, О'Шипки вышел в коридор и быстро направился к лестнице. На сей раз он пренебрег бойлерной, хотя его подмывало заглянуть и проверить взрывоопасные котлы. Входная дверь была заперта на огромную щеколду; ее, как видно, сочли достаточно надежной, чтобы не запираться на ключ, хотя О'Шипки уже бряцал отмычками по старой привычке и даже разочаровался, когда без особых трудов очутился снаружи.
Было холодно, гораздо холоднее, чем в ночь их прибытия. Остров жил полусонной жизнью, дыша в тысячу глоток; диковинные во мраке птицы, похожие на фламинго, мирно спали, упрятав голову под крыло. Чавкали пеликаны, надумавшие перекусить под луну припасенной плотвой; шуршали ежи и ехидны, кричала выпь, ухал филин. Далеким воем обозначился одинокий волк, возмечтавший о пленительном бешенстве и колдовской трансформации. Луна послала ему обнадеживающий луч. Запели, славя поздний час, жабы. О'Шипки опустился на колени и приложил ухо к земле, слушая остров. Одновременно он считал удары своего сердца и погружался в темные омуты подсознания, доступ к которым, если верить недавним словам Цалокупина и Холокусова, был ограниченным, но синтез требовал жертв и усилий, расти так расти, и О'Шипки слушал, ловя одному ему понятные созвучия. Нет, ничто не шевельнулось в его душе. Остров был чужд ему, чего не скажешь о замке, который, если прижаться к нему плотнее, чуть слышно подрагивал в такт учащенному пульсу.
"Меньше будет проблем", - непонятно подумал О'Шипки. Он выпрямился, отряхнулся и пошел в сторону пруда, однако на полпути свернул, решив сначала осмотреть обелиск.
Кладбище пахло грибами, и легкий туман, охлаждавший расколотые древние плиты, казался на два градуса теплее обычного воздуха. О'Шипки глубоко вздохнул, чтобы наполниться бодрящей водной взвесью. Он задержался возле какой-то могилы, разгреб носком наросший мох, но так и не смог разобрать написанного. Высеченным словам уже исполнилась не одна сотня лет; необычный по форме бронзовый крест покосился и зацвел больной зеленью. Для верности О'Шипки пнул еще: поползли жучки, двинулись строем многообещающие личинки, мелькнула ящерка, квакнуло земноводное эхо. Поняв, что толку не будет, О'Шипки оставил могилу в покое и продолжил путь. К склепам, которые, декоративного правдоподобия ради, сровнялись с землей, переусердствовав в древности и обратившись в стариковские холмы, он даже не прикоснулся. Наконец, он остановился перед обелиском. Теперь было видно, что тот испещрен какими-то письменами; О'Шипки отвел плющ, протер поверхность рукавом и, не довольствуясь лунным светом, зажег фонарь. Буквы сложились в строчки, их было десять:
На дворе трубит рожок:
Где ты сам? Скажи, дружок!
Вот чудовище страшенное,
Вот бабища здоровенная,
Вот два брата-близнеца,
Вот похожий на отца.
Там подруга, тут герой,
Шут гороховый с дырой
По пятам крадется тень -
Все на месте, добрый день!
О'Шипки припал к обелиску, выискивая продолжение, но без результата; напрасно он колупал ногтем памятную твердь и зря рассматривал подножие: пусто.
Тогда он вынул записную книжку и списал в нее текст
- Чего тебе не спится? - буркнул он, обращаясь к внезапному ворону.
Ворон промолчал и только наклонил голову. В железном клюве белела хрупкая косточка.
- Мощами сыт не будешь, - заметил О'Шипки и поглядел в сторону пруда. Внимательный ворон посмотрел туда же.
О'Шипки приподнял шляпу и, ничего не прибавляя, направился к воде.
Пруд оказался естественным водоемом идеально округлой формы. Вокруг него разрослась осока; чернели камыши, под ногами хлюпала грязь. Не зная, как к нему подступиться, О'Шипки двинулся против часовой стрелки и шел, пока не наткнулся на мостки. Он наподдал забытую кем-то мыльницу, дошел до края и медленно опустился на колени. Ближайшая выпь одобрительно охнула; луна, ненадолго прикрывшаяся облачком, явилась вновь, даруя созерцателю возможность досконального самопознания. О'Шипки снял шляпу и подмигнул отражению. Собственное лицо показалось ему немного странным, но он никак не мог сообразить, что с ним не так. "Наверно, возмужал", - решил О'Шипки, трогая воду пальцем. Он угодил в самый кончик зеркального носа; пошли круги. Лицо в пруду мгновенно уподобилось мишени, а неизбежная расплывчатость очертаний напомнила другие лица, которые там, на ином плане бытия, тоже расплывались и растворялись, когда О'Шипки спускал курок. Лицо дрожало. О'Шипки не видел в нем ничего, что могло бы околдовать его достаточно, чтобы отвлечь от реальности. "Все под контролем!" - и он погрозил отражению, после чего беспрепятственно отвел взор от пруда и демонстративно огляделся: все так же мигали звезды, все так же высилась колючая громада замка. О'Шипки подождал еще, но совершенный покой утвердил его в мысли, что мстительная Немезида не питает на его счет никаких планов.
Пруд надоел ему; О'Шипки встал и презрительно плюнул в отдалившееся лицо. Домашнее задание было выполнено. В его голове, как в шахматной партии, множились гипотетические ходы; основные фигуры, приседая церемонно и стыдливо, плели рокировки. Он словно нащупывал узкую, коварную тропинку, держа свой путь через топи и зыби, через нивы и пашни, по каньонам и оврагам, по горам и по долам. При внешней бесполезности ночной экскурсии в нем укрепилась неотступная уверенность в правильности курса. Не все было ясно - и пусть, ерунда, судьба благоприятствует, когда чуть слышный шелестящий голос, плывущий из колодца души, нашептывает одобрительные слова.
Он растопырил пальцы, с минуту смотрел на них, потом загнул два.
