|
ЖИЛ ДА БЫЛ ФРАНКЕНШТЕЙН
Очень Плохие Стихи
|
Осталось так мало теплых дней лета.
Крематорий "Амстердам", 2008 |
* * * (рождественская колыбельная)
Закрываются глаза окраин.
Ангел держит свечку в вышине.
И шуршит-порхает на экране
яркий телевизионный снег.
В вышине - то вспыхнет, то померкнет -
самолет ползет сквозь облака,
сквозь грозу и радиопомехи,
словно сквозь опущенные веки,
словно сквозь дремучие века.
Спят антенны, провода и мачты.
Гоблины. Пейзане. Короли.
Все мертво на сотни тысяч ли.
Что же ты не спишь, мой бледный мальчик,
там, под слоем тлеющей земли?
Никуда не выйти нам из дома.
Посмотри на ржавый потолок -
вот звезда Тюрьмы, звезда Содома,
а над ней - звезда Чертополох.
Усажу тебя, как куклу, в угол,
сказочкой нелепой рассмешу,
только б ты не слышал через вьюгу
этот белый, белый-белый шум.
Расскажу про тридцать три печали,
муравьиный яд и ведьмин плач.
Как стонали, поводя плечами,
страшными далекими ночами
линии электропередач.
А по корневищам и траншеям,
сторонясь нечаянной молвы,
по костям, по вывернутым шеям
шли скупые мертвые волхвы.
Мучились от голода и жажды,
табачок ссыпали на ладонь,
тишиной божились.
забрели в наш неприютный дом.
Сны перебирали, словно ветошь,
пили, на зуб пробовали швы.
Просидели за столом до света,
а со светом - встали и ушли.
Шли тайгою, плакали и пели,
жрали дикий мед и черемшу.
Слушали бел-белый, белый, белый,
белый, белый, белый-белый шум.
Спи, мой кареглазый цесаревич -
там, в стране красивых белых пчел,
больше не растешь и не стареешь,
не грустишь ни капли ни о чем.
Ведь пока мелькает на экране
мерзлый телевизионный прах -
ангел Пустоты стоит у края,
держит свечку на семи ветрах.
_^_
* * *
Зима как расплата, зима как ответ
по прочным понятиям спящих кварталов.
Да только и слов-то за пазухой нет -
так странно, а раньше как будто хватало.
А раньше хватало и слов через край,
и силы, и славы - по самые звезды.
Пробьется нечаянная искра -
и карточный домик взлетает на воздух.
И - голое поле, где выдох и вдох
нарезаны ветром на равные доли.
Звериная тяга, внимательный ток -
так что же случилось, скажи, ради боли?
...Не надо, не стоит, не трожь, не замай -
декабрь успокоит, январь утрамбует.
Зима как осечка. Зима как зима,
да только вот снега не будет. Не будет.
_^_
* * *
Казнь отложена на послезавтра. Перебирая тряпки,
лоскутки, бумажки, моментальные снимки счастья,
бедная девочка Эй играет с собою в прятки,
абсорбирует страх. Она и вправду эксперт по части
превращения воспоминаний в: буквы, слова, абзацы,
далее - скрип железной шконки, звяканье связки
ключей в руках тюремщика, сладость обсасы-
ваемого леденца за щекой конвоира, запах ваксы
и подмокшей махры. Все это уже было много
раз, и еще, и еще раз. Нам не бывает скучно,
когда мы врозь. Спроси у подкроватного гнома:
к какому дантисту ушел милый смешной Щелкунчик?
Запрещенные игры в большой траве. Ветер
сучит пальцами, как глухонемой, тщится
рассказать о главном. Но девочка закрывает веер,
дергает стоп-кран, дышит чем-то сухим и чистым,
с едва уловимой нотой фиалки. Нам не бывает больно,
когда нас ебут-и-ебут-и-ебут другие, правда?
В новостях - весьма ощутимая нота бойни:
жижесборник, флям, каныга, брат восстает на брата,
но нам-то какое дело? Мы натянем носы всем карлам,
сочиним письмо президенту мира,
а на каждом парадном напишем звериным калом:
"Здесь таких не живет - проходите мимо".
