тоже к нашей теме. на память. интервью прекрасного поэта, которого я для себя недавно открыл.
Я НОШУ ЖИЗНИ БЕРЕЖНО НЕСУ Геннадий РУСАКОВ ЛГ №2 (5908) 22-28 января 2003 г
В этом году поэту Геннадию Русакову исполняется 65 лет. Его немногочисленные книги и довольно регулярные “Разговоры с богом” в журнале “Знамя” сразу же привлекли внимание любителей поэзии. Наш корреспондент встретился с ним и задал ему несколько вопросов в связи с публикацией его стихотворений в “Литературной газете”.
– Геннадий Александрович, несколько слов о публикуемых нами стихотворениях...
– Здесь много стихов из недавно законченной книги “Разговоры с богом”, с добавлением не вошедших в книгу стихотворений. Двенадцать из пятнадцати “Разговоров...” были опубликованы в “Знамени” в период с 1991 по 2001 год.
– Вы что, совсем не публикуетесь в других изданиях? Или у вас эксклюзивный контракт со “Знаменем”?
– Я действительно не публикуюсь нигде, кроме “Знамени”, но не из-за какого-то эксклюзивного контракта – его просто нет, а потому, что от добра добра не ищут. В “Знамени” я встретил духовно близких мне людей; Сергей Иванович Чупринин еще в советские времена первым написал о моих стихах, а став главным редактором “Знамени”, щедро дает мне возможность печататься в своем журнале.
– Как и почему возникла эта книга?
– Из боли и отчаяния. В 1990 году не стало моей жены, моей возлюбленной, друга, поэта Людмилы Копыловой. Она была самой большой удачей моей жизни, мы прожили вместе тридцать лет. Бог, если он есть, изредка создает таких людей себе в утешение. Они светятся изнутри. Рядом с ними мы, обычные, становимся лучше. Такой была моя Люда. И я уверен – пройдет время, отмечутся люди, захотят тишины с гудом пчел, снова станут вглядываться в лет облаков, в качание веток. И снимут с полок три книжки стихов Людмилы Копыловой, услышат голос такой чистоты и благожелательности, что у них перехватит горло. “Разговоры с богом” посвящены ее памяти и выйдут в издательстве “Водолей Publishers”.
– Вы упомянули даты – 1990 и 2001 годы. Насколько я помню, “Знамя” начало публиковать “Разговоры...” где-то году в 1996-м...
– И да, и нет. Само название – “Разговоры с богом” – действительно появилось в 1996 году. Но в одноименную книгу вошли два цикла, которые я успел опубликовать в том же “Знамени” в 1991 году. Затем я надолго замолчал. Так надолго, что вычеркнул себя из литературы. Мне было страшно. Вокруг меня рушился мой мир, силилась погибнуть и никак не погибала огромная страна, которую я любил, раздирала свои струпья и проклинала то, чем еще недавно гордилась. Люда и страна – они были моей опорой, и обеих не стало. Жизнь проваливалась в тартарары.
– И как же вы жили это время?
– Нехорошо жил. Пять лет немоты – это много. Я прожил их с ощущением стыда и ненависти. Стыда за то, что не смог спасти единственного дорогого мне человека: как оказалось, любовь не лечит, не вытягивает из бездны. И ненависти к себе за то, что я остался жить, не смог уйти за Людой: выходил на балкон – и не мог сделать последнего шага. Якобы потому, что со мной оставалась наша восемнадцатилетняя дочь и нельзя было ее покидать. По сути же, обычная трусость. И какая-то жалкая надежда, что я еще зачем-то нужен, что-то еще напишу, чем-то еще оправдаюсь...
Все эти годы я пытался понять, кто и почему позволил совершиться этой чудовищной несправедливости, кто забрал у меня любимую, кто первопричина всего, на кого вылить мою боль и ярость. И выходило, что это Бог. Раз он отвечает за все, происходящее в этом мире, то он обязан ответить и передо мной, творением своим. Не оправдаться, а ответить или хотя бы объяснить. Меня потрясала бессмысленность совершившегося – Бог бьет по своим. Мне нужно было понять. Я человек скорее неверующий. Но мне требовалось задать сжигавшие меня вопросы. Мне нужен был собеседник. Я стал писать “Разговоры с богом”.
– И писать слово “Бог” с маленькой буквы...Что это – вызов? Некоторые усматривают в этом чуть ли не богохульство.
– Ни то, ни другое. “Разговоры с богом” – это мои разговоры с моим богом. С моим лично, а не с Богом. У каждого свой бог и свои отношения с ним. С Богом общаться нельзя – перед ним можно только благоговеть. Кроме того, я всю жизнь писал это слово с маленькой буквы, и уже поздно переучиваться. Да и бог, с которым я разговариваю, не похож на зануду, который заносит в гроссбух каждое мое прегрешение. Это бог сострадания и понимания, бог тепла. Если он сотворил меня и отпустил в этот нелегкий мир, то я имею право задавать ему вопросы и требовать ответа. Ничего, что эти разговоры заведомо односторонни: возможность выговориться – это тоже путь к ответу.
– Странно, что вы практически не принимаете участия в литературной жизни.
– Литература – занятие одиноких людей. От нас остаются только стихи, а не число поеденных на тусовках бутербродов. Стихи живут отдельно от автора. Уже следующему поколению не интересно, участвовали ли мы в борениях с властью, грешили выпивкой или были ангелами во плоти. Литература – очень жестокое дело. Но в ней все-таки есть высшая справедливость – и дворник Платонов получает от потомков то, чего он не получил от современников.
– Последнее время в критике нередко раздаются голоса, утверждающие, что время бумажной литературы кончилось, что в эпоху Интернета смешно читать романы...Что вы думаете об этом?
