СВЕРЧОК
Гюлнар осталась ночевать у меня, потому что вечером было так хорошо, что мы забыли время. А потом мы долго сидели рядом в полной темноте и только видели глаза друг друга при свете фонарей с улицы. Мы ещё почему-то говорили тихо, почти шепотом, хотя в квартире не было никого, кроме нас. Только будильник стучал очень громко и у него в животе все время что-то хрустело. Гюлнар всегда смеялась, когда слышала этот хруст и говорила, что будильник объелся сухих тараканов. Вот так она смеялась про глупый будильник и на него совсем не смотрела, хотя у него все цифры светятся, как глаза у тигра. Это старый фосфор, но всё равно светится на некоторых часах. Например, точно видно цифру десять, когда Гюльнар должна возвращаться к себе домой, где ее ждут мама и папа, ждут до одиннадцати. Они даже до одиннадцати тоже недовольны, говорят, что порядочные девушки так поздно домой не приходят. И соседка с первого этажа Хумара-ханум время спрашивает, почему Гюлнар так поздно пришла вчера? Почему позавчера? Как будто её это касается. Как будто она сама не должна спать уже в это время. А отец Гюлнар всё время говорит, что Гюлнар на фабрике во вторую смену, или что в кино пошла с подружкой.
Гюлнар говорит:
- А зачем ты отчитываешься, ай ада, мне уже тридцать один! Мне уже даже жить стыдно на свете. Стыдно, что одна живу без мужа и до сих пор у тебя в доме, и ни к кому ни разу не уходила. Вот так! А ты перед ханум отчитываешься, что поздно прихожу. Она меня всё равно презирает. И весь первый этаж меня презирает. И второй этаж меня тоже презирает, кроме Марии Соломоновны, потому что она меня с детства любит как дочку и лечила всегда. И третий этаж презирает. Рафик, сукин сын, из-за железной двери своей выходит и, когда в лифте, - меня за щёку щипает, ит баласы. А посмотри на Земфиру, тысяча детей, два мужа, дети на улице грязные бегают, а всё равно, как я мимо прохожу, смотрит на меня с ехидной улыбкой и потом с Хумарой шепчется за спиной. Не говори, отец, не оправдывайся за меня.
- Как не говорить, дочка? Это наши соседи. Если завтра-послезавтра тебя дома не будет и мне или маме плохо станет, кто ещё нам поможет, скорую помощь вызовет? Аллах видит, когда Айдын погиб, весь дом здесь был. А тебя тогда не было, когда его привезли. Вот тебя снова не будет, если что со мной с мамой случится.
- Как меня дома не будет? Я всегда дома, я всегда с вами. Ты что говоришь, папа? Ты что меня мучаешь? Мне что сделать, мне как себе помочь? Хочешь, я под машину брошусь или сожгу себя! Сожгу здесь прямо во дворе! Как халашка себя сожгу!
И её мама входит в комнату.
- Гюлнар, гызым, не смей так говорить. Не смей так папе отвечать.
Вот такой скандал-разговор я однажды слышал сам, потому что Гюлнар со мной как раз по телефону говорила, а потом зашёл её папа, и она трубку положила на стол, а отбой не дала.
А потом, тем же вечером, мы сидели вдвоём; мне - тридцать три, а ей уже тридцать один, но я так полюбил всё равно, потому что она чистая. И потому что у неё всё такое здоровое и молодое, всё молоком пахнет и яблоками, а некоторые места на её теле пахнут хной, а есть которые жасмином, а на животе у неё растёт или лилия, или кувшинка, с большим жёлтым цветком, который раскрывается только ночью, только для меня. И цветка такого нигде больше на свете нет, даже в самом лучшем ботаническом саду. Потому что те, что в ботаническом саду раскрываются для всех прямо утром, чтобы все увидели. И в них нет никакой тайны, потому что они хотят рассказать всем свой секрет сразу, до закрытия дверей сада. А цветок на животе Гюлнар раскрывается только тогда, когда я на него смотрю, и в нём есть своя тайна - это сладкий нектар, много сладкого нектара. И ещё. Так плохо говорить, но я скажу чужим, как себе скажу: когда Гюлнар рядом без ночнушки лежит и две её груди, как два золотых холма в темноте светятся под луной. Они покрытые пoтом, как росой, и верхушки на них тёмные, как два горных озера из шоколада. А губы Гюлнар даже во сне не подсыхают, а остаются влажными, как устье родника. Она дышит через них тихо, как будто поёт во сне неслышную песню. Но мне кажется, что я слышу эту песню. Сейчас расскажу, почему мне так кажется.