Вэлкам, бедная девочка Эй, вэлкам ту пэрэнойа.
Здесь светло, как в аду. Здесь не надо мыться,
обслужив клиента. Глянь, какое парное
утро. Говорят, ФСБ читает все наши мысли.
_^_
* * *
Воскресение, радость, сухие глаза,
самый медленный поезд на свете,
все, что можно представить и все, что нельзя -
лишь бы только не видели дети.
(Запрокинется в небо чужое лицо -
и каштаны посыплются под колесо.)
Променад по больничному дворику - глянь,
как несуетна жизнь год за годом.
Я в нее проникаю до самых до гланд,
я вхожу в этот пряничный город.
(А потом - только пряди намокших волос.
Я взорву этот город, знакомый до слез.)
Но прошу тебя, ты обозначь, проследи
траекторию главного чуда
перед тем, как забьюсь-упаду посреди
оживленно молчащего люда.
(И каштаны посыплются на тротуар,
как последний,
сладчайший,
немыслимый дар.)
_^_
* * * (бесы говорят)
Смотри смотри смотри на мир который умер
а если даже нет то здорово смердит
плохие сны в Твоем раскрашенном bedroom'е
плохие сны смотри смотри смотри смотри.
фасованный пластит картонные конторы
остаться в стороне остаться в стороне
от этих жирных мест мы сами тот который
и тот который на и тот который не.
вот дерево стоит и простирает длани
вот человек дотла сгоревший изнутри
плохие сны в Твоем задроченном бедламе
плохие сны хотя б сквозь пальцы но смотри.
смотри смотри как целки маршируют topless
и дни стоят кругом с лопатами в руках
а всё что есть у нас оскаленная доблесть
не разлюбить врага не разлюбить врага.
Тебе ж припомним и пустые шашни с небом
и свежие гробы в горячих липких снах
и кровь присыпанную марганцем и снегом
весь этот добрый snuff весь этот добрый snuff.
за окнами генварь за окнами светает
заколоти врата заколоти врата
мы сами тот пиздец который наступает
на всех Твоих невидимых фронтах.
_^_
* * *
... белесые сухие небеса,
глядящие осмысленно и цепко.
И воздух будто взвешен на весах
аптекарских -
ни грана без рецепта.
И церковь, и ограда, и кресты -
все слишком просто, буднично, осенне,
поскольку мир спасен от красоты
и заодно - от веры во спасенье.
И только удивленный холодок
проскальзывает где-то между ребер.
Ты видишь -
ангел в пластиковой робе
босой ступнею пробует ледок?
И снова настигают голоса,
дома, деревья, улицы и лица.
И надо всем - пустые небеса,
простые небеса Аустерлица.
_^_
* * * (баллада Змея Тугарина)
Вот такие, принцесса, лихие дела.
Я на небо смотрю - вместо неба дыра.
Вижу птиц неизвестных и вижу закат,
и людей, говорящих на всех языках.
В черной башне моей - без дверей, без окон -
поджидаю рассвет, разжигаю огонь.
Ты спросила, принцесса в накидке льняной:
"Ты, наверно, дурак? Или может, больной?".
Ты смеялась на ложе из листьев травы:
"Ты и вправду больной на все три головы".
Мне закаты-рассветы с тобой не встречать,
трехголовых детишек с тобой не качать.
Только вряд ли найдется еще под рукой
вот такой безнадежно влюбленный дракон.
Мне бы взять бы сейчас, полететь до Луны,
где живут беспечально волхвы-колдуны.
По семь лиц у них да по четыре руки,
они пьют из великой и страшной реки,
пусть дадут мне отвара семнадцати трав,
пусть баюкают память мою до утра.
Вот такие, принцесса, лихие дела.
Я на небо смотрю - вместо неба дыра.
И на все мои бедные три головы
заготовлены здесь топоры-колуны.
Вижу птиц неизвестных и шар надувной,
проплывающий вкось надо рвом и стеной.
Я, конечно, дурак и, наверно, больной,
только ты до утра оставайся со мной...
_^_
* * * (невидимый мальчик)
Не пушистым, не пятилетним
и не тем - чужим и последним -
не живым, короче, и не
мертвым (и подавно - крылатым
статным духом в акриловых латах) -
вот никак не снишься ты мне.