– Я спокойно отношусь и к предсказаниям конца света, и к заявлениям о конце литературы. Они неизбежны в сложное время, когда людям кажется, что ход истории сломался и она пошла в разнос. По-моему, ничего страшного с литературой не происходит. Пока есть на земле люди, будет и литература. Плохая, хорошая – как повезет.
Слава Богу, она непредсказуема, хотя ей и свойственны сезонные выбросы лавы в виде очередных “измов”, претендующих на исключительность. Наша литература молода, но к этим бурям в стакане уже привыкла. Правда, в такие времена мы порой забываем, что раньше литература именовалась “изящной словесностью” и что слово есть основа всего, чем мы занимаемся. Когда пишущего поражает глухота к слову, к его запаху, цвету, смаку, то он начинает писать не произведения, а тексты и рассуждать о концепциях. Для меня невкусная литература – просто плохая литература.
– Вас не смущает, что литература растеряла читателей, что писатели вынуждены перебиваться случайными заработками?
– Не смущает. Просто из той гипертрофированной роли, которую навязала литературе наша политическая история – роли судьи и пророка, – она сейчас возвращается на свое более скромное место в жизни общества.
Что же до заработков... Готовность заниматься искусством во все времена предполагала определенную жертвенность, готовность к нелегкому существованию. Всюду, куда ни заводила меня жизнь – а я немало поколесил по свету, – я видел, что только крупные писатели национального масштаба или беллетристы, поставившие на поток производство массового чтива, могут позволить себе жить на литературные заработки. Остальные зарабатывают на жизнь чем угодно, только не литературой. Мне лично помогает держаться на плаву синхронный перевод, которым занимался всю мою профессиональную жизнь.
– Геннадий Александрович, кого вы могли бы назвать среди своих учителей?
– ...У кого я только не учился! Я переболел всеми, кем болело мое поколение стихотворцев. Помните? “Тихонов, Сельвинский, Пастернак”... И еще: Маяковский, Есенин, Цветаева, тот же Багрицкий. И, как вспышка по глазам, Павел Васильев, Борис Корнилов, Гумилев. Правда, не обязательно в таком порядке. Начинаешь-то всегда с того, который ближе всего к тебе ростом, потом перешагиваешь через него и уже за волосы тащишь себя к более крупным ориентирам. Дальше – громадное, надолго выбившее меня из колеи имя: Мандельштам. Я медленно взрослел в стихах, трудно перемалывал в себе любимых авторов.
До сих пор не могу перечитывать Арсения Тарковского – его стихи по-прежнему обладают надо мной слишком властной силой.
Арсений Александрович дарил нас с Людой своей дружбой. Мы бывали у Тарковских, приятельствовали с Алешей Студиницким – сыном его супруги, Татьяны Алексеевны, который был нам ближе по возрасту. Изредка Тарковские наведывались к нам. Но вот ведь странная вещь... Мне никогда не приходило в голову разговаривать с Арсением Александровичем о стихах – о его или о наших. В этом просто не возникало необходимости. Да и зачем? Он знал все – он был Тарковский. В нашей любви к нему было много целомудрия, боязни излишней назойливостью испортить те теплые, легкие отношения, которые помнят все, кого сводила с ним судьба. Он называл нас “детьми” и кричал, прыгая по комнате без протеза – своей, как он ее именовал, “лженоги”: “Таня, у нас есть сыр? Дети же пришли голодные!”
Я больше не встречал поэта, который был бы так гармоничен в своем отношении к литературе и так похож на свои стихи. До сих пор он остается единственным, после Люды, человеком, при разговоре о котором у меня наворачиваются слезы. Жизнь прожита, Люды нет, и никто уже не назовет меня, как он, Геночка. Я рано осиротел, отца не помню. Но когда думаю о нем, у него лицо Арсения Александровича Тарковского.
– У вас никогда не возникало желания поделиться с молодежью опытом стихотворчества, преподавать, как-то выйти за пределы собственной мастерской?
– Никогда. Я ведь не умею говорить о стихах – ни о своих, ни о чужих, плохо владею литературоведческим жаргоном, путаюсь в размерах. И вообще плохо помню стихи. Но, главное, нет интереса к этому. Да и что говорить о стихах? Их писать надо. И желательно хорошие. Если бы я знал, как это делать, то я писал бы их сам. А то ведь каждый раз все начинаешь заново... Да, конечно, с годами нарабатывается техника, какие-то приемы обращения со словом. Начинаешь чувствовать его вес, притом на граммы. Появляется “верхний нюх” – ты чуешь свою погоду, свое освещение, свой срок. Вот сегодня, к примеру, воробьиный денек, дождь по стеклу – значит, будет писаться, я люблю эту хмарь. А еще лучше пойти бы куда-нибудь, где много людей, гудение голосов, теплота человеческого присутствия. Хорошо сесть в метро на кольцевую линию и “выезживать” стихотворение. В студенческие времена славно писалось на последнем ряду аудитории...
У каждого свое. Но вся петрушка в том, что все эти наработанные правила состоят из исключений: вдруг пошли стихи не в “твой” пасмурный день, а в солнце, вдруг трагическое стихотворение “написалось” при самом счастливом расположении духа... Мало ли этих “вдруг”! И ведь техника не спасает: на одном умении писать невозможно – оно тебя выдаст. Конструкция вылезает. Стихам нужна твоя кровь, твоя боль, какая-то доля твоей душевной плоти. Это то, о чем Арсений Александрович писал: “Себя свежуем второпях”. Страшно и абсолютно точно.
– Чего бы вы хотели пожелать самому себе в наступившем году?
– Времени. У меня мало времени. Я почти физически чувствую, как оно сыплется между пальцев. А я еще не выписался. Еще не стал самим собой. Ко мне все приходит с опозданием – погодки нередко закончили путь, поставили тома на полку, а я только обретаю ощущение зрелости. Они уже деды, а моему сынишке восемь. Они классики, а я все еще гонюсь за самим собой и не знаю, куда выведет дорога.
