"почему чернобылец лыс, а кутаисец усат?" -
завязался вопрос, побродил девять месяцев, вырос
в генеральском дачном поселке, где запущенный сад
наступает на пахнущий старостью домик, как вирус.
там поэт, еще нет и семидесяти, тычет костьми
в перепревший журнал, в чайник-свистульку, в охапки шапок,
в нерадивого пса, резонируя в подпол: "возьми!
принеси-ка остатки кисейной портянки и тапок!"
на столе у него давно турами зажатый ферзь
посреди сухарей и просыпанного листового
табака и бюст джугашвили, взгляд уводящего в сверзь
этажерки со словарями, где кудлатое слово
из листовок, программок, гостиничных правил, меню
ресторанных находит прибежище - следуя нраву
переписчика, протравится мозгом и, как в полынью,
окунется в типографский колер и в легкую славу.
"взять - не взять" - качели выровнены годами, и он,
лауреат всех и вся, осознав, что жизнь-то не вышла,
вышли сборники - закурит, обнимет аккордеон
за бока переливчатого, бархатистого дышла...
с места этого условно и начинается джаз:
переплет ветерка и анисовой водки, и, даром
что глазаст, поэта смутит схожесть английского just
и "у-ух" колуна, наносящего удар за ударом.
Совершенно не то, что на стенах есть зайчики, а -
по опросам толпы - обладанье машиной Киа,
холодильником Бош, вековою посудой Тефаль,
хрусталем из Богемии, дачей, простертою вдаль,
пылесосом с водой, кошельком с Вашингтоном, лубоч-
ным еще черт-те чем, о котором возможно толочь
без конца, но, однако, позволю себе кубик Кнорр,
посмотрю Балаяна (из старого), выйду во двор
с шаловливым гордоном, вдохну придорожной травы
и порадуюсь, что я живу в совершенстве, как вы...
Мохер, каракуль, ридикюль
коричневою гаммою
набиты в чемодан.
Июль.
Мы уезжаем с мамою.
Куда? -
неведомо куда.
Надолго ли? - неведомо.
Измучена донельзя да
растрепана, как ведьма,
устала мама обнимать
отца.
Шофер чинарится:
"Поедем, что ли, твою мать,
дождина начинается..."
А я кричу,
что я хочу,
что я хочу в уборную,
и пропускает кран мочу
в подштанину позорную.
Шофер газует, матерясь
на мир.
У мамы заново
цветастая застряла бязь
в двери.
С сиденья драного
я замечаю, как под са-
мым ливнем исколочены
спина и лысина отца,
сбежавшего с обочины.
Череда озер в заповедных лесах.
Над озимыми взвились чаинки чаек.
Местный знахарь по имени Исаак
вынул из ножен лезвие, и тесак
чешуей засыпает брезент и чалик.
Час урочный еще не настал. В казан
обезглавленные лещи и густеры
утекают с руки на фоне казарм
ПВО, где с той мировой партизан
жжет вожжами по голому заду стервы.
Спят за проволокой служители войск,
орошают перо и проволглый войлок.
И дневальный дремлет, расходуя воск
на письмо сельчанам. И Борген и Босх
незаметно дышат с продавленных полок.
Тишина. Предрассветный туман гнетущ.
Рыбаки говорят хлопками в ладоши.
Из поселка несколько жвачных туш
выгнано, и со скрипящей корзиной груш
разбирается белогривая лошадь.
- Чу, пошла! - Исаак зашипел, качнув
за бортом осоку. - Не жирно ли, лярва?..
Лошадь переключается на кору в
чащу, за нею следует ветродув
от кострища строго перпендикулярно.
Неотведанная уха по прошест-
вии, может быть, получаса застыла.
Исаак, обхватив резцами дюшес,
озерцо протыкает шестом, но шест
никогда не коснется донного ила.
За кормой пойдет вьюнок меж фаланг.
По песку - рядком засмоленные лодки.
И дневальный, преданный хесбаллах,
гладит в комнате ленинской на столах
налитые потом и кровью пилотки.