Кем ты стал? Прожорливой рыбкой,
сонной радугой ли, улыбкой
на Его голубых губах?
Или, может быть, тайным другом
шалунов, поставленных в угол,
покровителем сломанных кукол,
добрым ангелом всех нерях?
Я скажу: во всем виновата
эта песня о сыне пирата,
что по правде был королем.
(Мы по морю летим, а над нами -
облака, облака клочками,
как распоротый поролон.)
Вот оно и пришло однажды -
встало куполом стоэтажным,
обнесло бродячей стеной.
Высоко проплывают мачты,
а вослед им ручонкой машет
никому не видимый мальчик,
что шагает рядом со мной.
_^_
* * * (сон Батюшкова)
...Просто ни о чем.
Хватая края, кусая ногти:
над Улеаборгом лежит киммерийская мгла.
Пришли мне, мой милый, какой-нибудь русской печали.
А я наблюдаю небесны тела:
мой смуглый, мой маленький ангел поводит нагими плечами,
в прицеле винтовки зачем-то грустят опера,
пока я не помер, пока Адонаи меня еще крутит на пальце,
пришли мне Жуковского в детской сорочке, чтоб так, как вчера,
и чтобы никто не ушел из гостей и не спрятался в шкаф,
не спалился, не спасся,
но это
все же
дантист,
пощады не будет.
Коридоры и рекреации перекрыты. Школа оцеплена. В небе снуют вертолеты.
(Слушай музыку
завт-
ра.)
"В почтовой карете,
в почтовой карете,
в почтовой карете
я забуду вас навсегда".
(Ты думаешь - я
глодал эти ветви, как Бэмби в весеннем саду?
Ошибаешься, darling. Я видел.
Я видел, я видел,
но потом я забуду.)
Но чтобы в далеком железном пальто,
мой Гнедич кривой, мой любезный алкаш, мой сосудистый нахуй,
никто не вернулся из школы, никто не сгорел и не спасся никто,
когда колбаса кровяная, Эмилия, упс.
(Какая-то датская гниль.
Давайте же спляшем, друзья, пасаккалью!)
Ну да,
не иначе,
кончается день.
Боишься?
Боишься.
Боишься,
так бойся.
(Увы, людоеды выходят из теплых пещер,
они улыбаются: здрасьте.)
Играй на цимбалах,
играй на варгане, неправильный Гнедич, играй
и не парься,
играй.
(Когорты,
когорты, когорты,
когорты,
когорты,
проходят когорты готовых стихов,
когорты идут, да и мимо.)
Китайцы и бабочки скачут на кончиках ржавых штыков,
а я говорю из такой очевидной могилы:
пришли мне, мой Гнедич,
каких-нибудь русских стихов,
янтарный чубук, еще "Вестник Европы" с "Людмилой".
_^_
* * * (Ксуль, 28 марта 2009)
Последний снег был вытолкан взашей.
Моя зима давно сошла на коду.
Я никогда не спрашивал - зачем
живешь и держишь крепче год от года.
И ты Его не спрашивай. Грешно
и некрасиво задавать вопросы.
Как будто голубь залетел в окно,
и все уже давно предрешено -
так просто, слышишь, милая, так просто...
Как будто ангел пролетел, скорбя,
коснулся нас крылом, а может, взглядом.
Я никогда не спрашивал тебя,
зачем молчишь и дышишь где-то рядом -
за миллионы миль, в чужом аду,
на крышах, где ни пяди для разбега,
в две тысячи неведомом году,
на краешке забвенья или снега.
............................................
Ты не умрешь.
Я говорю: не смей.
_^_
* * * (совершенное время)
...потому что нельзя в это облако дважды вступить,
даже если ты бог. И тут хоть в лепешку разбейся -
совершенное время: ни вымолить, ни искупить.
Возвращение что-то уж слишком похоже на бегство.
Потому что ты слаб и насмешлив, как пьяный Иов,
что, шатаясь от ветра, выходит отлить против ветра,
а у Любы-реки, как в грозу, не видать берегов,
а у мертвых - кричи не кричи - не добьешься ответа.