Беседу вел Виктор ШИРОКОВ
17.01.05 03:13:41 msk А.Т.
к теме о святости в контексте творчества. на память
Рождество: точка отсчета
Иосиф Бродский V.S.
В Рождество все немного волхвы. В продовольственных слякоть и давка. Из-за банки кофейной халвы производит осаду прилавка грудой свертков навьюченный люд: каждый сам себе царь и верблюд.
Сетки, сумки, авоськи, кульки, шапки, галстуки, сбитые набок. Запах водки, хвои и трески, мандаринов, корицы и яблок. Хаос лиц, и не видно тропы в Вифлеем из-за снежной крупы.
И разносчики скромных даров в транспорт прыгают, ломятся в двери, исчезают в провалах дворов, даже зная, что пусто в пещере: ни животных, ни яслей, ни Той, над Которою – нимб золотой.
Пустота. Но при мысли о Ней видишь вдруг как бы свет ниоткуда. Знал бы Ирод, что, чем он сильней, тем верней, неизбежнее чудо. Постоянство такого родства – основной механизм Рождества.
То и празднуют нынче везде, что Его приближенье, сдвигая все столы. Не потребность в звезде пусть еще, но уж воля благая в человеках видна издали, и костры пастухи разожгли.
Валит снег; не дымят, но трубят трубы кровель. Все лица – как пятна. Ирод пьет. Бабы прячут ребят. Кто грядет – никому не понятно: мы не знаем примет, и сердца могут вдруг не признать пришлеца.
Но, когда на дверном сквозняке из тумана ночного густого возникает фигура в платке, и Младенца, и Духа Святого ощущаешь в себе без стыда; смотришь в небо и видишь – звезда.
Январь 1972
Беседа Иосифа Бродского с Петром Вайлем
(дается в сокращении)
– Иосиф, библейские сюжеты и персонажи встречаются в ваших стихах постоянно и часто (впрочем, реже, чем образы античности). Однако лишь две, кажется, вещи посвящены этой теме полностью: ветхозаветный «Исаак и Авраам» и новозаветное «Сретенье». Но с Рождеством у вас связано десятка два стихотворений. А может, и больше?
– Наверное, их немножко больше, но это неважно.
– Я ведь могу судить только по опубликованному или от вас же услышанному. Так или иначе, пропорция впечатляющая. Чем объяснить такое пристальное внимание к этому сюжету?
– Прежде всего это праздник хронологический, связанный с определенной реальностью, с движением времени. В конце концов, что есть Рождество? День рождения Богочеловека. И человеку не менее естественно его справлять, чем свой собственный.
– Первое из вошедших в ваши сборники рождественское стихотворение датируется 62-м годом – «Рождественский романс» с посвящением Рейну.
– Постольку, поскольку мне это удавалось по времени, с тех пор как я принялся писать стихи всерьез – более или менее всерьез, – я к каждому Рождеству пытался написать стихотворение – как поздравление с днем рождения. Несколько раз я эту возможность пропустил – упустил: то или иное вставало поперек дороги.
– О личных мотивах посторонние имеют право лишь догадываться, но о мироощущении поэта читатель судить вправе. Из двух категорий бытия вы явно больше интересуетесь временем, чем пространством. Христианство же, в отличие, например, от восточных религий, структурирует время. И в первую очередь именно утверждением факта Рождества как универсальной точки отсчета, очень определенной и историчной.
– Любой религиозной доктрине присуща такая, как бы сказать, историческая наглость. Вот существует категория – до нашей эры, то есть до Рождества Христова. Что включается в это до? Не только, скажем, цезарь Август или его предшественники, но обнимается как бы все время, что включает в себя геологические периоды и уходит тем концом практически в астрономию. Меня это всегда несколько ошеломляло. Чем замечательно Рождество? Тем, что здесь мы имеем дело с исчислением жизни – или по крайней мере существования – в сознании – индивидуума, одного определенного индивидуума.
– Иосиф, ваши рождественские стихи – 88 – 91-го годов – написаны одним размером. Если раньше встречались и ямбы, и анапест, и разноударный дольник, то в этих четырех – классический четырехстопный амфибрахий (которым, кстати, написана «Рождественская звезда» Пастернака). Случайно это или знак известной стабильности, закрепления традиции?
– Скорее знак определенной тональности. Чем этот самый амфибрахий меня привлекает – тем, что в нем присутствует монотонность. Он снимает акценты. Снимает патетику. Это абсолютно нейтральный размер.
– Сказовый.
– Повествовательный. И повествует он не то чтобы с ленью, но с каким-то неудовольствием по отношению к процессу. В этом размере – интонация, присущая, как мне представляется, времени как таковому.
Разумеется, того же эффекта можно добиться и в ямбе, и в гекзаметре, и в других размерах, если исхитриться. Но тут монотонность естественна. К тому же эти стихи написаны двустишиями, как бы куплетами. Такая нормальная форма народного стиха. Грубо говоря, имитация фольклора.
{..>
– А какая картинка, какой визуальный образ связан у вас сейчас с Рождеством? Природа, городской пейзаж?
– Природа, конечно. По целому ряду причин, прежде всего потому, что речь идет о явлении органичном, именно природном. Кроме того, поскольку для меня все это связано с живописью, в рождественском сюжете город вообще редок. Когда задник – природа, само явление становится более, что ли, вечным. Во всяком случае вневременным.
– Я спросил о городе, вспомнив ваши слова о том, что вы любите встречать этот день в Венеции.
– Там главное вода – связь не напрямую с Рождеством, а с Хроносом, со временем.
– Напоминает о той самой точке отсчета?
