Говорят, что поэзия
не делится по гендерному принципу -
только либо хорошая, либо плохая.
Если плохая, то это уже не поэзия.
Если хорошая, то это уже не верлибр
то это уже не имеет значения -
кто её автор, девочка или мальчик,
взрослая самка поэта или самец
(так, вероятно, шутили древние греки
про древних варягов).
- Главное, чтобы человек был хороший, -
участливо тянет поддакнуть, -
и чтобы костюмчик сидел!
Ведь в человеке всё должно быть прекрасно...
Ну, это мы знаем,
то, что классик прописал.
И да, это прекрасно.
Когда на дверях туалета не обозначено М и Ж,
видно, ремонт ещё не окончен,
постою, подожду.
Зайду туда, откуда выйдет
наиболее симпатичный мне человек.
Что стоит и стояло за этим за всем -
остопиздело Авессалому совсем.
В тихом омуте демисезонной хандры
потускнели глаза, поредели хайры.
Только вертится головоломная боль -
он с порога берёт направление вдоль
эстакады огней и вечерних шалав,
говнодавы решительно зашнуровав.
Голосуя на трассе, садится в салон
золотого Икаруса Авессалом,
где в компании девок и пары поллитр
онемело вжимает педаль Ипполит.
Впереди, как в печи закоптелой, черно
меж лучинами фар. - Ничего, ничего -
под Калугой взлетим, - говорит Ипполит,
за стекло приспосабливая оргалит.
Вас приветствует пятый автобусный морг.
На куске оргалита читается: "В морг".
Часто пишется - в парк, а читается - в морг,
будоража в груди жутковатый восторг.
И впивается Авессалому в висок:
"я в весеннем лесу пил берёзовый сок" -
и он тоже клюёт из горла за весну,
бессловесно, как рыба глотает блесну.
Прямо в глотку всыпая комок за комком,
будто кубики льда с силикатным песком.
И волной накрывает его тишина,
как большим одеялом родная жена.
Ничего, ничего - над Калугой взлетим, -
лакируя "Завалинкой" азалептин,
в тишине утешается Авессалом,
только эхом в себе отзываясь самом.
Непогожий край и хата моя впритык,
Злополучный вид и окна выходят боком,
Вековой бедлам, к которому я привык,
Потому что быть не трудно, когда не богом.
Если сам грешил, что дело моё труба,
По душе ли, нет, себе выбирая снасти,
То поди ты знай, кто плотник, а кто рыбак,
Золотых ли дел ты или заплечных мастер.
Отвела труба, я был на седьмом краю
От кривой любви с нелёгкой своей свободой.
Мне один дурак поведал, что я творю,
Я в глухом раю один не в ладах с погодой.
В неуютном сне, как будто в чужом дому,
Я взвожу глаза, от боли не взвидя света.
Как поверил Бог опять не в того Фому,
Так теперь Фома никак не поверит в это.
Гори оно огнём - покайся, бедолага,
Свой неповинный дом сумевши превратить
В хибару на краю блаженного оврага,
В замшелый мавзолей с табличкой "Не будить".
Там суррогатный сон, острожные ресницы,
Морозный кокаин метёт из решета.
Все вещи по местам, лишь нет одной крупицы -
Сомнения, что жизнь напрасно прожита.
Кто истово грешил за праздничное дело,
Того и полынья не сможет остудить.
Ныряешь в забытьё, легко и обалдело,
И ни одна душа не вправе осудить.
Покуда суд земной не вынес приговора,
Уснувший грешник ждёт свой пламенный привет:
От станции Содом до станции Гоморра -
У нас с тобой билет, у нас с тобой билет.
Неизвестным героем прослыл в непутёвой компании,
на музейном учёте до времени не состоя.
Ты весьма преуспел в дидактическом самокопании,
в остальном примитивен, как вся фонотека твоя.
Неэпически маешься между глотком "Арсенального"
и дебильным азартом вселенский снискать геморрой.
От совковой манеры латентного пассионария
тяжело отвыкать, вообще не втыкая порой,
что учившийся доблести лишь по амберовским хроникам
и пиратским кассетам, где ниндзя вопили "банзай!" -
никогда, человек, не станешь ты электроником,
сколько перхоть ни стравливай, сколько курить ни бросай.
Ты как был Говноешкиным, жалким худым Говноешкиным,
на арбатских задворках под Джека-из-Тени кося,
так и всё, что ты вышел умишком своим говноешкиным -
говноешкин кафтан, сколько ты ни выёбывайся.
В обречённом пике пропорхнули качели крылатые,
поднимая в районе крушения ядерный гриб.
Полыхнуло над теменью, как во втором "Терминаторе",
и напалмом взвилось по развалинам памятных глыб.
Это детству на смену пришла твоему безударному
вскипятившая мрак "череда одинаковых дней".
И в смятении тщетно взывая к небесному бармену,
ты тупишь перед фактом, что нахер запутался в ней.
Или ёжась под утро с похмелья хромого и зябкого,
в ожидании гостя с секретным пакетом вина
вспоминаешь угрюмо, чего там ещё накозявкала,
формулируя в муках "причины развода", жена.
Без пятнадцати восемь приспело идти за чекушкою
в угловой минимаркет со всей колдырнёй по росе.
А ведь так и не трахнул носастую стерву Кукушкину -
как назло, тот единственный случай, что был не как все.
Ей нескучно теперь, отпуская бухло за наличные,
врачевать синяки под глазами у хмурой страны.
И сбредаются бывшие двоечники и отличники,
на крыльце минимаркета все беспробудно равны.
И ползёт изнурённое солнце по крышам окраины,
и вздымается ядерный гриб, и краснеет напалм.
В это сонное пекло тебя в одиночку отправили,
и никто не хватился, когда ты бесследно пропал.
Сергей Петров: Эпидемия[Любая эпидемия, как и война, застаёт людей врасплох и пробуждает самые низменные инстинкты. Так получилось и в этот раз: холеру встретили испуганные,...]Белла Верникова: Композитор-авангардист Артур Лурье[В 1914 г. в Петербурге вышел манифест русских футуристов, синтетически объединивший модернистские поиски в литературе, живописи и музыке - "Мы и Запад...]Михаил Фельдман (1952 – 1988): Дерево тёмного лика[мой пейзаж / это дерево тёмного лика / это сонное облако / скрывшее звёзды / и усталые руки / и закрытая книга]Татьяна Щербанова: Стихотворения[На этом олимпе сидят золотые тельцы, / сосущие млеко из звездно-зернистой дороги, / их путь устилают сраженные единороги, / Гомеровы боги и даже...]Питер Джаггс: Три рассказа из книги "От бомжа до бабочки"[Сборник рассказов "От бомжа до бабочки", по мнению многих, является лучшей книгой о Паттайе. Он включает двадцать пять историй от первого лица, рассказанных...]Сергей Сутулов-Катеринич: Попытка number 3, или Верстальщица судьбы[дозволь спросонья преклонить главу / к твоим коленям, муза-хохотунья, / верстальщица, волшебница, шалунья, / сразившая зануду-школяра / метафорой...]Роман Смирнов: Следующая станция[Века уходят, астроном, / когда ты ходишь в гастроном, / но столько чая в пятизвёздном, / и столько хлеба в остальном...]Сергей Слепухин: Карантин[Ах, огненная гусеница вербы, / Накаливанья нить пушистой лампы, / Светильник в старом храме изваяний / В конце пути - там где-то, где-то там...]