Потому что приходит пора заплатить по счетам
за ничейное яблоко и уворованный воздух,
по карманам пошаришь - голяк, медяки, нищета,
пожилой никотиновый прах, да заржавленный гвоздик,
да обрывок бечевки. Давай, бедолага, вперед -
отыщи себе тыщу причин разбежаться и прыгнуть
в ледяной кипяток, что тебя милосердно вберет,
в бриллиантовый свет, где любой и обласкан, и принят.
Потому что за стенами дома лишь морок и глад,
но присмотришься если - над мороком, ямой и гладом
восстает ослепительный город - не город, а град,
в коем шпили увиты смеющимся виноградом.
Потому что - не сам ли, как птиц, ты кормил из руки
эти долгие волглые утра и злые денечки?
...Потому-то теперь нарезаешь пустые круги
в добровольной своей, двухкомнатной одиночке.
Забирай же с собой это все - снегопады в степи,
надувную тоску, привокзальное твердое небо.
Потому что нельзя в это облако дважды вступить,
даже если ты бог. И тем более - если им не был.
_^_
* * * (Паулюс - Роммелю)
Смотри этот сон до конца, и равнение, бля, на закат,
на звуки затейливой дембельской брани.
Дрянные стишата приходят к тебе без звонка,
без знаков отличий, в серебряном облаке праны.
Полки маршируют на запад, восток или юг,
но только на север - ни-ни. Добровольный термометр
покажет обугленный кукиш, и ком нах цурюк
и трудный рассвет над воздушной тюрьмою.
Равнение, бля, на цейхгауз, на запах борща.
Для смертников нынче у нас командирские пайки
и сто фронтовых - и на выход с вещами, свища
веселый вальсок про пулю в висок, jawohl.
На кителе - новые дырки для новых наград,
высокий околыш фуражки пропитан росою.
А завтра "пантеры" и "тигры" войдут в Сталинград,
и русские дети их встретят железом и солью.
Ты видишь, как диск сумасшедшей луны
поставлен дрожащей рукою на прожиг, на прожиг, на прожиг.
В тот вечер никто не вернулся с войны.
И век мой ни капли не прожит,
сотри этот сон
до конца.
_^_
* * *
Кому - бесстыдная весна,
кому-то песенка шальная,
Кому-то весточка из сна:
Я умерла, а ты как знаешь.
И только ветер простонал
да закачалися деревья,
как забухавший Пастернак
в обнимку с Анною Андревной.
Ты кончилась, а я живу,
зачем живу - и сам не знаю,
а все как будто наяву,
и снова песенка дурная
поет, поет, звенит, звенит,
бесстыдно перепутав даты,
а в небе радуга стоит,
а в горле - мертвый команданте.
Однажды, ядерной весной,
мы все вернемся, как очнемся,
в горячий город, свой-не свой,
и мы начнем, и мы начнемся.
Скребут совки, картавит лед,
шипят авто, плюются шины.
а в небе радио поет
про то, что все мы где-то живы.
_^_
* * *
Вот такая это небыль, вот такая это блажь.
Улетает шарик в небо - тише, маленький, не плачь.
Он резиново-атласный над тобой и надо мной -
синий-синий, прямо красный, небывалый, надувной.
От любви и от простуды, обрывая провода,
ты лети скорей отсюда, никуда и навсегда,
выше рюмочных и чайных и кромешных мелочей,
обстоятельств чрезвычайных и свидетелей случайных -
Бог признает, Бог признает, Бог признает, кто и чей.
Если веруешь, так веруй, улетая, улетай.
В стратосферу, в стратосферу, прямо в космос, прямо в рай.
Вот какая это небыль, вот какая это блажь.
Улетает мальчик в небо. Улетаешь, так не плачь.
Над снегами, над песками, над чудесною страной -
ты лети, я отпускаю, воздушарик надувной.
Выше голубей и чаек, мусоров и попрошаек,
новостроек обветшалых, сонных взглядов из-за штор -
ты лети, воздушный шарик,
Бог поймает, если что.
_^_
* * * (памяти Пэ)
I.
Где-то заполночь слышишь тройной стук-тук-тук.
В подкроватной стране созревает латук.