– И о той, и о самой: как сказано, «Дух Божий носился над водою». И отразился до известной степени в ней – все эти морщинки и так далее. Так что в Рождество приятно смотреть на воду, и нигде это так не приятно, как в Венеции.
– ...Где вода повсюду – и важнее тверди. Поначалу вам вся эта ситуация, видимо, казалась достаточно экзотичной – я сужу по венецианскому стихотворению 73-го года: «Рождество без снега, шаров и ели // у моря, стесненного картой в теле». Значит, нашлось нечто существеннее шаров. Их, кстати, как и ели, да и снега, не было и быть не могло и в изначальном событии, и в той картинке («Поклонение волхвов». – Ред.) над печкой в Комарове. И все же – что именно вас так привлекло в ней?
– Знаете, в психиатрии есть такое понятие – «комплекс капюшона». Когда человек пытается оградиться от мира, накрывает голову капюшоном и садится, ссутулившись. В той картинке и других таких есть этот элемент – прежде всего за счет самой пещеры, да? Так мне казалось.
В общем, все началось, как я вам говорил, по соображениям не религиозного порядка, а эстетическим. Или – психологическим. Просто мне нравился этот капюшон, нравилась вот эта концентрация всего в одном – чем и является сцена в пещере.
В связи с этим – разумеется, бессмысленно вступать в полемику, – у меня даже есть некоторые возражения по поводу того, как Пастернак обращался с этим сюжетом, в частности, с Рождественской звездой.
– У нас сегодня имя Пастернака в третий, кажется, раз всплывает в разговоре, что естественно – в русской поэзии XX века никто не уделял столько места евангельской теме. Вы, я думаю, помните об этом лучше всех: не совпадение же, что у вас есть стихотворение 87-го года, названное, как и у Пастернака, – «Рождественская звезда».
– Кстати, написал я его сразу по возвращении из Стокгольма.
– Тем более, значит, сопоставление подкрепляется и нобелевской линией. В чем же ваши возражения Пастернаку?
– У него там центробежная сила действует. Радиус все время расширяется, от центральной фигуры, от Младенца. В то время как, по существу, все наоборот.
– У вас движение – центростремительное. В стихе 89-го года это выражено недвусмысленно, хоть и парадоксально: «трех лучей приближенье к звезде», а не движение лучей от звезды.
– Совершенно верно. То есть я не хочу сказать, что я прав. Но так мне кажется, да?
– Ваш подход к евангельским темам, вы говорите, общехристианский, но сосредоточенность на Рождестве – уже некий выбор. Ведь в западном христианстве именно это – главный и любимейший праздник, а в восточном – Пасха.
– В этом-то вся разница между Востоком и Западом. Между нами и ними. У нас – пафос слезы. В Пасхе главная идея – слеза.
– Мне представляется, что главное различие – в западном рационализме и восточной мистичности. Одно дело – родиться, это каждому дано, другое дело – воскреснуть: тут чудо.
– Да, да, это тоже. Но в основе всего – чистая радость Рождества и...
– ...и радость через страдание.
– И радость через страдание. Поэтому у Пастернака куда более сногсшибательные стихотворения – стихи о распятии, про Магдалину. Это замечательные стихи, совершенно фантастический там конец.
Тут мне есть что сказать. У Пастернака, этого поэта микрокосма, как ни странно, в рождественском стихотворении и в двух про Магдалину все движение – противоположное его натуре, тому, с чем мы всегда сталкиваемся у него. В евангельских его стихах движение, я уже говорил, – центробежное. Настолько, что он выходит за пределы доктрины. Например, когда он говорит: «Слишком многим руки для объятья // Ты раскинешь по концам креста».
– Тут, конечно, слово «слишком» – как бы слишком.
– Это, если угодно, ересь. Но здесь сказывается центробежная сила стихотворения. Чем замечательна изящная словесность – что при использовании религиозного материала метафизический аппетит поэта или самого стихотворения перерастает метафизический аппетит доктрины как таковой.
Вот в «Магдалине» что происходит? Согласно доктрине, Он воскресает. Но стихотворение само диктует, строфы накапливаются и обретают массу, которая требует следующего движения, расширения.
– Доктрина по определению сужает, ограничивает.
– В ее пределы стихотворение не укладывается. То же самое происходит, скажем, с «Божественной комедией» – это мир куда более огромный, чем задан темой.
– Но в «Рождественской звезде» у Пастернака такого еретического выхода за пределы нет.
– Там другое расширение. Я думаю, что источник этого стихотворения тот же, что и мой, а именно – итальянская живопись. По своей эстетике стихотворение мне напоминает Мантенью или Беллини, там все время такие круги идут, эллипсоиды, арки: «Ограды, надгробья, // Оглобля в сугробе // И небо над кладбищем, полное звезд» – вы слышите их во всех этих о, а, об. Если сопрягать с отечественной эстетикой, то это, конечно, икона. Все время нимбы строятся – расширяющиеся.
В рождественском стихотворении у Пастернака вообще много всего – и итальянская живопись, и Брейгель, какие-то собаки бегут и так далее, и так далее. Там уже и замоскворецкий пейзаж. Саврасов проглядывает.
выписка из редкой книги специально для Палубы А.Т.
…Абдулла-ханъ 1), узнав, что в Бухару пришел один каляндар с пламенным дыханием, пожелал его видеть и послал за ним человека, чтобы пригласить его к себе. Ша Машраб по дороге во дворец прочел следующий мунаджат: Музыка аргунун 2) играет: из уст владычицы души слышится приятный голос. Когда поймешь вкус в любви, приходит на ум произнесение имен Божьих и повторение их про себя. Если ты будешь искать корень любви, — оставь, брось сначала все мирское. Надень плащ нищего и ходи от двери к двери. Кому, о друзья, расскажу я о страданиях, испытываемых мною в разлуке? Если я не буду рыдать о состоянии, в котором нахожусь, Кто подаст мне лекарство от моих страданий? От моих вздохов в последний день сгорит все, даже семь ярусов ада. После этого вздохи мои сожгут Арш и все, что находится выше его. О, тварь, полная грехов, встань на восход солнца и плачь. В честь твоих слез ежедневно тысячу раз послышится голос Бога. Я, Машраб, мессия последователей пророка, полюбил бедняков. Бедность я поставил целью своих желаний и достиг истины и чистоты.