вот он, кого я не вижу в домашнем халате,
тапочках, с ларингитом, малиной и проч.,
кто вопреки желаниям выдает "к оплате"
чаще, чем надо бы; может быть, любит оладьи,
философствовать, рифмы закидывать в ночь;
кого, безусловно, пьянит ярмо баланса,
злая цифирь, аналитика, хрипотца
своей речи под вечер; кто не пастырь фри-ланса;
кто под маской критика, может быть, санчо панса -
отец своих babies и сын своего отца...
Я вспоминаю время, когда был "за".
Рукоплескал.
Конспектировал.
Что с того? -
Скромно несу портфель, опустив глаза
к урнам,
в костюме от Zegna.
По мостовой
выпятили моторы обертку "люкс".
6 000 000 000 носителей хромосом
знают,
откуда шел я, куда явлюсь:
- адрес;
- кто встретит;
- на ужин кто;
- кто на сон...
Серый проспект прочесан;
бульвар продут.
По одноразовым трубкам цедя водой,
маркетинг объявляет, что я - продукт:
"брэнд";
"цена";
"габариты";
"использовать до ______"...
На полустанке и поныне:
пути, изъеденные ржой,
по линии полно полыни,
и запахом мочи и дыни
объятый домик, небольшой
вокзал, сколоченный из досок,
раздутый короб, изнутри,
из пасти высунул свой посох,
чернильным грифелем набросок,
и скупо обронил: - Бери...
- Бери! - орал вослед. - На старте
в багажной подтасовке мест,
в кулачно-ножевом азарте
сумеешь по моей плацкарте
на чужаке поставить крест.
Покинув немощных, курносых
за папиросою, свою
среди берез простоволосых
в казенном доме на колесах
я занял жесткую скамью,
гонимый родиной-мегерой.
А дальше, как перед войной,
перед последнею премьерой:
запахло прогоревшей серой
и зашипело подо мной.
На старте закачались вскоре
три цвета юности моей,
повешенных на семафоре
куда привычнее, чем горе
чего-то ждущих матерей...
С тех пор березы облетели,
уже проветрены дома,
уже застелены постели,
и не моя, на самом деле
чужая мать сойдет с ума.
этот конверт - в нем письмо - не заклеил
я, очищаясь от будничных плевел
творчества, и ...
милая! - как хорошо быть с тобою:
тихо беседовать, гладить с любовью
руки твои,
всюду скучать без тебя, наводняясь
ядом, на крышу молиться, где аист
мысли застит
так, что невзлюбишь и целого света,
но, понимаешь, воздействует это
на аппетит.
веришь, мне трудно; дыхание сбито
с толку, немое засилие быта
скомкало дни
наши, и низкое качество фото
просто взрывает, но все-таки что-то
ты сохрани
просто на время - не вечны и камни;
только уверен я, наверняка мне
стоило ждать
медленной музыки, силы не тратя,
и никого, кроме синего платья,
не приглашать.
бесконечное кажется малым
за бокалом, нет - вэ, за вокалом
самосвалом рифмуется с алым,
и любвей результат - овдовей.
нам, не выучившим аксиому,
что москва не равняется дому
ни казенному и ни родному,
никакому, - поди-ка доверь
эту землю, нет - нечерноземье,
где в кусты плодоносят и в семьи,
и звенит между этими всеми
существующая параллель,
и повсюду кровит, нет - роится
мысль, избавленная от традиций
и от жизни, и, как говорится,
налегай на нее, не пролей...
вставить: пять строк человеку без оболочки,
недотроге, без царя в голове, без точки
после имени и после поступка, перед
тем, как узнать, что он есть, узнать, во что верит,
насколько глубок еще его отпечаток
на шестой строке и посредством шести чарок...
вынуть: два пристрочья в уважение, кстати,
деталь напоследок в тему рукопожатий...
(сопровождение: foreigner. blinded by science.
без обязательств и ничего не касаясь).
p.s. в продолжение одиссеи гомера -
точка. главный редактор субтитров: ээро.
Вадим! Откроем карты: ни туза,
ни козыря - такая перспектива
надолго; в метрополии год за
2, 3, 4 и т.п., мотива
здесь нет, письму не суждено
заняться разрушением уклада.
И если есть поблизости окно -
закрой его, туда тебе не надо.