В подкроватной пыли потерялся волчок.
Жил да был человек, но об этом - молчок.
В подкроватной пыли - закатившийся мяч.
Жил такой человек, сам судья и палач.
Был один метроном, сам себе мозгоклюй.
Если веришь - усни, а не веришь - наплюй.
II.
Только заполночь слышится мерный стук-тук.
"Открывай, открывай, я вернулся, мой друг!
Хоть цепочку сними, хоть пусти на порог.
Я устал и замерз, как обманутый бог".
В плащ-палатке, в бушлате, в набухшем пальто,
это кто-это-кто-это-кто-это кто -
неумеренно весел и в меру поддат,
беглый каторжник ли, неизвестный солдат?
"Это я, мой воробушек, вот я каков -
от пещеристых тел до седьмых позвонков.
От обугленных скул до стеклянных ногтей -
это я возвращаюсь из синих гостей.
В некрасивом году, в кисло-сладком кино
бьюсь дырявой башкой в слуховое окно.
Толстым клювом стучу, как саврасовский грач,
сам себе мореплаватель, плотник и врач,
сам себе и мустанг, и седло, и ковбой.
Собирайся, мой друг, я пришел за тобой.
Видишь, прерию лижет шершавый рассвет.
Жил да был Франкенштейн, а теперь его нет".
III.
В подкроватной стране, в бронетанковом сне
я приснился тебе, ты пригрезился мне.
Стоит скобки открыть - и припомнится, как
мы с тобой штурмовали московский рейхстаг.
Отпускаю на волю гусей-лебедей -
это игры больших невеселых людей.
И торчу на высоком холме, не дыша,
и трофейный сжимаю в руках ППШ.
IV.
Расстрелять все патроны, пустить в молоко.
Запуздырить волчок - это вправду легко.
И проснуться - что скобки закрыть, что за ско
V.
.....................................................
.....................................................
_^_
|
Одноактная пьеса с бесконечным числом действующих лиц
(Приложение к "Самоучителю игры в тетрис")
Учитель и Ученик, о чем-то беседуя, приближаются к горному ручью, неширокому, но бурному. У ручья, пригорюнившись как васнецовская Аленушка, сидит Девица.
Д е в и ц а :
Учитель, бляха муха, я боюсь
преодолеть поток, но жребий брошен,
иль, говоря на языке отцов,
alea jacta est (прошу простить
за выговор вандальский, ну так что же,
не полководец я, не узурпатор,
да и не деспот вовсе, просто - блядь,
за пригоршню сестерциев в Стамбуле
приобретенная в нагрузку к
быкам мощнейшей паризейской стати
вольноотпущенником, коий заказал
уже себе надгробие с приличной
нескорбной надписью: мол, жил и мылся
в роскошных банях, выстроенных для
богатых горожан. Да и Самойлов,
мне помнится, писал о ломовой
латыни иллирийцев). Я боюсь,
поддавшись приснодевичьему страху,
Учитель, омочить свои крила.
А н т о н К р о н е н б е р г :
...плыла и пела, пела и плела.
Ш е к с п и р о в е д ы :
Да пошел ты нахуй!
У ч и т е л ь :
Садись, едрена мать, да поскорей,
мне на загривок.
У ч е н и к :
Учитель!
Е д р е н а м а т ь :
Профаны, замолчите,
трах-тибидох, омманипадмехум.
Да, азиаты, скифы мы, а хули -
когда граненый штык умнее пули,
спроси себя однажды: who is who?
У ч и т е л ь :
...Тяжела ты, мономашка.
Почто ты взгромоздилась на меня,
когда я, невредим и недостоин
Божественного гулкого огня,
блукал впотьмах, как одинокий воин,
в надежде обрести свои полцарства
и половину бледного коня?
Все майя, все уловка, все фигня.
Посмотришь вверх и влево - тает вмиг
броня снегов предвечных.
У ч е н и к :
Ебал я в рот такие именины.
Реальность отвернулась сотней лиц,
но я вообще предпочитаю спины
и скромные нули без единиц.
Пойду домой, пока еще не поздно.