- Директор! - строго и громко повторил О'Шипки свою уверенную, давно созревшую и перезрелую догадку, обращаясь к острову, замку и морю. Он показал кулак башням и быстро зашагал тем же путем, которым явился.
...В номере устроили полный разгром. Повыдергивали волоски, над отдельными надругавшись; свалили медведя, разбили пастора, переломили рога, осквернили графин. Содержимое чемодана было разбросано по комнате, постель разорена, электрический провод - перекушен. О'Шипки, который и сам не раз устраивал подобные Неприятности, только потерся спиной о косяк. Его пугали, ему делали предупреждение. Какое убожество. Его захотели расшевелить.
- Но это лишнее, - улыбнулся О'Шипки, глядя на куртизанку. Ее цветущий вид назидательно подчеркивал бессмысленность и суетность пасторских хлопот, за которые тот законным образом поплатился. - Я шевелюсь, господин Ядрошников. Я уже шевелюсь. И недалек тот час, когда вы пожалеете об этом, - он глумливо захохотал, - шевелении.
Глава девятнадцатая,
которой предпослан второй эпиграф
Бывает, выловлю в пруду
Коробочку конфет,
А то среди холмов найду
Колеса для карет.
Л. Кэрролл "Алиса в Зазеркалье"
Замок проснулся от истошного крика.
Ядрошников, наспех одетый, столкнулся с О'Шипки внизу.
- Вы слышали? - спросил он, переводя дыхание. Зубы его клацали от холода.
- Слышал, - ответил О'Шипки, вскидывая глаза и следя за Ахиллом, который уже спускался по лестнице, перепоясывая кафтан широким шелковым кушаком. Ахилл был угрюмым и заспанным; за ним маячил не менее мрачный Аромат Пирогов. Что-то в них было не то, но разбираться не пришлось, ибо дверь распахнулась, и в холл вбежала растрепанная Анита. Она так и бежала всю дорогу: изменившись в лице, от пруда.
- Там... там... - Анита тыкала пальцем в дверной проем. Вдруг она совсем побелела и тускло сверкнула глазными яблоками. Ахилл подлетел, пал на колено и успел подхватить ее в руки.
Ядрошников выставил кулаки, стал на пороге и осторожно выглянул.
- Никого нет, - он обернулся в недоумении.
Белки провернулись; зрачки, похожие на сливы в джек-поте, скользнули книзу, мгновенно напомнив О'Шипки какое-нибудь "зеро" или "флеш-ройяль".
- Пруд, - простонала Анита и взялась за виски. - Я... я пошла посмотреть в пруд. Как вы велели...
- Я советовал, а не велел, - нетерпеливо поправил ее директор, комкая тирольскую шляпу. - Кто же вас напугал? - ведя допрос, он в то же время рассеянно следил за Пироговым, который выглядел вконец растерянным; Аромат изумленно топтался, загораживая проход.
- Ты совсем как тот енот из сказки, дорогая Анита, - шутка О'Шипки прозвучала фальшиво. - Помнишь? Тот, Кто Сидит в Пруду. Наверно, ты своего отражения испугалась, и напрасно, ты пленительна, как и встарь... - брякнул он, путаясь в комплименте.
- Вздор! - крикнула Анита и залилась слезами. - Там... там плавает Мамми. У нее ужасное лицо. Меня стошнило... я не успела отвернуться, я попала ей прямо в глаза...
Теперь побледнел Ахилл. Его гладкий череп мгновенно отсырел, став похожим на некий запотевший овощ. Руки невольно разжались, из-за чего Анита едва не упала, но директор успел протянуть ей ладонь.
- Пойдемте посмотрим, - О'Шипки, сказав это, пожал плечами, словно хотел показать свое полное неучастие в темных делах Центра. - Если она говорит правду, то наше положение плачевно. Буря утихла, - обратился О'Шипки к директору, когда они уже быстро шагали к пруду. - Может быть, мы вправе рассчитывать на гостей? Почтовое судно, рыбацкая лодка...
- Нет, - безнадежно ответил Ядрошников. - Это судьба. Мы все здесь погибнем, я знаю. Никто не придет и никто не поможет.
- Вам виднее, - пробормотал Ахилл, услыхавший его пораженческие речи.
Пирогов сопел так громко, что заглушал живые звуки печального утра.
На мостках было тесно; тем не менее, все поместились.
- Это невыносимо, - директор издал прерывистый вздох.
Взгляд Мамми был так же строг, как всегда; правда, теперь эта строгость адресовалась чему-то невидимому и устойчивому, поскольку глаза смотрели в точку, находившуюся за спинами сгрудившейся толпы. Анита сразу отвернулась и присела на шаткую скамеечку. Мамми раскинулась в полной неподвижности; не только раскинулась, но и раздулась, и непонятно было, когда она успела так измениться за короткое время, превратившись в ужасную бабу. От твидовой леди не осталось следа, ночная рубашка казалась широким, грязно-розовым блином; одна бретелька соскользнула, и вывалилась правая грудь: чудовищная, в жилах, с прокушенным черным соском. Рот был распахнут, язык вывалился. Мамми задушили ремнем от сумочки; сама сумочка аккуратно стояла в траве; вязальные спицы торчали, подобно антеннам, и горбилась серая спинка шерстяного клубка. Над Мамми плавали остатки непереваренного салата и кружочки моркови; пруд стал похож на суп, и в этом доисторическом прабульоне Мамми играла роль главного костно-жирового ингредиента.
- Об алиби, разумеется, лучше не заикаться, - в голосе директора сквозила ирония. - Это мог сделать любой из нас.
- Я не делал, - оскорбился Ахилл. - Я был занят другим...
Он многозначительно поглядел на Аромата. Тот еще больше насупился, сопенье перешло в угрожающий хрип.
- Я спал, - сказал О'Шипки.
- Нет, вы не спали! - возразил Ахилл. - Вас вообще не было в номере!
- Откуда же вы знаете?