Год брошен оземь. Мысль проходит вне
двухтомника, чей автор педантичен
и ищет смерть в сочельник, и по мне,
Вадим, как бы то ни было, накличем
и мы беду, беда равно всегда
везде непослушание, не просто
карьера чернокнижника, беда -
в тебе, материале холокоста,
в котором не посажены глаза,
не сглажены углы, тогда на черта
такая жизнь, как у Дерсу Уза-
ла (далее читай: такого сорта
поводырей) в два-ноль-ноль-три? Потрать
остаток цифр в продмаге за поллитрой,
ополоснув косым дождем тетрадь
с открытками из Речи Посполитой.
Ну, отдышись. Не математик же
живописует нас, не бог иконит
треклятый новослог, но неглиже
паталогоанатом, он и гонит
под скальпель поколение отцов
привычно, обрезая нам фаланги
так нужных членов, и, в конце концов,
из каждого из нас выходит ангел.
Я с барабаном, чур, а ты - с трубой:
падем из окон, верные лолиты
из обувных отделов в голубой
спецовке перемелют нас с тобой
за совершенной формою поллитры.
Чего ж ты ждешь? Опомнись, торопись,
недаром, что двухтомник в супер-глянце,
год прожит оземь. Автора на бис
призвали жить к себе венецианцы,
а мы по окружной - и все парим
до времени, когда нам станет вскоре
единственной отрадой энный Рим,
как кофе заменяющий цикорий...
Товарищ мой! Такие вот дела:
отсутствие у галстука узла -
лишь повод для завязыванья спора.
На сложной траектории крыла
есть пауза. Используй. Для нала-
живанья отношений между на-
ми впрок, поскольку нам еще дана
последняя попытка, так что скоро,
читая именные письмена,
вели послать за порцией вина.
Вадим, ужо на мировую, но
пойми, любовь одна не перено-
сится в сердцах, чьи габариты сузил
размер окна в столице; на окно
легко надавишь - стекловолокно
поддастся; город по одной
под череп запускает за виной
петлепечаль, затягивает узел
и странгуляционной окружной
мне в легкие заталкивает зной.
Летать, переворачиваясь над
деревьями, прокручивая сальто
вперед, где ветер-ветер-ветер рад
игре и приближению асфальта...
Сергей Слепухин: "Как ты там, Санёк?"[Памяти трёх Александров: Павлова, Петрушкина, Брятова. / Имя "Александр" вызывает ощущение чего-то красивого, величественного, мужественного...]Владимир Кречетов: Откуда ноги растут[...Вот так какие-то, на первый взгляд, незначительные события, даже, может быть, вполне дурацкие, способны повлиять на нашу судьбу.]Виктор Хатеновский: В прифронтовых изгибах[Прокарантинив жизнь в Электростали, / С больной душой рассорившись, давно / Вы обо мне - и думать перестали... / Вы, дверь закрыв, захлопнули окно...]Сергей Кривонос: И тихо светит мамино окошко...[Я в мысли погружался, как в трясину, / Я возвращал былые озаренья. / Мои печали все отголосили, / Воскресли все мои стихотворенья...]Бат Ноах: Бескрылое точка ком[Я всё шепчу: "сойду-ка я с ума"; / Об Небо бьётся, стать тревожась ближе, / Себя предчувствуя - ты посмотри! - наша зима / Красными лапками по мокрой...]Алексей Смирнов: Внутренние резервы: и Зимняя притча: Два рассказа[Стекло изрядно замерзло, и бородатая рожа обозначилась фрагментарно. Она качалась, заключенная то ли в бороду, то ли в маску. Дед Мороз махал рукавицами...]Катерина Груздева-Трамич: Слово ветерану труда, дочери "вольного доктора"[Пора написать хоть что-нибудь, что знаю о предках, а то не будет меня, и след совсем затеряется. И знаю-то я очень мало...]Андрей Бикетов: О своем, о женщинах, о судьбах[Тебя нежно трогает под лампой ночной неон, / И ветер стальной, неспешный несет спасенье, / Не выходи после двенадцати на балкон - / Там тени!]Леонид Яковлев: Бог не подвинется[жизнь на этой планете смертельно опасна / впрочем неудивительно / ведь создана тем кто вражду положил / и прахом питаться рекомендовал]Марк Шехтман: Адам и Ева в Аду[Душа как первый снег, как недотрога, / Как девушка, пришедшая во тьму, - / Такая, что захочется быть богом / И рядом засветиться самому...]
