Человек по фамилии Корданов вышел из здания Организации Объединенных Наций и пошел на запад по Сорок третьей улице. На лице Корданова блуждала привычная улыбка молодого интеллигентного служащего, которая, впрочем, вовсе не обязательно выражала то, что на самом деле происходило у него на душе. Улица уперлась в лестницу под названием "Ступеньки Щаранского" и пошла круто вверх; привычно преодолев подъем, Корданов миновал магазин предметов искусства, затем - популярный японский ресторан с затемненными окнами, и, разошедшись с группой крикливых пожилых господ монголоидной расы, одетых почему-то в униформу европейских футболистов, свернул на юг, на Вторую авеню.
День был ясный, пожалуй, слишком теплый для начала апреля в Нью-Йорке, и пыльные солнечные пятна радостно поблескивали на полированных гранитных стенах, но пронзительный ветерок местами вырывался из-за углов, пробирая Корданова легкой дрожью и отбрасывая вбок его яркий клетчатый галстук.
Корданов старался не выдать волнения и специально притормаживал свой шаг. Он знал, что конец наступит от силы через два-три часа и думал в этот момент лишь об одном: как бы не опоздать на встречу с Дундуковым, который имел отвратительное обыкновение прийти раньше назначенного часа и, подождав минут пять-шесть, бесцельно убрести с места встречи черт знает куда. Корданов даже сомневался порой, умеет ли Дундуков толком пользоваться часами.
- Ну что ж, - сказала Лидия Кант, глядя сверху, из окна 4-го этажа, на движение Корданова, шедшего вверх по улице навстречу порывистому ветру. Почему-то с этой точки обзора Корданов, которого она видела впервые, напомнил ей скандинавского героя, движущегося наперекор суровым северным ветрам. Лидии Кант вспомнилась давняя, еще в школьном возрасте, поездка в Вену, где малознакомый дядя Эмануил с обвисшими, как уши спаниэля, неприятно румяными щеками донимал ее рассказами о способах разделки рыбы, где она впервые в жизни испытала полноценный оргазм - в оперном театре во время экстатического "полета валькирий" - и где ее впервые посетила мысль о том, что не обязательно идти по жизни согласно родительским предписаниям. В соседней комнате с монотонной бодростью бубнил телевизор: о вымирающей породе длинноклювых дятлов, о том, приживется ли в этой стране европейский футбол, о том, следует ли применять смертную казнь в отношении "внутренних террористов" (безусловно, следует, - утверждал влиятельный инсайдер Белого Дома). - Ну что ж, - повторила Лидия Кант, повернувшись вглубь комнаты, и нажала на спусковой крючок зажатого в потном кулаке пистолета с глушителем. Пуля просвистела мимо виска сидевшего в кресле доктора Макинтоша и раздробила алебастровый бюст Плутарха, покоившийся позади на деревянной подставке. "Один - ноль", - тихо проговорил привязанный к креслу доктор Макинтош.
Любимым местом прогулок доктора Макинтоша был в последнее время вовсе не Центральный парк, и даже не набережная Гудзона вдоль Батарейного городка, а район нескольких неожиданно тихих улиц в той части нижнего Вест-сайда, где столетиями гнездились портовые склады. Здания их нынче стремительно переделывались под офисы, типографии, гаражи, кабельные подстанции и другие современные нужды, но доктор Макинтош находил в этих узких улочках, местами - до сих пор вымощенных горбатым булыжником, определенную прелесть и соленый запах прошедших эпох. Широко известный психиатр, не раз привлекавшийся к экспертизе на судебных процессах общенационального значения, он в последние годы намеренно ограничивал круг своих пациентов, стараясь все больше времени проводить в размышлениях, которыми сопровождались одинокие прогулки по булыжным мостовым. Эти размышления, поначалу в значительной степени бессвязные, стали в последнее время складываться в некую достаточно стройную систему, и чем отчетливее ее контуры проступали в вестсайдском тумане, тем большее возбуждение - восторг пополам со страхом - начинал испытывать пожилой психиатр. И сейчас, сидя в вынужденной неподвижности посреди тесной квартирки Лидии Кант, он мучительно пытался припомнить "выражение лица" одного из самых неказистых домов своего любимого городского района - сколько окон на его фасаде, что за полустертая надпись красуется на стене возле почерневшей от времени погрузочной эстакады - поскольку сочетание этих нехитрых деталей, виданных сотни раз, могло бы сейчас, как ему казалось, подтолкнуть его к постижению центрального постулата новой философской системы, который подобно куску мыла ускользал из его усталых мозгов.