- Знаю, - упрямо ответил тот. - У нас пропали шахматы. Мы их искали всю ночь. Аромат решил, что это вы взяли, и пошел к вам в номер. Вас не было.
- Вот оно что, - протянул Ядрошников. - То-то я гляжу, что вы с Ароматом сами не свои. Куда же делись ваши шахматы? Они нашлись?
- Нет, - удрученно сказал Ахилл. - Их нигде нет. Это чья-то гнусная шутка. Кому они могли понадобиться?
О'Шипки прищурился:
- Выходит, что это вам я обязан варварством, которое учинили в моих апартаментах?
- Аромата можно понять! - злобно выпалил Ахилл. - Он страшно рассердился на вас. Мы были уверены, что это ваша работа. Опять же помните, что это Аромат. Он дик и буен. Если он что-то сломал, я готов возместить ущерб из собственного кармана.
- Однако вы не нашли шахмат!
- К сожалению, не нашли. Но не нашли и вас.
- У меня разболелся живот от здешней кухни. Я не обязан перед вами оправдываться.
- Тихо, господа! - директор призвал их к порядку. - Не время разбрасывать камни. Подозрение, как и вчера, остается на каждом. Что касается моей персоны, то я спал, без свидетелей. Подозревать меня, руководителя Центра - очевидная нелепость, но я, увы, нисколько не похож на жену Цезаря.
- Между прочим, о жене, - заметил он после тягостной паузы. - Как насчет тебя, Анита? Ты постоянно таскалась за Мамми. Ты могла выманить ее к пруду, задушить, а после разыграть перед нами представление с обмороком.
- Бедная Мамми! ...- передразнил ее О'Шипки. - А вчера был бедный, бедный мистер Шаттен. А позавчера - бедный, бедный Трикстер. Я вижу, тебе нравится это прилагательное. Кто еще бедный? Может быть, ты примеряешь его к каждому?
- Я прошу вас, господа, - взмолился директор, стараясь не заглядывать в пруд. - Нас осталось всего семеро... постойте, постойте. Где же близнецы?
Ахилл и О'Шипки переглянулись. Встрепенулся и Аромат, почуявший новую неприятность.
- Должно быть, спят, - предположил Ахилл. - Они ведь засыпают за двоих. Но Анита кричала так громко, что и мертвый бы проснулся! ...
- Мертвый бы не проснулся, - возразил О'Шипки. - Господин директор - похоже, нас снова оставили в дураках. Скорее в замок!
- Вы думаете... - директор взялся за сердце.
- Бегите же, говорю я вам!
Толкаясь и оступаясь в болотную грязь, собравшиеся поспешили прочь с мостков. Анита порывалась вернуться, чтобы закрыть, как она настаивала, у Мамми глаза, но только свалилась и вымазалась; порыв прошел, да и само полуобморочное состояние как-то сошло на нет, и она побежала, едва ли не обгоняя быстроногого Ахилла. Тот несся, нисколько не стесненный в беге ортопедической обувью; Аромат Пирогов высоко поднимал колени, путаясь в рубахе. Они с Ахиллом больше походили на близнецов, чем близнецы настоящие, и пропажа шахмат, означавшая ослабление связи, сразу же бросалась в глаза, проявляясь в нарушенной синхронности бега. Ядрошников смешно семенил в хвосте, размахивая руками и поминутно проверяя, на месте ли шляпа.
Ворвавшись в замок, они взлетели по лестнице и, отдуваясь, остановились перед номером близнецов. Дверь была заперта.
- Посторонитесь, - велел О'Шипки.
Он разбежался и высадил дверь плечом. Директор жалобно охнул, вспомнив, видимо, что он состоит в должности и отвечает за имущество. Он охнул вторично, но уже по другой причине.
Близнецы лежали, сжимая друг друга в объятиях. В их прежнем положении это было бы невозможно, однако теперь у них все получилось, потому что многолетняя спайка была рассечена огромным тесаком. Тесак восклицательным знаком торчал из подушки. Кровь пропитала простыни, пахло железом. На ковре валялся томик из библиотеки, он тоже был заляпан красным.
О'Шипки осторожно приблизился, царапнул ногтем сиреневое горло Холокусова. "Наверно, Холокусов" - гласила издевательская бумажка, пришпиленная к воротнику пижамы. Буквы были корявые, печатные, исключающие идентификацию почерка. "Наверно, Цалокупин", - объясняла вторая бумажка. О'Шипки взял щепоть кровавого песка, в который рассыпалась под пальцами свернувшаяся, черная кровь, похожая на марганцево-кислый калий.
Анита взирала на картину отрешенно и безучастно; случившееся оказалось для нее чрезмерным, с ней сделался ступор. Директор подобрал с ковра томик, достал носовой платок и трубно высморкался.
- Они так хотели совершенства, - прошептал он и всхлипнул, не удержавшись. - Искали гармонии. Посмотрите на эту книгу. Они насиловали свою волю, но читали...
О'Шипки подошел, взял из его руки томик и громко прочел заглавие:
- "Сталевар". Производственный триллер.
Он перевернул книгу и начал читать аннотацию:
- "В сборник вошли романы "Сталевар" и "Водолаз". В романе "Сталевар" перед читателем развертывается история изощренного маньяка, который заманивает свои жертвы в литейный цех. Там он пьет расплавленный металл, тогда как с другого конца выходит уже охлажденная болванка, которою он насилует беспомощную жертву. Сторожа подкуплены Сталеваром".
- Прекратите, - ужаснулся Ахилл.
- В романе "Водолаз", - продолжал О'Шипки, не обращая на его мольбу ни малейшего внимания, - изощренный маньяк заманивает свои жертвы на водную станцию. Там он запихивает жертву в водолазный костюм, опускает на дно и очень быстро поднимает обратно, после чего пьет пенистую кровь, как шампанское", - О'Шипки бросил книгу на пол. - Это, по-вашему, гармония? - осведомился он у директора.