Короче, Амир Абдулла-хан, выйдя навстречу Марабу, ввел его в свой дворец и указал ему место на два человека ниже себя. Постлали рядами парчу и Ша Машраб, взобравшись на подушки, лег и помочился. Все присутствующие удивились, а хан сказал своему визирю: «спроси его, зачем он так поступает». «Господин Машраб», сказал визир: «эту подушку мы положили, чтобы выразить вам свое уважение, а вы на нее помочились». «На такой почет и надо мочиться; что же лучше было бы, если бы, вместо подушки, помочился на тебя, ведь и тебя и меня Бог создал из праха и потому, если вместо того, чтобы помочиться на землю, запачкалась моей мочой твоя старая тряпка, то это ничуть не важно», ответил Машраб. В эту минуту Абдулла-хан был поражен и скорее велел поднести Машрабу семь блюд, наполненных золотом. По поводу золота Машраб прочёл следующую газель:
От факела разлуки с тобой я, как огонь, поднимаю голову. Как алмаз, я уничтожил свод неба. Предо мною свод неба не крепче сухой травы. Как кит, я опустился на дно морское. Я потерял в то время сознание, я ушел из этого низкого мира. От вечного рая до Курси я все обошел и осмотрел. Я пришел к подножию Курси и увидел, что в раю находятся rypии. Я не стал говорить с гуриями, а заговорил с ангелами. Я опустился на дно морское и увидел невест во время цветения цветов. Я обратился в опьяневшего соловья и обошел кругом сад, Наполненный распустившимися цветами. Юродивый Машраб, я обезумел от чар моего друга. Собрав этот низкий мир я щелкнул его от себя ногтем. Окончив эти стихи, Машраб, произнеся «Бог Велик!», толкнул ногой поднесенное ему золото, и оно рассыпалось по земле. Машраб после этого, произнеся «Он!», направился далее, но Абдулла-хан со словами «о, господин, о царь мой» упал ему в ноги. «Разве я несчастный, что вы не приняли моего подарка», сказал он Машрабу. «Разве вам неизвестно, что я поднес вам это золото из казны, доставшейся мне по наследству от Амира Тимура, справедливо мне принадлежащей», и Абдулла-хан заплакал. Тогда Машраб сказал: «о, Абдулла-ханъ! я считал себя каляндаром, ногой оттолкнувшим все мирское, но сам себе я не верил и просил Бога, чтобы Он доставил мне возможность, дать силу оттолкнуть поганое богатство в том случае когда оно будет поднесено мне справедливым государем. Слава Богу, случилось, что такой как, ты, справедливый государь приготовил мерзость, называемую богатством, и велел мне подать, а я нашел в себе силу оттолкнуть его», сказал Машраб. Тогда Абдулла-хан приказал принести два золотых пояса и подал Машрабу. Ша Машраб заткнул один конец первого золотого пояса за свой пояс, а другой конец бросил тащиться по земле. Другой золотой пояс он разорвал по середине, навернул на ноги и, пройдя по грязи, пошел по направлению к Балху и по дороге произносил следующий мунаджат:
И я тюльпан Мединской степи. На моей душе есть царапина желания побывать в Медине. У меня никогда не было желания любоваться цветами или попасть в рай. С меня довольно и пения Мединскаго петуха3). Мыназываем кругосветным путешественником Того, кто вступил на путь к Медине. Райское дерево Туби 4), которое вершиной своей касается Арша, Нe больше как ветка на деревьях Медины. Для птиц моей души нет насеста, Кроме достигающей неба зубцов Мединской стены. В море повелений Божьих нет перламутровой раковины, Нет чистейшей жемчужины, как единственная Медина. Она—халва, приготовленная из леденца, она—доставленный из Египта финик. Четками для ангелов служат косточки фиников Медины. Кто из людей в мире видел еще подобный Медине город? Все, кто видел Медину, стали ее сынами. Иди к Медине на голове5), чтобы найти веру. Все, от мала—до велика, посещают Медину ради веры. Взгляни на букву г, входящую в состав слова «Медина», какова она. Собственно слово это должно было означать веру, только с прибавлением о и г оно стало Мединой 6). И водой реки Каусар не интересуются жаждущие душой. Если кто из них выпил одну чашку воды от Мединскаго водоноса, Пусть земля Медины сделается местом успокоения для такого человека. Кроме вершины Арша и Медины, нет других одинаково спасительных мест. Песни птиц происходят от того, что они опьянели, напившись воды Зем- Зема 7). До конца Mиpa будут кружиться в мистическом танце белые кельи Медины. Нечего говорить о богатствах Медины, достаточно сказать только, что пыль с её дорог По цене равна двум мирам, эта пыль с дорог Медины. Хазрет Хызр из чаши милости получил только одну каплю Он увидел только покрытые зеленью места Медины, А верх её мечети светится, как сотня факелов. Этот виднеющийся над Мединой бирюзовый купол. Все страны света сосредоточили свои взоры на его подножии, Покрытым покровом Медины, великого Махи 8). Если они и лежат в прахе, как заключенные, Испившие из чаши Медины, опьяневшие, влюбленные, Но у них есть надежда на последний день, Когда они, подняв головы, восстанут из раскаленных камней Медины.