Надпись на фасаде бывшего склада на Вест-сайде гласила, на самом деле, "Load it Here" ("Грузить здесь"). Ничего особенного в этой надписи, конечно, не было, если не считать того, что буквы "a" и "t", видимые наименее отчетливо, были, к тому же, выведены неожиданно вычурным, почти готическим шрифтом, совсем не таким, как все остальные буквы. В результате полустершуюся "a" вполне можно было принять за "r", а "t" - за "s". При таком прочтении надпись на фасаде звучала совсем по-другому, а именно: "Lord is Here" ("Бог здесь"). Блуждающий взор доктора Макиноша не раз зацеплялся за две странные буквы, выбивающиеся из общего шрифтового ряда, однако доктор никогда не давал себе труда рассмотреть их подробнее, и двойное значение настенной надписи лишь подсознательно беспокоило его порой, как камушек в ботинке беспокоит ногу.
Двойное значение настенной надписи не ускользнуло, однако, от взора престарелого русского поэта Дундукова, которого многие считали полусумасшедшим или даже вовсе сумасшедшим из-за странной манеры носить длинные, неопрятные седые волосы и бакенбарды (при этом бороды и усов у него не было - почему-то в наиболее популярных для лицевой растительности местах у поэта зияли шелушащиеся розовые плеши), неприятно клокотать в процессе разговора и даже слегка поплевывать в лицо собеседнику, а также одеваться в яркие отрепья, вероятно, стащенные под шумок из театральных мастерских (многие замечали, что поэт имеет склонность приворовывать в магазинах и даже на тех немногочисленных литературных приемах, куда его паче чаяния пропускала охрана; некоторые распорядители подобных мероприятий, как правило, пробившиеся в средний класс мексиканцы, зная об этом, порой даже подсовывали русскому поэту серебряную ложку из гостиничного сервиза или дорогой пиджак зазевавшегося гостя, желая помочь старику свести концы с концами).
Каким образом Дундуков, в далеком прошлом вдохновенно и зачастую талантливо воспевавший успехи советской промышленности и вооруженных сил и даже игравший в футбол за команду СКА, оказался в Америке, никто толком не понимал. Достоверно об этом знал, пожалуй, лишь человек по фамилии Корданов, продвигавшийся в этот момент все ближе к месту назначенной встречи с Дундуковым, - знал, но помалкивал.
Что же касается двойного смысла настенной надписи в бывшем портовом районе, то его русский поэт постиг довольно-таки давно, в первые месяцы своего пребывания в Нью-Йорке, когда, будучи еще совсем не старым человеком, спортивно подстриженным и опрятно выбритым, он устроился работать на склад, располагавшийся в те годы в здании с потемневшей от времени погрузочной эстакадой.
В черной глубине складского помещения, дымившегося вековой пылью, Дундуков, сочетавший функции сторожа и грузчика, нередко просиживал часами, спасаясь от удушливой нью-йоркской жары, и вскоре заметил, что с ним стали происходить неожиданные, не вполне объяснимые вещи. Нет, ему не являлись фигуры в хитонах с трубным голосом и огненным мечом в руках. Не слышал он и властных приказов свыше, громовых раскатов или дроби конских копыт. Скорее всего, он просто засыпал безмятежным сном футболиста, растянувшись на кипах сваленной в углу мешковины, и видел необычно яркие сны, настойчиво казавшиеся продолжением яви. Так, например, в один знойный июльский полдень по крыше забарабанили крупные водяные капли, и не успел поэт порадоваться долгожданному дождю, как струи воды обрушились прямо на него - с потолка, вероятно, оказавшегося дырявым. Это обстоятельство, однако, нисколько не расстроило Дундукова, напротив, он порадовался теплому, и в то же время бодрящему омовению, в результате которого, между прочим, сквозь досчатый пол с ненавязчивым сухим треском пробились многочисленные побеги каких-то невиданных растений, странно сочетавших в себе свойства злака и папоротника, и поэт с умилением наблюдал, как эти колосья с развесистой сочной листвой почти синхронно вытягивались вверх - как ни странно, в темноте складского помещения каждый из колосков был отчетливо виден, к тому же, они вовсе не заслоняли друг друга от глаз наблюдателя, хотя с каждой секундой заполняли склад густой, равномерной, колышущейся массой. Интереснее всего, что у каждого колоска были свои индивидуальные черты, свое отчетливое имя и предназначение, и, осознав это, поэт наполнился таким ликованием, что чуть было не пустился в пляс (именно с того дня он перестал стричься и бриться, в результате чего за долгие годы и сложился его нынешний облик).