У ч и т е л ь :
Что ж, иди. Ступайте все
хоть в Катманду по утренней росе,
сверяя путь по голубям и звездам.
А я, счастливый, словно цифра 7,
останусь в заржавелом колесе...
Потом придут ребята с самогонкой,
с гармоникой, как водится в ночном.
И вот тогда мы заново начнем
наш долгий кир, осознанный и горький,
как тридцать лет, как радуга в бою,
как ожиданье у окошка кассы,
как энтомолог у порога Лхасы,
как бабочка в потерянном раю.
Д е в и ц а (или Д е в и ц а):
Hey, you!
У ч и т е л ь :
Мразь, погибни на хую.
Проходит ночь, проходит очный цвет,
и сам Екклесиаст проходит мимо.
Люби лишь то, что призрачно и мнимо.
С б о й р и т м а :
Я не понял ни аза.
Ю. А й х е н в а л ь д :
Признаться, я и сам охуеваю.
У ч и т е л ь :
Днесь я прозреваю синь
не то чтобы небесную, а за-
небесную: возьми мои глаза,
они мне не нужны. А все, что после -
поминки, песни, родственные сопли -
сие, мой друг, свидетельство лишь в пользу
забвенья. Вот двусмысленный итог.
Нам, смертным, остается только пере-
махнуть болтливый сей поток
туда, где чудеса в павлиньих перьях.
М а т р о с н а м а ч т е :
Упс, я вижу берег!
Т о т С а м ы й С в е т (маленько окосев):
Америго Веспуччи не видали?
Х а р о н :
Я гидом буду, но едва ли.
Д е в и ц а (хоть на выданье):
Эй, шеф,
два счетчика!
К о л у м б о в о я й ц о :
Что это было?
У ч и т е л ь (отдуваясь):
Слазь, кобыла.
У ч е н и к (он же Т в е р е з ы й Н а б л ю д а т е л ь):
Здесь все напоминает мне дурдом.
Я задыхаюсь от любви и жажды,
глотая воздух обожженным ртом.
Короче, я вернусь сюда однажды,
но не теперь. Когда-нибудь потом,
стократ облившись крокодильим потом,
зажгу светильник, не спросив: "А кто там?",
не пожалев об этом и о том.
Запроданный диаволу рябому,
зачитанный, как предпоследний том
Майн Рида - да, я наколдую шторм,
я, мертвый одуванчик, я, ребенок,
лишенный в Новый год подарка - и,
чуть высунешься из-за пестрых штор,
повсюду предстоящий Аркаим,
нетленное хлопушечное мясо
и удивленный каэспешный ясень,
сапер, предотвращающий минет,
да тошные мистические суки...
С т а р ш а я м е д с е с т р а :
Пройдемте в процедурный кабинет.
У ч и т е л ь (враз отбросив предрассудки):
Прощай, прощай, прощай, прощай, прощай
и never-never-never-never-never.
Прощай во мгле немыслимых эпох,
на острие блуждающего нерва -
прощай, Нах-Нах, оревуар, Пох-Пох,
прощай в огне и глухарином гневе,
прощай в карманах летнего плаща
повсюду - на земле и в чистом небе
над всей Гишпаниею.
У ч е н и к :
Ну, вот и славно. Только вот беда:
зачем ты нес нетрезвую шалаву
и по какому-растакому праву
сдавали мы без боя города,
поили ненасытную ораву
ландскнехтов, и бессчетные года
шумела молодая лебеда
на площадях и улицах? Во славу
косящих глаз, не знающих стыда?
Неужто лишь подбритая манда
всему причиною?
У ч и т е л ь :
Таки да.
У ч е н и к :
Я отказываюсь участвовать в этом говяжьем фарсе. Я прекращаю говорить гребаным черно-белым стихом, отрясаю прах с моих сандалий и уезжаю в родовое поместье Малое Загробье. Гасите рампы, сэр, сушите весла. Тогу вернешь костюмеру. Занавес, бля.
З а н а в е с (падая):
Бля!
У ч и т е л ь :
Постойте. Так бессмысленна лазурь,
так непосильна для простого глаза,
но вот сейчас на голубом глазу
бла-го-у-ха-ю я, как мертвый Лазарь,
и я строптив, как молодой Фома,
и я принципиален, как Иуда.