Сначала пускай Гюлнар ляжет рядом и заснёт.
А пока что она в прихожей и звонит домой и говорит, что останется ночевать у двоюродной сестры. Мы уже больше года с ней видимся. Только оставаться у меня нельзя, пока кольцо не принесу. И мне приходить к ним домой нельзя, чтобы никто ничего не сказал. И ей домой поздно приходить нельзя, чтобы соседи не видели, а если уже совсем поздно, то лучше пусть не приходит вообще.
Мы пропустили время на будильнике, когда Гюлнар должна идти домой.
Я знаю, что теперь она останется до утра, и очень радуюсь. Но не должен этого показывать. И она не показывает что рада, и говорит по телефону. Потом заходит в комнату, где я сижу, будто грустная. Но не выдерживает, и радость смеётся сама за неё. И радость моя смеётся сама за меня. Мы бросаемся друг на друга так, как будто не виделись много лет, и мы любим друг друга так, как будто наши тела молили о любви много лет, и мы так кричим и смеёмся, как будто молчали и ждали в печали много лет, и мы не способны насытиться друг другом, как будто нам снова придётся грустить и страдать в одиночестве много лет. И мы лежим рядом и видим на потолке разные картины, как в сказке, как на волшебном ковре с живыми узорами, как на весеннем поле с разбегающимися волнами трав, как на склоне холма с распустившимися маками, как в улье гудящих пчёл, и во взлетающей стае цветных птиц, а мы, как два солнца, всё это освещаем собой в тёмной квартире.
А потом мы засыпаем, и тёплый влажный ветер из балконной двери влетает в квартиру и мечется, ища себе выход. Он обдувает нас на пути. И мы снова смеёмся, но про себя; и от щекочущих пятки краёв простыни, и просто смеёмся над ветром, сердитым незнакомцем, которому и не дано узнать, как хорошо было здесь в квартире, за секунды до его незваного появления.
Среди ночи сплю или не сплю, не знаю, но всё - наяву. Слышу я звук, знакомый звук, но не будильник. Будильник молчит; наверное, остановился. Его тигриные глаза светятся неровно на разных цифрах.
Звук равномерный. Я понимаю вдруг, что это сверчок. Давно не слышал сверчка у себя в квартире.
Няняшка, когда была жива, говорила, что сверчок в квартире - это нехорошо. А почему? Не знаю, но нехорошо. Няняшка спала в одной комнате со мной, на высокой кровати. Она спала тихо и никогда не храпела, как будто каждую ночь умирала. Но я знал, что она не умирала. Я подходил иногда к ней ночью, чтобы проверить, жива ли она. Лет в семь я стал очень бояться, что няняшка умрёт, и что папа умрёт, и что мама умрёт. И ночью я ходил по квартире и проверял всех. Няняшка дышала совсем тихо, но я научился слышать её дыхание, даже не вставая с кровати.
Была в её дыхании какая-то музыка, которая сразу не была слышна, но если долго лежать в темноте и слушать, то эта музыка появлялась сама в голове. Я выучил эту музыку, слушая из ночи в ночь, и даже научился под неё засыпать. И сны мне были под неё очень хорошие. Про деревни, про людей в длинных одеждах, про старые паровозы, про столы с фруктами и угощениями, про курительные комнаты с мужчинами за разговором, многие из которых казались мне знакомыми и родными, хотя я их никогда не видел, про лошадей и коз, и про меч, кинжал, спрятанный в колодце.
Просыпаясь утром, я видел одетую и умытую няняшку, сидевшую на застеленной кровати, свесив ноги, чинившую одежду или чулки, и ожидавшую, когда я проснусь. Я спрашивал её про этих людей и деревни, и коз и лошадей. Няняшка приподнимала очки, ужасно удивлялась, и делала вид, что не верит мне. Но я замечал очень часто на её лице волнение, как что она знакома с местами и людьми из моих рассказов. И даже слышал, как она говорила соседке: Тахир - особый! Но меня она спрашивала:
- Как ты это всё знаешь?