- Гармония, - директор упрямо нагнул голову. - Посмотрите эпиграф. Там стоит: "...ни в чем не усердствуй, и ты претворишь Дао". Чжуе Цзы, "Великий Предел". Автор и не усердствует. Тем самым он претворяет Дао. А Дао волновало покойных больше, чем что-то еще...
Голос директора прервался, и Ядрошников, махнув рукой на профанов, отправился в угол, чтобы унять там печаль. О'Шипки, чувствуя, что совершенно свободен в своих действиях, взялся за Ахилла.
- Скажите-ка мне, героическая личность - что вы об этом думаете? Кто это сделал, по-вашему?
Ахилл посмотрел на него исподлобья:
- Вы так спрашиваете, будто ваша собственная кандидатура заведомо исключена.
- Не исключена. И все же. Кто? Вам не кажется подозрительным его поведение? - О'Шипки мотнул головой в направлении безутешного Ядрошникова. - Я уверен, что ваши шахматы взял он.
- Зачем? - оживился Ахилл.
- Не имею ни малейшего представления. Но это он. По праву хозяина. Посудите сами - если он не при чем, то остаемся мы трое. Анита не в счет.
- Почему же? - искренне удивился Ахилл. - Она - жилистая, крепкая девица. Ее хватило бы на десять таких, - и он скосил глаза на постельное побоище.
- Анита, оставь нас, - потребовал О'Шипки, отстраняя Аниту, которая тем временем приблизилась, готовясь высказать некую просьбу. - У нас мужской разговор. Так вот, - продолжил он, когда увидел, что Анита понуро бредет в угол, намереваясь поискать защиты у директора. - Так вот. Я не однажды видел смерть и знаю женщин. Готов поклясться, что здесь поработал мужчина. Можете мне не верить. Но будьте же гибче! Вот если бы я сказал вам, что виноват ваш ненаглядный Аромат - вы что бы ответили?
- Аромат! - негодующе воскликнул Ахилл. - Он безобиден, как ягненок!
Аромат Пирогов, словно подтверждая его слова, издал звук, которой не соответствовал никаким, даже самым бредовым, представлениям о ягнятах.
- Не скажите, - возразил О'Шипки. - У него с головой неладно, он сумасшедший. Отчего бы и не маньяк?
- Бросьте, - решительно молвил Ахилл. - Он вовсе не сумасшедший. Вы бы видели, какой он давеча устроил эндшпиль...
- Да я не настаиваю, - милостиво уступил О'Шипки. - Я только хочу вам показать, что всем нам свойственна известная предвзятость. Точно так же можно обвинить и меня, и вас - но какого же черта нам убивать этих несчастных? Другое дело - директор. Сойти с ума, заманить на остров кучу народа, понаписать идиотских стихов...
- Стихов? Каких еще стихов?
- Вы разве не читали? Ну, неважно. У меня есть факты, - О'Шипки взял Ахилла за кушак и притянул к себе. - Я кое-что видел.
И он, подавшись к скульптурному уху Ахилла, зашептал какие-то новости.
- Не может быть, - пробормотал, наконец, Ахилл.
- И тем не менее, я видел сам, - с победной улыбкой кивнул О'Шипки.
Директор уже что-то почувствовал в своем углу, и, видя тревожные, обращенные в его сторону взгляды О'Шипки, Ахилла и даже Пирогова, не выдержал. Его нервы лопнули:
- Вы напрасно закрепляете победоносный гештальт, - закричал он, имея в виду О'Шипки. - Чему вы радуетесь, осел? Если бы вы знали!
- Чего же я, по-вашему, не знаю, господин Ядрошников? - мягко спросил О'Шипки. - Продолжайте, раз начали.
- Поздно, поздно!
Директор воздел руки и чуть ли не бегом покинул скорбную комнату.
- Догнать его? - быстро спросил Ахилл.
- Пустое, бросьте. К чему? Он сделал свое дело. Все, что нам нужно - не поддаваться панике и постараться его упредить. Обещайте мне, Ахилл, что если вам с Пироговым придет в голову какая-нибудь идея, то вы непременно поделитесь со мной. И если что-нибудь узнаете - тоже. Мы обречены объединиться, я вам доверился и жду от вас того же. По рукам?
- По рукам, - с жаром согласился Ахилл, пожимая ему руку. Казалось, будто новость, которую прошептал ему О'Шипки, сняла с него тяжкий груз. Он был счастлив приобрести союзника, пускай и ненадежного, подозрительного, поскольку от Аромата, несмотря на блестящий эндшпиль, толку было немного.
Глава двадцатая,
в которой Ахилл делает ход
Немного толку было и в пустопорожних разговорах, а потому решили перейти к действиям. Выбор здесь был небогат, и последние свелись к тому, что морозильная камера пополнилась новыми постояльцами. После этого вымыли руки и разбрелись по номерам. Утренние события напрочь отбили охоту к занятиям. Ядрошников, хотя он успел отчасти прийти в себя, не настаивал и больше молчал, ежась под колючими взглядами мужчин. Пирогов - сообразив, вероятно, что дело шло о шахматах, в исчезновении которых предположительно участвовал директор - смотрелся из троих самым лютым и глухо урчал всякий раз, когда проходил мимо Ядрошникова, и даже нарочно задевал его то локтем, то плечом; директор терпел.
Когда пробило четыре, Анита, пересиливая себя и сокрушаясь о Мамми, собрала на стол, но старалась зря, обед не состоялся. Обитатели замка дружно занедужили и отказались есть, вполне правдоподобно сославшись на отсутствие аппетита. Гнетущая тишина, которая воцарилась в Центре, стала невыносимой, и директор пошел на волевое решение. Он отправился в рубку, включил внутреннюю трансляцию, и замок наполнила музыка. К репертуару Ядрошников подошел со знанием дела, и в галереях гремели произведения почти что траурные, но с некоторым проблеском надежды и оптимизма, лишний раз напоминая жильцам о задачах и целях Центра. Чем ближе был вечер, тем радостнее делалась музыка; классические трубы и скрипки сменились холодным джазом, а после - робкими, но уже достаточно бодрыми композициями в стиле рок.