Я спрыгнул с человечьего ума,
не веря в целесообразность чуда.
Но в унисон музыке высших сфер
поет себе тихонько мой аэр.
Мой милый, умирая - умирай,
но затверди нехитрую мораль:
чем растекаться мыслию по древу,
ментально сбрось растрепанную деву.
Правила стихосложения:
А все-таки зачем ты нас придумал?
П. Б у а л о :
Да просто ветер дунул.
Н е к т о В С е р о м (в сторону, голосом Фаины Раневской):
Корсетка моя,
голубая строчка,
мне мамаша приказала:
гуляй, моя дочка.
Я гуляла до зари,
ломала цветочки.
Меня милый цаловал
в розовые щечки...
Все фигуры неподвижны и слабо освещены.
КОНЕЦ
Вместо послесловия. Автор выражает глубокую признательность Денису Модзелевскому, сохранившему это замечательное произведение в своих анналах (практически как тот ветеран Вьетнама из "Криминального чтива", который передал-таки сынишке погибшего сослуживца папины часы) в назидание потомкам. Само произведение является вольным переложением одного буддийского коана: учитель и ученик встречают на берегу ручья падшую женщину, и учитель переносит ее через ручей. Далее ученик задает учителю вопросы, суть которых можно свести к одному: а не в падлу было? Конечно в падлу, отвечает учитель, но я перенес шлюху через ручей и забыл, а ты вот по сей день несешь ее на своих плечах.
Впрочем, автор мог напутать насчет порядкового номера коана. Автор вообще не уверен в том, что в данной традиции существует какая-либо нумерация. От падения в бездну отчаяния по этому поводу его удерживает лишь робкая надежда, что читателю, буде он окажется, глубоко безразличны всякие религиозные традиции.
Эль, 2008-2009
_^_
|
© Алексей Сомов, 2009-2024.
© Сетевая Словесность, 2009-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Эльдар Ахадов. Баку – Зурбаган. Часть I [Однажды мне приснился сон... На железнодорожной станции города Баку стоит огромный пассажирский поезд, на каждом вагоне которого имеется табличка с удивительной...] Галина Бурденко. Неудобный Воннегут [Воннегут для меня тот редкий прозаик, который чем удивил, тому и научил. Чаще всего писатели удивляют тем, чему учиться совершенно не хочется. А хочется...] Андрей Коровин. Из книги "Пролитое солнце" (Из стихов 2004-2008) – (2010) Часть II [у тебя сегодня смс / у меня сегодня листопад / хочется бежать в осенний лес / целоваться в листьях невпопад] Виктория Смагина. На паутинке вечер замер [я отпускаю громкие слова. / пускай летят растрёпанною стаей / в края, где зеленеет трын-трава / и трын-травист инструкцию листает...] Александр Карпенко. Крестословица [Собираю Бога из богатств, / Кладезей души, безумств дороги; / Не боясь невольных святотатств, / Прямо в сердце – собираю Бога...] Елена Севрюгина. "Я – за многообразие форм, в том числе и способов продвижения произведений большой литературы" [Главный редактор журнала "Гостиная" Вера Зубарева отвечает на вопросы о новой международной литературной премии "Лукоморье".] Владимир Буев. Две рецензии. [О повести Дениса Осокина "Уключина" и книге Елены Долгопят "Хроники забытых сновидений...] Ольга Зюкина. Умение бояться и удивляться (о сборнике рассказов Алексея Небыкова "Чёрный хлеб дорóг") [Сборник рассказов Алексея Небыкова обращается к одному из чувств человека, принятых не выставлять напоказ, – к чувству страха – искреннего детского испуга...] Анастасия Фомичёва. Непереводимость переводится непереводимостью [20 июня 2024 года в библиотеке "над оврагом" в Малаховке прошла встреча с Владимиром Борисовичем Микушевичем: поэтом, прозаиком, переводчиком – одним...] Елена Сомова. Это просто музыка в переводе на детский смех [Выдержи боль, как вино в подвале веков. / Видишь – в эпоху света открылась дверь, – / Это твоя возможность добыть улов / детского света в птице...] |
| X | Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
|