Когда Ша Машраб окончил чтение этого мунаджата, восторг Абдулла-хана достиг высшего предела: он приказал тот час же подать халат из шелковой материи кашгарскаго изделия, надел его на Машраба и сказал: «о, конюхи! приведите вороного аргамака, осёдланного золотым седлом, и посадите на него Maшраба». Привели коня и посадили на него Машраба. Абдулла хан сказал тогда: «о, музыканты! играйте шадиана» и они заиграли. Абдулла-ханъ сам проводил Ша Машраба до Ригистана… ………………… (приговоренный к казни Махмуд-ханом по оговору «благочестивых» мулл) …. Ша Машраб вдруг прыгнув, повис на виселице, дал свой нож в руки палачу, а сам прочел до самого конца следующую газель:
Приди, мое тело, изрань себя ножом мученичества, Стань мучеником Кербелы, как сын Алия Хусайн. Войдя в это несчастное тело, душа моя не знала покоя. Теперь по воле Бога наступил последний час, будь довольна моя душа! О тело, освободи душу мою от тяжести страданий и бренности этого мира. Ищи только свидания с Богом, не обращай внимания ни на что другое. На пути Божием скорей ударь меня мечом, о, палач! Я помолюсь и за тебя, что бы и ты, подобно мне, сделался Божьим человеком. Удивительно прекрасная, благословенная смерть, как хорошо, что ты опустилась на мою голову. На пути Божием не то что одной, а тысячью душ следует пожертвовать. Приди, о берущий душу Азраил, не задерживай нимало мою смерть. Я пожертвовал своей душой, а ты исполни повеление Божие. Этот Машраб, добиваясь мученичества большего, чем возможно в мире, Когда настанет страшный суд, принесет Богу свою жалобу.
Короче, Хазрет Ша Машраб, когда прочел эту газель, сам приказал палачам подойти и казнить его. Палач, подойдя, ударил Хазрет Ша Машраба ножом в горло и Машраб отдал Богу душу.
***
1) Абдулла хан, сын, Искандар хана (940 хиджры род.). Достигнув 38 лет, вступил на престол Бухары. Царствовал 28 лет. Овладел Ферганой и частью Персии. Этот эмир осуществил 1001 благотворительное дело — построил в степях постоялые дворы, вырыл колодцы, построил Мадраса и проч. Жил всего 66 лет. Умер в понедельник 2 раджаба 1006 г. хиджры. 2) Древний музыкальный инструмент, впервые сделанный по преданию Платоном из тыквы горлянки. Он срезал половину тыквы вдоль, покрыл отверстие кожей и натянул струны из кишок. Теперь такого инструмента у музыкантов не существует, но идея устройства во многих инструментах (мандолина) заимствовано. 3) Веря, что на небесах есть петух, постоянно возглашающий славу Богу, мусульмане придают мистическое значение и пению земных петухов, считая, что им дано будить верующих к молитве рано утром. Утреннее пение петухов на земле, верят мусульмане, совпадает с пением небесного петуха. 4) Дерево Туби растет в раю и распространяет аромат. Ветви дерева расположены так, что концы их входят внутрь каждой из райских обителей, где будут блаженствовать верующие. 5) Из уважения к священному месту. 6) Слова „дин"—вера и „Медина" различаются только буквами о и г, которых в слове „дин" нет. 7) Зем-зем—источник вблизи Каабы, на базаре в Мекке. Предание говорит, что Авраам, по требованию Сарры, изгнал Агарь с младенцем Исмаилом и женщина с ребенком очутилась в степи, где в то время никто не жил. День был жаркий; жажда томила; мать принялась искать воды и бегала между горами Сафо и Марва, а ребенка положила на то место, где теперь источник. Шесть раз проходила Агарь в поисках воды мимо своего мальчика, и каждый раз останавливалась, чтобы взглянуть, что с ним. Наконец, в 7-й раз Агарь увидела около сына несколько воронов. Мальчик плакал и бил ножками в землю. Мать бросилась к сыну и заметила, что из того места, куда он ударял ножками, выступила вода. Агарь тотчас огородила новый источник валиком земли, чтобы вода не растеклась и не пропала; она в это время приговаривала: зем, зем, что значит — остановись. 8) Грядущий Спаситель из потомства Муххамада ******
Исследователь творчества Машраба http://jahon.mfa.uz/ARHIV/2002/9/17092002.htm Среди известных имен историков, философов, исследователей древних кладовых Востока особняком стоит имя ученого-востоковеда, внесшего огромный вклад в искусство перевода старинных рукописей на русский язык, Нила Сергеевича Лыкошина, исследователя жизни и творчества Машраба. Энтузиазм, с которым он трудился на поприще туркестановедения, и его несомненные заслуги перед наукой признаны представителями научных кругов первой половины XX века.