К ужину директор совершенно оправился и, когда О'Шипки, у которого тоже засосало в животе, спустился в обеденную залу, тот сидел в одиночестве во главе стола, окруженный тяжелыми супницами и толстыми свечами. Он отказался от шведских вывертов и важно восседал, похожий на солидного хозяина родового поместья. Анита отделилась от теней и предложила вошедшему стул с высокой спинкой. О'Шипки сел, заложил салфетку, взял вилку и нож.
- Отведайте раков, - пригласил директор, приподнимая крышку и нюхая пар. - Простите за осла.
- Давно простил, - отозвался О'Шипки, накладывая себе полную тарелку раков. - Ведь я расту, - добавил он не без сарказма.
Ядрошников всосался в красное мясо и смерил О'Шипки оценивающим взглядом.
- Да, мальчик мой, вы возмужали, - неожиданно согласился он. - Ешьте, не стесняйтесь, вам нужен белок. Анита! - позвал он елейным голосом. - Вольно же вам бегать да прислуживать - садитесь с нами, покушайте, вам тоже нужен белок. Белок - это Слово, - директор вытер губы и отпил из фужера.
Анита присела напротив О'Шипки и положила себе крохотный кусочек клешни. Ядрошников даже не шевельнулся.
- Я против церемоний, - объяснил он агенту, заметив непонимание. - Я уже стар, чтобы ухаживать за молоденькими женщинами. Если хотите, пересаживайтесь на мое место и берите дело в свои руки.
- Мне ничего не нужно, - чуть слышно сказала Анита.
- Разумеется, - директор сосредоточенно пошарил вилкой в очередной посудине, вылавливая нежинский огурчик. - Кроме белка. В нем - главная сила, генетическая информация, Слово. А мы с вами - набор этих Слов.
- Надо ли понимать вас так, что начался урок? - осведомился О'Шипки, отправляя полрака в рот. - Или вы просто настроены пофилософствовать за пищей?
- Понимайте, как угодно. Я думаю, что "застольная беседа" подойдет больше. Да и какой тут урок, ведь я вас ничему не учу, а просто изрекаю банальные истины. Одна из которых, повторяю, в том, что все мы - Набор Слов, которые в различных комбинациях произносятся одним и тем же неустановленным лицом, миллионы и миллиарды лет. Они рассыпаются, собираются, оформляясь в так называемый молекулярный код, потом рассыпаются снова. О'Шипки, О'Пивки, О'Бъедки, О'Нучи, О'Шметки, О'Грехи, О'Статки, О'Пилки - простите, я для красного Словца, а не в О'Биду. Таинственный болтун ведет бесконечную беседу с самим собой. Я есмь Слово, говорит он. И повторяем за ним: я есмь Слово. Кстати сказать, о словах - прочтите вот это.
Он протянул О'Шипки тетрадный листок.
- Что это? - тот отложил вилку и переглянулся с Анитой, которая, чуя новую беду, затаила дыхание.
- Читайте, читайте! - Ядрошников хрустнул огурцом. - А вы, Анита, слушайте музыку. Между прочим, это песни вашего мира. "Красная Десница" маэстро Кейва - какое зловещее звучание, не правда ли? Под стать нашему случаю.
О'Шипки тем временем прочел записку про себя и повторил вслух:
- "Ваши шахматы - в бойлерной". Что это значит?
- Обратите внимание на буквы, - посоветовал директор, отбивая пальцами такт. - Тот же почерк, что и в цыдулках, пришпиленных к близнецам.
- Где вы это взяли?
- В номере господина Ахилла, - оскалился Ядрошников. - Я пришел к нему, чтобы позвать на ужин. Я пожалел Аниту и не хотел, чтобы она без нужды бродила по замку. Господина Ахилла в номере не было, а на полу валялась эта записка. Я думаю, что нет надобности отдельно говорить, что господина Пирогова тоже не оказалось в номере.
О'Шипки помолчал.
- Что же, по-вашему, это должно означать?
- По-моему? - директор изобразил преувеличенную обиду. - Мое дело - сторона... Я думаю, что "по-вашему", мистер О'Шипки. Или, - он дернул складками в сторону Аниты, - по-ейному, - сказав это слово, Ядрошников дурашливо скривился. - Буквы похожи на женские. Мне ли не разобраться в почерке!
- Я ничего не писала! - вспылила Анита, швырнула салфетку на стол и встала. - Ужасный день! Он никогда не кончится... Мамми, близнецы... (Бедные, бедные! - машинально пробормотал О'Шипки) теперь, я чувствую, новое горе! Я этого не выдержу...
- Ты бы, Анита, шла к себе в номер, - предложил О'Шипки, наваливаясь на стол и сосредоточенно изучая этикетку на бутыли с мадерой. - Запрись и никуда не выходи. А мы с господином директором во всем разберемся и тебе расскажем.
- Я боюсь! - Анита вздрогнула. - Как же можно? Одна, в номере...
- Именно, что одна. Мне кажется, что находиться здесь гораздо опаснее. В Центре Роста осталось три человека, убийца среди нас. Думаю, что о господах Ахилле и Пирогове говорить уже не приходится. Они теперь вне подозрений. Ступай к себе и поверни ключ на два оборота.
- Да, Анита, мистер О'Шипки совершенно прав, - подхватил директор. - Убийца здесь. Отправляйтесь к себе и подождите, пока мы закончим наш мужской разговор.
Анита стояла в нерешительности, переводя глаза с одного на другого; сотрапезники чинно сидели за столом, глядя прямо перед собой. Ножи и вилки в их руках походили на державы и скипетры.
- Анита! - грозно прорычал Ядрошников, не поворачивая лица.
Та всхлипнула и выбежала из обеденной залы. "Красная Десница", поигрывая пальцами, царапала нервы.
- Вы полагаете, они в бойлерной? - спросил, наконец, О'Шипки, кладя приборы на скатерть.
- Я в этом абсолютно убежден, - отозвался директор.