В клубящейся глубине склада в голову поэта стали приходить и другие идеи, помимо отказа от бритвы и ножниц парикмахера. Так, например, он осознал, что время состоит из параллельных, но неравномерных потоков, у каждого из которых своя отдельная скорость. Скажем, муравьи, живущие в одном из быстродвижущихся потоков, шевелят своими конечностями куда быстрее, чем люди. При этом протяженность жизни муравья несоразмерно короче человеческой, но в краткую "муравьиную минуту" вмещается не меньше содержимого - еды, любви, строительных работ - чем в нашу, которая, возможно, представляется муравью безудержно тягучим часом. Точно так же человеческая жизнь проскакивает, как краткий танец заводной игрушки, перед глазами тысячелетней секвойи.
Радуясь, Дундуков искал новых и новых открытий. За обшарпанной фанерной дверью, ведшей, как правило, в узкий, заваленный хламом вентиляционный колодец, он как-то раз обнаружил блестящую никелем, хорошо освещенную, строго вертикальную шахту, ведущую как вниз, так и вверх, и радостно рассмеялся тому, как просто, оказывается, охватить глазом так называемую бесконечность.
Фанатичный поклонник каллиграфии, он вскоре заметил шрифтовое несоответствие букв на стене склада. Обнаружив второе значение надписи, он ничуть не удивился, лишь поспешил заказать себе дополнительный ключ от задней двери склада, чтобы в случае увольнения по-прежнему иметь доступ в его пропахшую временем тьму.
В ту минуту, когда молодой Корданов в нескольких кварталах от работы садился в такси, чтобы ехать к месту назначенной встречи (начальство Корданова не одобряло поездок на автомобилях в рабочее время), престарелый русский поэт неподвижно глядел на Восточную реку, опершись на прохладный бронзовый парапет смотровой площадки. Деревья небольшого сквера шумели позади него под порывами ветра, шевелившего длинные, седые с табачной прожелтью пряди на его голове и щекотавшего щеки бакенбардами. Велосипедисты, проносившиеся под ним по прибрежной полоске асфальта, и вертолеты, чертившие небо над его головой, складывались в мимолетные, полные значения фигуры. "Да, сегодня..." - прошептал старик и, повертев перед глазами порядком исцарапанный медный ключ с синими пятнами патины, с нежиданной силой отшвырнул его вдаль.
Солнце пригревало; из дверей балкона, свесившегося над велосипедной дорожкой, доносились звуки телевизора, излагавшего новости последних часов: неожиданный - после длительного обесценивания - подъем технологических акций на нью-йоркской бирже, захват самолета в небе над Стамбулом, диспут о создании в Америке лиги европейского футбола на деньги известнейшего нефтяного концерна, отвергнутая апелляция смертного приговора "техасскому террористу" Аврааму Бергману, новая победа борцов с табачными компаниями (теперь на сигаретных пачках придется изображать череп и кости) и прочие повседневные новости, доносившиеся в этот миг из нескольких миллионов телевизоров по всему городу, в том числе, в скромной квартире на 4-м этаже, где Лидия Кант опустила пистолет, пристально, как ребенок в зоопарке, глядя в глаза привязанному к креслу доктору Макинтошу.