- Я же говорю, что твоё дыхание мне рассказывает ночью.
- Ха! Ты глупый-глупый Тахир. Что может рассказать моё дыхание? Только про вчерашний куриный суп с луком.
Как-то ночью я проснулся и услышал треск сверчка. За этим треском не было слышно привычной музыки няняшки, и я заволновался. Но потом решил послушать треск сверчка просто из любопытства. Но ничего в нём не услышал, как ни пытался.
Треск у сверчка ровный как часы. Так мне казалось сначала. И звук одинаковый высоты. И интервал одинаковый между скрипами. Так мне казалось сначала. Потом сквозь треск я стал различать дыхание няняшки. Но оно прерывалось всё время, как разрезалось на куски. И с тех пор мои сновидения тоже стали вздрагивать и прерываться.
Но однажды в комнате ночью заиграла музыка, та, которую пело дыхание няняшки. И звук её был совсем другой, не такой как обычно. Я открыл глаза и увидел, что комната полна людей в длинных одеждах, и женщин с покрытыми головами. Одни стояли у окна, другие сидели на ковре перед высокой кроватью. Они пели мою ночную музыку, не раскрывая ртов. И кровать няняшки, так мне казалось, парила под потолком. И няняшка лежала на кровати, как мёртвая, с руками, сложенными на поясе.
После того, как няняшка ушла, её кровать всё возвышалась лысым бугром среди ночи, и перестилалась только во время больших уборок. А сверчок исчез не сразу; он продолжал появляться в моей комнате. И пока он трещал ночь от ночи, я слышал отрывки той музыки, как просматривал нарезанную на куски киноплёнку, перемешанную в беспорядке. Потом я совсем не слышал никакой музыки и даже забыл про неё. И про сверчка забыл, и про людей, лошадей, коз и курительные комнаты.
А когда Гюлнар в первый раз осталась у меня, и в первый раз я увидел её спящей и услышал её дыхание, эта музыка вернулась ко мне в квартиру. И снова я стал видеть разные чудеса. И разных людей, и места, но других людей и другие места. И другой была эта музыка. Радостной была она и волнующей. Такой, что выбегал я на балкон и хотел петь на всё улицу и кричать среди ночи.
Среди ночи сплю или не сплю, не знаю, но всё - наяву. Слышу я звук, знакомый звук, но не будильник. Будильник молчит; наверное, остановился. Его тигриные глаза светятся неровно на разных цифрах.
Звук равномерный. Я понимаю вдруг, что это сверчок. Давно не слышал сверчка у себя в квартире. И треск сверчка режет дыхание Гюлнар на куски, режет мою музыку на кадры киноплёнки.
Я бегу на балкон и не хочется мне больше петь и кричать среди ночи.
Я хватаюсь за перила, влажные и солёные от морского ветра, и хочу тут же прыгнуть вниз с восьмого этажа и упасть между двумя тополями, и лежать между двумя тополями разбитым телом и смотреть, как моя душа растворяется в их верхушках.
Я перегибаюсь через перила и готов уже лететь головой вниз. Слёзы застилают глаза, и я не вижу ничего вокруг.
Только вдруг слышу кряхтение сбоку.
- Тахир, как ты? Что такое? - хрипит чей-то прокуренный голос.
- Доброй ночи, Адил-ага - говорю я, отрываясь от перил и поворачиваясь лицом к соседскому балкону.
Это Адил-ага, мой сосед. Он говорит, хрипит тихо, по ночному. Его голос набух во влажном воздухе; он бурлит и клокочет и слова трудно разобрать.
- Не могу спать. Душно, - говорит он и закуривает. - Хочешь сигарету, Тахир?
- Нет, спасибо, Адиль-ага, - говорю я и оттираю слёзы.
- Что, плохой сон?
Я киваю.
- Бывает так. Бывает.
Мы молчим. Я вдыхаю мокрый сигаретный дым.
- Воду не слышу, - бурлит Адил-ага, - на ночь не открыли кран, чтобы деревья заливать... Ты слышишь воду?
- Нет. Не слышу.
- А может, кран сломался... Или дети баловались.. - хрипит Адил-ага. - Надо будет завтра посмотреть....
© Вадим Шаевич, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