- Ну что же... - тот помедлил. - Пойдемте, убедимся на месте.
- После вас, - улыбнулся Ядрошников.
- Давайте лучше рядышком, здесь достаточно широкие двери.
- Не возражаю. Где же мой ключ? - директор сделал вид, будто ищет, и принялся хлопать себя по карманам. - Если он потерялся, то это, вероятно, не окажется для вас проблемой, мистер О'Шипки? Вы обладаете свободным доступом в любые помещения...
- С чего бы ему потеряться? - О'Шипки не остался в долгу. - Разве что где-нибудь обронили в спешке.
- Вам палец в рот не клади, - директор улыбнулся предупреждению, которое сам же О'Шипки не так давно сделал Шаттену-младшему .
- Мне ничего не надо класть в рот.
- Вот и поговорили.
Беседуя так, они вышли из столовой и вскоре приблизились к оцинкованной двери.
- Вы помните о ступеньках? - не унимался директор, вынимая-таки ключ. - Надеюсь, что да. И даже уверен. Лицо в порядке, никаких тебе ссадин. Смотрите - и свет горит! Расточительно, мой друг, расточительно! - Ядрошников погрозил агенту пальцем. - Генератор не двужильный, местные аккумуляторы...
- Хватит болтать, - оборвал его О'Шипки. - Со светом все в порядке, линия цела. Плевать на ваш генератор. Не морочьте мне голову, я разбираюсь в машинах...оп!
Он взбрыкнул ногой и отскочил, едва не угодив подошвой в кровавую лужу. Кровь дотекла до нижней ступеньки и там остановилась, собираясь в большое пятно.
Ядрошников завороженно вздохнул.
Уже подмечалось, что пол бойлерной был расчерчен наподобие шахматной доски. Так было от века, но только теперь до конца обнажился глубинный смысл аккуратных квадратов, черных и белых. Аромат Пирогов растекался по черному полю. Половина его черепа была снесена пулей. Рукава, по их просторному обыкновению, задрались; от наколок рябило в глазах - цифры, перстни, лучи, географические названия вперемежку со скромными группками точек по пять штук в каждой. Ахилл распластался на белом поле, сжимая в вытянутой руке свою отрубленную ортопедическую ступню, как будто намеревался сделать ботинком очередной ход. Возможно, впрочем, что он, судя по позе, стремился догнать маленькую черепашку, которая взялась здесь не иначе, как снаружи, и теперь суетилась, пытаясь обогнуть ручейки, благоухавшие железом. Кафтан Ахилла разметался, утопая в красном, и красным же подмигивало гладкое темя, отражая работу какой-то сигнальной лампочки.
Директор шагнул вперед и подобрал с пола гильзу.
- А выстрелов не было, - заметил он с отсутствующим видом.
- Как же не было, когда их застрелили, - возразил О'Шипки. - Это ваша дурацкая музыка играет весь день. Вы нарочно ее завели?
Ядрошников задумался.
- Пожалуй, что и нарочно, - сказал он, словно сам себе удивляясь. - Согласитесь, что она пришлась кстати!
- Спорить не буду, господин директор, - О'Шипки полез в карман. - Вам не кажется, что пора отвечать? Платить, как говорится, по счетам?
Директор стал медленно разворачивать в его сторону жилет-живот. Он сильно смахивал на щегольскую бутылку, из которой недавно пил шампанское. Теплый, вышитый жилет был расстегнут, и брюхо угрожало покатиться шаром.
- А где ваш костюм? - продолжал допытываться О'Шипки. - Тот самый, докторский? Он вам к лицу. Надели бы и сплясали в последний раз, а? Что скажете?
- Мистер О'Шипки, - Ядрошников закусил губу и чуть попятился.
- Я давно вас раскусил, - сообщил тот победным тоном и взвел курок. - Вы мастер дергать за ниточки. Ваш дьявольский план... ваш чертов Рост... но я вам не мальчик!
- Стойте! - директор, обмирая, выставил руку. - Я рад, что вы догадались, дорогой О'Шипки, но в мои планы не входили убийства! Я жаждал синтеза, ассимиляции, узнавания! ... Но, коли все пошло вкривь, то мне оставалось только радоваться процессу... Любой процесс уникален; ваш выбор неповторим, хотя и спорен... Да, я ликовал, но почему? "Работает!" - говорил я себе. Результаты удивительные, нарциссизм сочетается с откровенной агрессией, но дело идет, Центр жив! ...
О'Шипки стал наступать на него:
- По-вашему получается, что причины и нет, просто так получилось...
- Но так оно и есть! ... Это холодная, непостижимая экзистенция!
- А мне не нравится, что так получилось! - заорал О'Шипки. - Мне не нравится, когда из меня делают ярмарочного петрушку! А стало быть, к свиньям вашу экзистенцию!
И он нажал на спуск. Грянул выстрел, но директор успел увернуться, и пуля разбила манометр.
- Проклятье! - крикнул О'Шипки, приходя в бешенство от очередного промаха. Он вскинул пистолет и прицелился вновь, не замечая, что директор уже поднялся на несколько ступенек. До выключателя было рукой подать, и Ядрошников ею подал: быстро, ловко и очень вовремя. Свет погас, когда раздался второй выстрел.
Директор выскочил из бойлерной и навалился на дверь, но О'Шипки успел просунуть в щель ботинок, мгновенно ощерившийся ядовитым шипом. Борьба длилась пару минут; наконец Ядрошников отскочил, и его преследователь, гонимый инерцией и почти уткнувшись носом в каменные плиты, обрушился мимо. Директор наподдал ему вдогонку ребром ладони, намеченным точно в основание черепа, но О'Шипки падал и без того, из-за чего удар оказался слабым. Директор, ахая и взвизгивая, перепрыгнул через упавшее тело, и бросился бежать.
Глава двадцать первая,
в которой директор бежит
Что за место! Проклятое небом и землей! Отвергнутое временем! Извергнутое пространством!
Директор бежал.