- Послушайте меня внимательно, - сказал доктор, стараясь звучать убедительно и в то же время дружелюбно, - я не буду просить вас о пощаде. Но я скажу вам то, что вам не мешает знать перед тем, как вы снова нажмете на курок. Дело в том, что я довольно давно размышляю о жизни в этом мире. Мне недостает самой малости, чтобы объяснить человечеству несколько необъяснимых ранее вещей. Если я это сделаю, у всех вас, ныне живущих, появится надежда на бессмертие. Мне очень трудно изложить это в двух словах, но, поверьте, я не стал бы...
- Они убьют его, это ясно, - тихо сказала Лидия Кант. - Что вам стоило признать его невменяемым? Одно ваше слово - и Бергман остался бы жить. И он, и вы. Ведь я писала вам, разве нет? Писала же! - Она вновь подняла руку и нажала на курок. Пуля состригла седой локон с головы доктора Макинтоша и попала в зеркало, висящее на стене, в которое Лидия Кант смотрела, контролируя выражение своего лица. Теперь из-под паутины зеркальных трещин на нее уставились восемнадцать пар ее собственных глаз, собранных воедино, как у мухи или стрекозы. Лидия поморщилась и понюхала ствол пистолета, как это делают ковбои в черно-белых кинофильмах. "Два - ноль", прошептал доктор Макинтош, шевеля пальцами ног в ботинках.
Что шептал молодой Корданов, вылезая из такси возле смотровой площадки над Восточной рекой? Возможно, он шептал бы заклинания, если б знал хоть одно, или молитвы, если б верил хотя бы в одну. Но Корданов знал в эту минуту лишь то, что сумасшедший, неопрятный, бессмысленный псевдопоэт Дундуков, бывший футболист и изменник бывшей родины, обладает необъяснимым, страшным даром, игнорировать который нельзя. Когда Корданов с группой товарищей работал над резолюцией, касавшейся регионального конфликта в Европе, безумный старик позвонил ему по зашифрованной телефонной линии и потребовал убрать седьмую запятую в третьей строке на пятнадцатой странице документа. Удивляясь себе самому, Корданов выполнил волю звонившего (чего, конечно, никто не заметил). Как выяснилось впоследствии, ликвидация этой запятой спасла жизни тысячам невинных людей, которые иначе неминуемо погибли бы в пламени напалма. В другой раз Дундуков прислал ему по почте несколько страниц бессвязных каракулей (вероятно, "стихов"), среди которых прочтению поддавалась лишь выведенная печатными буквами фраза: "Огненную землю загасит вода". Вся эта писанина незамедлительно отправилась бы в мусорное ведро, если бы Корданов не собирался в отпуск на Огненную землю с молодой женой Евдокией. Поломав голову над Дундуковским посланием, Корданов, к вящему неудовольствию жены, помешанной на географических загадках планеты, отменил поездку. Кое-как сторговавшись на Гренландии, молодые супруги под грузом лыж и пуховых комбинезонов втиснулись в самолет, а на третий день отпуска с ужасом прочли в газетах, что на Огненную землю обрушилось невесть откуда взявшееся цунами, покрошившее в капусту всю туристическую инфраструктуру острова (ближайшие недели газеты продолжали публиковать снимки выносимых на прибрежную полосу изуродованных тел туристов).
На сей раз сигнал от Дундукова поступил в виде сообщения на автоответчике (определитель источника звонка, как всегда, высветил номер телефона-автомата где-то в дебрях городского метро). Влажно пролаяв, что в середине дня наступит "конец чего-то очень важного для всех нас", престарелый поэт назначил встречу "над велосипедами" (Корданов битых полторы минуты рылся в памяти, идентифицируя место). И вот сейчас, потея и шевеля пальцами ног в ботинках, он шел по скверу к смотровой площадке, неосознанно шепча себе под нос детскую считалку: "Раз два три четыре пять, вышел зайчик погулять..."
- Что такое бессмертие? - спросила Лидия Кант, отпив морковного сока через покусанную на конце пластмассовую трубку.
- Бессмертие, - оживился доктор Макинтош, - это единственная концепция, связывающая всех людей на Земле, понимаете, всех без исключения. Сегодня у человечества есть уникальный шанс, выпадающий раз в миллионы лет...
Но Лидия Кант сухо прервала его:
- Мое бессмертие, это когда жив Авраам Бергман.