Н.Лыкошину принадлежат переводы ряда историко-литературных памятников, принадлежащих узбекским авторам. Первой его работой явился перевод на русский язык '*Автобиографии Темурлана" (Ташкент, 1895). В том же году он перевел сочинение Мухаммада Садика Кашгари "Адаб ас-салихин" ("Приличие благочестивых"). Им переведены также выдержки из рукописного текста "Насабнома" ("Запись происхождения"), отрывок из книги "Матла ал-улум" ("Источник наук"), шесть глав хикматов Ахмада Я ссави (1901 г.) и др. В 1901 г. Н. Лыкошин предстает перед нами как переводчик "Диванаи Машраб", популярной книги о жизни великого скитальца Баба Рахима - Машраба Намангани. Отдельной книгой "Диванаи Машраб" был издан в 1915 году в Самарканде. К переводу Н.Лыкошиным написано предисловие ("Несколько слов от переводчика"). В нем он говорит о личности Машраба, о его популярности среди народа, о его учителях. Как он пишет в предисловии, прежде чем приступить к переводу "Диванаи Машраб", он ознакомился с историей, культурой, литературой народов Туркестана и сопредельных стран, скрупулезно изучил книгу "Мабдаи нур" и в целом творчество Машраба, беседовал со знатоками края. Н .Лыкошин дает подробное описание местонахождения дома Машраба: "В городе Намангане, близ большого базара посреди города в квартале Мадахан и в коландархане Машраб, в 550 шагах от могилы Базар Ахунды находятся и в настоящее время следы дома, где родился Шах-Машраб". Увлекательные сведения даны о Мулле Базар Ахунде, наставнике Машраба, а также о кашгарском наставнике, известном святом Хазрате Ходже Хидаятуллахе Афак Ходже. Таким образом, предисловия НЛыкошина являются и поныне уникальными сведениями для изучения жизни Машраба и его наставников. Перевод "Диванаи Машраба" снабжен ценными научными комментариями. На все собственные, географические имена, названия различных течений в исламе даны комментарии внизу каждой страницы. Источники приводимых комментариев, стихов Корана указаны в скобках. ... Из комментариев НЛыкошина можно извлечь много сведений и в настоящее время. Почти 20 процентов места в книге занимают комментарии. Перевод книги на русский язык осуществлен построчно, сохранены смысл и содержание произведения. В конце книги маленькое заключение - "Конец", под которым написано: "Ходжент, 31 декабря 1910 г.". Это означает, что Н.Лыкошин подготовил книгу к изданию к указанной дате и в то время он находился в Ходженте. Перевод "Диванаи Машраб" на русский язык, осуществленный ученым-исследователем, и поныне остается единственным ценным источником для русскоязычных народов по изучению жизни и творчества великого скитальца.
В данной подборке преобладают холодные серые тона. Автор как бы уже смирился с пейзажем, но у него еще хватает мужества сказать самому себе - уныние - западло. Ибо обилие серого, холодного цвета, надо признаться, способствуют тайному росту уныния. Эти сакраментальные слова он высекает на скале своей памяти, и я, как читатель, верю, что для него так и есть. Особенно мне близко стихотворение Костюм - отрешенно ироничный взгляд на самого себя не может не вызвать уважения и сочувствия. А концовка прямо великолепная:
Смотрю на себя в трюмо последние пять минут. Костюм как костюм. Дерьмо костюм. Краше в гроб кладут.
Вместе с тем, фотографии, сопутствующие стихам в этих двух подборках – безыскусные, простые, наивные, трогательные – выдают нежную душу автора, который умеет смотреть на мир, никого не осуждая, и надеясь на сокровенную правду существования как такового.
«4-4»
Размышление
Наиболее интересное для меня стихотворение. Здесь автор отождествляет себя с лучами фонаря, которые – злы. Почему? Потому что они пожертвовали звездной карьерой во имя серой опостылевшей Земли. Высокое честолюбие автора особенно проступает в данном стихотворении. Это хорошее честолюбие солнечного луча, который, упав на землю, завяз в непрозрачных, часто – серых, формах Земли. Увы, не в зернышке хлорофилла… Этот луч мечтает вырваться на свободу звездного пространства, но что поделать – у него была определенная, только ему ведомая миссия, которую он должен исполнить. И я не сомневаюсь, что – исполнит, и что эта миссия – светлая.
Концерт
Угол сердца сдается внаем за ничтожную, в сущности, плату. …… Это тихий крик, а точнее, - стоическое сетование о тяжести одиночества… Но человек, осознающий себя, как луч света, не волен избежать этой участи на опостылевшей Земле.
Подснежники
…И свободное падение смысла мимо головы поцелуя обалденнее, невозможного, увы...
Прекрасный образ добровольно теряемого смысла и осознание правильности такой потери, которая обалденнее поцелуя. И почему? А потому что голова, уставшая от обилия мыслимых смыслов, балдеет от их потери, балдеет так, как раньше балделось от поцелуя. Это как же надо утрудить свою голову… Но ведь наш автор – ученый, если не ошибаюсь? И потому – ему пора отдохнуть от насилия смыслов в своей голове. Смыслов, способных легко растаять, при воспоминании об одном только поцелуе! Который, якобы, невозможен. Полагаю, здесь автор немного лукавит или обманывает сам себя. Пожелаем, что бы этот поцелуй воплотился и окончательно упразднил остатки смысла в многоумной голове нашего Поэта.
На тему Пастернака
Моя небесная страница, то белизна, то синева, железный шарик веселится, свивает линию в слова.
это очень хороший, точный образ… Пусть веселиться! Особенно в Новый Год!
Надпись на перилах моста
…Здесь, на мосту, обыкновенный остановился путник, чтоб вся преизбыточность Вселенной обрушилась ему на лоб.
Он знает то, что знать негоже, и так прекрасны потому пустынный мост, мороз по коже, и благодарность – никому...
Похоже на автопортрет. Остается посочувствовать путнику, который знает то, что знать негоже. Но, похоже, он и не нуждается в сочувствии, смиренно довольствуясь данной ему реальностью. И даже безадресная благодарность никому лично у меня вызывает симпатию, т.к. дежурная благодарность Творцу слишком часто звучит фальшиво в устах бесчисленных благодарителей. Ибо, как сказал один мудрец, о Боге можно сказать скорее то, что его нет, нежели то, что он есть.
В целом от стихов этих двух подборок, вкупе с фотографиями остается впечатление светлое и грустное. «Мне грустно и легко. Печаль моя светла. Печаль моя полна тобою…» О чем печалиться А. Шапиро? Кто знает… по Родине, по любимой, по себе самому – юному…. У человека в земной юдоли для печали поводов более чем достаточно. Меня, как читателя, радует то, что эта печаль светла, исполнена в моих любимых прохладных светло-серых тонах, печаль трезвая, без уныния. Мне нравятся печальные люди. Может быть потому, что «Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселья». (Екклесиаст 7:4)
01.01.05 04:36:02 msk А.Т.