О'Шипки, поражаясь его прыти, старался не отставать, однако Ядрошников гораздо лучше знал тайные переходы и теперь нырял то в одну, то в другую нору, на лету отмыкая секретные замки, сбрасывая с петель секретные крюки, с лязгом шуруя секретными щеколдами. Коридоры и галереи наполнились стаями рукокрылых; привидения с обеспокоенным видом вышагивали из ниш, надеясь образумить бегущих - тщетно; то и дело случалось, что некий призрак, поджавши губы и неодобрительно качая головой, загораживал путь директору и тут же пропускал его сквозь себя; свешивал голову, специально посаженную на плечи ради такого дела, и, продолжая кивать, но уже удрученно и скорбно, провожал О'Шипки, который стремительно врывался в пробитую эфирную брешь и мчался, мчался, мчался дальше, размахивая сразу несколькими орудиями: был там и подкачавший пистолет, мелькали нунчаки, закидывались петлявые удавки, свистели и звонко отскакивали от каменных стен отточенные шестерни. Директор продолжал свой бег, сбивая рыцарей; латы ниспровергались наземь, приходили в упадок и становились похожими на обрубки водосточных труб; Ядрошников перепрыгивал через шлемы и железные голени, пригибаясь и уклоняясь от пуль; те жужжали, колотя в крошево старинные сосуды, обрушивая витражи, поражая отдельно летящих крылатых гадов. То и дело попадались башни; директор взмывал вверх по витым лестницам, подпрыгивая всякий раз, когда снизу гремело; древний кирпич сыпал ржавой пылью; пули лупили уже в железо ступенек, и башни раздувались от нестройного гула. Добираясь до верха, О'Шипки неизменно обнаруживал, что директору вновь удалось как-то скрыться; какой-нибудь тайный ход или замаскированный подъемник исправно оказывались к его услугам, и погоня перетекала в новую стадию. Музыка сменилась давным-давно; из нее окончательно улетучился траур, мелодии стали бодрыми и живыми; Анита, случись ей там быть, подсказала бы даже название; она не могла не узнать "Приглашения" в исполнении статутного кво, знаменитого "инвитейшн", но Анита послушно сидела в своем номере, дрожа и обмирая от страха при особенно запоминающихся отзвуках бега; а может быть, ее и не было в номере, трудно сказать. О'Шипки, не разбирая дороги, хватался за сомнительные канаты и веревки, перелетал с балкона на балкон, с площадки на площадку - такими прыжками он рассчитывал опередить директора, застигнуть его врасплох; он даже дважды приземлялся перед самым Ядрошниковым, картинно разводя руками в знак торжественного окончания преследования, но, покуда он разводил, директор успевал нырнуть в некий лаз, и О'Шипки, кляня на чем свет увертливую фортуну, протискивался туда же.
Он настиг его близ маленькой затхлой оранжереи, в которой томились похудевшие кактусы, умирали цикламены; анютины глазки лукаво подмигивали, словно хотели уведомить в случайности своего "ю"; осыпались удушливые розы, расцветали крокусы и созревали увечные, сморщенные лимоны. Директор, верный себе, задержался на миг, чтобы проститься с коллекцией, а заодно наполниться живительным вечнозеленым кислородом. Он уже перерабатывал природную милость, когда эта милость сменилась на гнев. Тучность и преклонные годы вмешались в гармонию кинематографичного преследования, директора хватил удар. О'Шипки поехал коленом, наводя ствол в широкую, медленно оседавшую спину: что-то не ладилось, и он опустил пистолет. Колено, благо пали на него с разбега, по инерции мчалось вперед, высекая из пола точильные искры. Железный наколенник визжал под брюкой, галерея заполнилась режущим эхом. О'Шипки уткнулся в уютный пиджак Ядрошникова; спина директора качнулась, и весь Ядрошников кулем повалился на плиты.
О'Шипки встал на четвереньки, прошел так немного и заглянул в кондитерское лицо. Оно, еще недавно походившее на юбилейный сливочный торт, перекосилось; из угла рта вытекала пенистая слюна. При виде знакомого хрящеватого носа, склонившегося над ним и пришедшего по его душу, Ядрошнников разомкнул губы и шепеляво, с ударением на "о" произнес:
- Побуртатный период - это сплошной хавос.
Он хитро глядел одним глазом, тогда как второй уже закрылся навеки.
- Что такое? - О'Шипки, все еще задыхаясь от гонки, приложил к директору шерстистое ухо, но, конечно, ошибся, и по привычке начал с сердца, хотя оно, несмотря на инсульт, работало довольно прилично. Осознав неправильность, он переместился поближе к губам.
Директор плавал между былью и небылью. Шалый глаз просветлел, и эта оптическая заря оказалась предвестницей новой, не менее туманной, фразы:
- Реинкарнирует ходовая, а навороты - они персональные, одноразовые...
О'Шипки отпрянул. Его дальнейшие действия выглядели странно и в то же время свидетельствовали о близком знакомстве с наворотами и ходовой. Он медленно ткнул пальцем в грудь Ядрошникова, потом показал на себя, потом вопросительно поднял брови.
- Да, - прошептал директор, безуспешно стараясь кивнуть. - Не худшая версия... Матели...ретели...матереилизация мудрого отцовского архетипа... Разве вам не хочется? Стоишь так у метро в морозное утро, раздаешь листовки... приглашаешь на занятия...
- Гнусная версия, - не согласился с ним О'Шипки.
- Серьежно? Жаль, - директор начал шамкать. - Вы давно догадалишь?
- С первого дня, - отозвался тот.
- Блиштательно. Наштоящий Нарчиж. И теперь не отштупитешь?
- А почему я должен отступать? - удивился О'Шипки, снимая вечерний пиджак и закатывая рукава.
- Да, да, - Ядрошников грустно скосился на лужицу, натекшую из ротовой полости. - Делайте швое дело, миштер О'Шипки. Вы уже вырошли, вы теперь большой.
- Это верно, - с гордостью сказал тот и схватил директора за неожиданно прочную шею.