Доктор затих. Она вновь посмотрела в окно. По улице проехал на велосипеде человек в форме европейского футболиста. Телевизор в соседней комнате гомонил о том, что террористы, угнавшие самолет, оказались палестинскими арабами из группировки ХАМАС, что новая система похудания допускает умеренное употребление животного жира, что ученые ощутимо продвинулись в предсказании землетрясений и цунами. Все то же самое рассказывал телевизор в тесном кафе-баре поблизости от смотровой площадки, где молодой Корданов, дрожа от волнения, поил коньяком дрожащего от старости поэта Дундукова.
- Чему, чему настанет конец? - допытывался он от старика.
- Я вам в сотый раз говорю, - плевался Дундуков, - что время жизни живых существ состоит из параллельных потоков. Ход одного из них сегодня остановится навсегда. Как это будет выглядеть, я не знаю, но будьте уверены: мы это сразу почувствуем! Уж вы не беспокойтесь, признаки не заставят себя долго ждать...
Ураган? Землетрясение? Ядерная атака? Комета, способная перерубить Землю пополам? Корданов перебирал в уме все самые идиотские варианты "конца потока времени", в пол-уха слушая телевизионные сообщения о расстреле демонстрации в Восточном Тиморе, об английских генетиках, обнаруживших у золотистого стрептококка специфический "ген бессмертия", о нефтяном концерне, отказавшемся финансировать лигу европейского футбола в Америке, - и вдруг увидел, что Дундуков застыл с перекошенным ртом и побледнел до неприятной куриной синевы.
- Все, конец, - просипел он, не трудясь вытереть стекавшую на подбородок слюну.
- Чему конец, чему?!! - заорал Корданов, схватив старика за худую, узловатую руку.
- Мировому футболу... - прошептал поэт, растерянно и безнадежно моргая. - Он был последней надеждой... Последней общей страстью всего мира - кроме этой чертовой Америки... Через общую страсть всех людей на планете можно было достичь бессмертия... - старик пьянел на глазах, растирая слезы по шелушащимся щекам. - Все потеряно, шанса больше не будет: поток времени остановился...
- Это все? - спросил Корданов со жгучей смесью гнева и облечения.
- Все, все, - всхлипывал Дундуков, не забывая прихлебывать коньяк и распихивать по карманам печенье, салфетки и даже пластиковые кофейные ложки (цветная шариковая ручка Корданова с эмблемой ЮНЕСКО уже давно перекочевала к нему за пазуху), в то время, как телевизор бесстрастно вещал о нашествии саранчи на поля Австралии и о самоубийстве Авраама Бергмана в камере федеральной тюрьмы в Техасе.
- Бессмертие, говоришь!.. - негромко процедила Лидия Кант, опуская руку, нывшую в локте от непривычного железного груза. Беззвучно ступая по протертому ковру, она вышла в соседнюю комнату и, с облегчением выключив телевизор, тупо уставилась в открытое окно. На улице было непривычно безлюдно для этого времени дня. "Видимо, будет дождь", автоматически подумала Лидия, растирая виски круговыми движениями. У тротуара напротив притормозило такси, из него вышел тот самый молодой "скандинав" в забавном галстуке, которого она видела в окно чуть раньше; он выглядел усталым, пожалуй, даже изможденным. Почему-то Лидия ощутила неожиданный приступ нежности к этому абсолютно незнакомому - а вроде уже и знакомому - человеку. "Не иначе, съездил в спортзал, - подумала она, глядя на его шаткую, неуверенную походку. - Нет, скорее случился бурный сексуальный эпизод в обеденный прерыв", - ухмыльнулась она, подметив, что у идущего нет при себе спортивной сумки.
Корданов сделал несколько шагов, вытирая со лба остывающий пот, не замечая сгущавшихся над городом черных грозовых туч. Он вытащил из кармана сотовый телефон и принялся набирать номер дежурного по отделу, затем раздумал и засунул изящный аппарат на прежнее место: вряд ли кто-то заметит его слегка затянувшееся отсутствие. "Конец мирового футбола, говоришь?.." - сипло произнес он и, хлопнув себя по колену, залился суховатым, автоматическим смехом - все-таки он порядком перенервничал в этот день.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