- На прощание, - прохрипел Ядрошников, выкатывая порозовевшие глаза, один из которых продолжал оставаться прикрытым. - Ошторожнее ш манометрами. В погребах динамит...
- Учту, - О'Шипки навалился, что было сил, и директор замолотил рукой по полу. Пока его душили, он барабанил, как восторженный заяц. О'Шипки выдохнул, сдувая сбившуюся рыжую прядь; его веснушчатое лицо стало багровым от натуги. Он повел носом, улавливая ароматические эманации, которые оповещали о разлучении души с телом, и отвел взор, поскольку с детства не любил вываливающихся языков.
Директор каркнул чем-то глубинным, не имевшим ни малейшего отношения к голосовому аппарату, и перестал дышать.
О'Шипки встал. Он почесал в затылке, разглядывая гигантское брюхо с подвернутой ногой. Правая ладонь припечатала пол, левая как будто загребала к себе некий предмет.
Музыкальная запись подошла к концу, "приглашение" отыграло, а стало быть - дело сделано, и в замке стояла тишина, лишь одинокий ставень стучал на ветру, отдавая руководителю Центра посильные почести. О'Шипки толкнул ногой тело, прислушался. Удовлетворившись смертельным безмолвием, он обогнул труп и проследовал в оранжерею. Растения, привычные к самодостаточному молчанию, настороженно ждали, предчувствуя разрушение. О'Шипки присел перед одним из них и по складам прочел ученое название.
- Надо же, - хмыкнул он.
Ему почудился робкий шелест. Оранжерея приготовилась к худшему, которое имеет обыкновение наступать всегда, если лучшее потеснится, и не зависит от подготовки. Оно наступает, когда к нему готовятся, и когда не готовятся - наступает тоже.
О'Шипки схватил алоэ и обломал ему рога. Единым движением он смел горшки, разорвал водянистые усики, растоптал кактусы и крокусы. Рука сама собой скользнула в карман и нащупала зажигалку, взметнулся огонек, но здесь О'Шипки вовремя остановился, поймав себя на гибельных для дела эмоциях. Нет, не так. Он выбрал пару уцелевших горшков и с силой метнул их в окно. Витраж обрушился радужным каскадом, дохнуло неуверенной зимой.
О'Шипки повернулся к цветам.
- Это я! Я! И только я!
Подав эту темную реплику, он возобновил буйство и долго скакал по шипам и кореньям, как дьявол какой-нибудь. Он давил мякоть кактусов, обоняя цветочную смерть; ломал розы, бил дорогую керамику, кромсал таблички финским ножом. Потом, отплевываясь и шумно дыша, ни разу не оглянувшись на дело своих рук и ног, покинул оранжерею и быстрыми шагами направился к библиотеке.
Все расступалось, пока он шествовал. Редкие призраки жались к стенам; неосторожная черепашка, добравшаяся, наконец, из бойлерной в заоблачные и совершенно не нужные ей выси, была раздавлена неуязвимой пятой шагавшего.
Двери в библиотеку были распахнуты сквозняком; книжные корешки тупо сияли в пространство надменным тиснением. Пыл О'Шипки простыл под внушением мокрого ветра; он понял, что томов слишком много, и ему с ними не справиться; погром отменялся. Все же он кое-что сделал: свернул, кряхтя и подвывая, два стеллажа, наподдал двухтомный Толкователь на Маслоу, выдернул и разодрал брошюру профессора Фройда (он же Фройд - выше нос, господа ). Потом, потом, единым чохом. "Но книги... - засомневался он, и снова непонятно для гипотетического читателя мыслей. - Неужели они тоже?"
- Я тороплю события, - сказал он вслух. И обратился к стенам: - Терпение, камни и кирпичи. Наберитесь терпения, ибо я вернусь.
Ответом стал похоронный бой напольных часов. На вкрадчивом языке вечности сей звук означал наступление полуночи.
О'Шипки вышел вон и столкнулся с Анитой.
- Зачем ты покинула номер? - осведомился он, одновременно убеждаясь профессиональным взглядом в безоружности визави; взор же Аниты блуждал, исполненный тоски.
- Мне стало страшно, - сказала та. - Я пошла вас искать.
- Теперь тебе легче?
- Нет. Мне еще хуже.
- Говори мне "ты", - приказал О'Шипки. - И я буду тоже говорить тебе "ты".
Он сделал шаг и подхватил ее на руки. Анита вскрикнула и замерла, не смея противиться.
- Две половинки наконец-то сошлись, - проникновенно шепнул О'Шипки. Он возбужденно задышал. - Зло терпит неизбежное поражение. Обними меня за шею, я отнесу тебя к себе.
Анита в ужасе прижала руки к груди и замотала головой.
- Как хочешь. Мне жаль, что сейчас не рассвет. Мы бы шли в лучах нарождающегося дня, и это день был бы сразу рождением и финалом...
Но замок стоял в ночи.
Глава двадцать вторая,
которая требует третьего, и последнего, эпиграфа
Даже бочкотара - чья-то аватара
М. Успенский "Время Оно"
Анита съежилась на подушке, каким-то чудом уместившись на ней вся, словно черная кошка. Она следила за О'Шипки, не мигая; выпуклые глаза глядели ему в лицо и вовсе, как могло показаться, не обращали внимания на красную руку, которая, отмеченная цыпками и рыжими волосками, подкрадывалась к ее лифу.
- Надень презерватив, - предупредила Анита, когда рука достигла цели.
- У меня его нет. Зачем он нужен?
- Не будем умножать сущности без необходимости.
- Брось! Это же сказал какой-то монах.
О'Шипки рванул на ней ворот, но Анита мгновенно свернулась теперь уже в полный клубок. Ее мускулы напряглись и обратились в сталь.
- О-о, - протянул О'Шипки. - Выходит, я зря обольщался? А я-то мечтал, что теперь, когда некому нам помешать, ты метнешься ко мне... как змея к опрокинутой чаше.
Он взбил себе подушку и лег, по своему обыкновению, одетый полностью, не разуваясь.