НГ-05
По чорной набережной вдоль Реки Великой в ночь пространства Идет семья полюбоваться Китайским фейерверком что ль.
У младшего глаза горят, Он знает радость воплощенья. Серьезен старший, ибо ад Предстал и сделал предложенье.
Жена танцует на ходу, Умеют женщины смеяться, Когда мужчины в пустоту Пути как в зеркало глядятся.
Вот это радость – «новый год»… Господь, дай силы засмеяться! И мне растягивают рот В улыбку ангельские пальцы.
27.12.04 22:22:24 msk А.Т.
Больничный Этюд
Пропишите ка мне доктор коноплю, Потому что под балдою я люблю;
Потому что панцирь ледяной Испаряется мгновенно надо мной.
И бегу я по сугробам в белизне, Словно школьник конопатый по весне!
Где-то время потерялось позади, Солнце вечности горит в моей груди...
А толпа прохожих горожан Как священный божий океан!
Я в него бросаюсь и тону Припадаю к самому ко дну.
Там, такая доктор, благодать, Что мне больше нечего сказать.
* Доктор смотрит на болящего в упор, А в душе у доктора – топор.
Грозный ангел рядышком встает, Зарубить больного не дает.
Доктор крутит пальцем у виска, А в глазах у доктора – тоска.
22.12.04 00:52:05 msk А.Т.
эпиграф
Открытка с видом из Калифорнии
А у нас грибной сезон – декабрь-январь. Не гляди в глухой тоске на календарь, Погляди в мое окошко - на заре Распустились снова розы в январе! и далее: На дворе - уже зеленая трава, На деревьях – мандарины и айва. Грозовым сердитым ливням в январе Не спугнуть того, кто в пухе да в пере; Чуть южнее Монтерея в океан С головой ныряет серый пеликан, И идут-плывут вдоль берега киты, Расширением пространства занят'ы.
Елена Тверская
*** А у нас декабрьская хмарь. Я не знаю, что такое календарь… Погляди в мое окошко – серый свет Собирает клены чорные в букет. На дворе - то лужи, то ледок На деревьях – голо, видит бог! Но январский вещий снегопад Остановит слякотный распад. В бесконечный снежных океан Я нырну, как чорный пеликан, Белый кит собора проплывёт, Золотым зрачком мне подмигнет… Это не открытка, - это сон Длящийся с неведомых времён…
***
Этюд в багровых тонах
А. К. Дойл
Красная Пресня в детсве его туманном. Протуберанцы чорного злого солнца. Чорные птицы в разорванном небе сердца - Зрелище это проникновенно странно.
Что ты стоишь с циркулем возле бездны? Кровью своею в чорное небо брызни! Школьному уху речи твои полезны – Что говоришь умершему при жизни?
Красная Пресня, красная Пасха, ало Разум пылает, мысля свою причину. Крепче прижми к лику свою личину, - Мало тебя остается, совсем мало.
***
04.12.04 15:53:46 msk Артем Тасалов
Продолжаю выставлять по мере появления новые стихотворения, которые стали появляться после года молчания. ***
В косых лучах таинственного света…
Е. Шешолин
В косых лучах таинственного света Шёл пьяный бомж, похожий на меня, - Живая тень, живой фантом поэта В ретроспективе гаснущего дня.
И снегопад живописал в закате Судьбу души, отчаянной давно. Переплетались тени трех распятий, Причудливо ложась на полотно.
Покрытый плащаницей снегопада Растаял город в сумерках времён. И пьяный бомж, как обыватель ада, Смотрел вокруг, обозревая сон.
Пустыня необъятная и пламя Заката – мёртвое, как памятник, стоит. И мёртвая давно пустая память Загробно и безжалостно молчит.
За горло ухватив бутылку водки, Как ядовитую, но верную змею, Он выдавил молчание из глотки, И запрокинул голову свою.
Он зелье пил змеиное, как воду; Он видел всё, он ведал всё, он был Никем, ничем, он просто был. Без роду, Без племени, без имени, без крыл.
Я сделал шаг, и сумерки сгустились, Зажглись огни бессмысленного сна, Забегали вокруг, засуетились, И вспыхнула, как лампочка, луна.
Я сделал шаг, другой, припоминая Кто я такой и как меня зовут. О как сладка ещё тщета земная! О как ещё огни ее влекут! &
28.11.04 12:59:49 msk Артем Тасалов
За то, что делал все не так Просил прощения дурак. Над ним смеялись и, смеясь, Прощали, втаптывая в грязь. Он поднимался весь в грязи, Кричал — «Еси на небеси!» — И снова делал все не так Юродивый поэт дурак.
**
«Гнаться за призрачным счастьем, принимая видимое благо за абсолютное, - мучительный удел всех людей; чувствовать больше, чем можно выразить - мучительный удел поэта; гореть желанием стать совершенным и познать Бога - мучительный удел святого; любить, не будучи любимым, - мучительный удел Христа».
Мария Стикко «Святой Франциск Ассизский»
**
25.11.04 01:12:16 msk А.Т.
Путь Кленового Листа
Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов. (От Матфея 8:21-22)
Сказал и посмотрел бездонными глазами На суету миров, не знающих себя. Он был совсем один, единственный, но с нами Любовью был самой, неистово любя.
И ненависти тень не смела прикоснуться Его пречистых уст, его пречистых стоп. Он знал, что всем дано когда-нибудь проснуться, С любовью навсегда соединиться чтоб.
Пойдём! – Он лишь сказал, - возьми себя с собою: Чело своё и грудь, и руки для Креста. И человек пошёл, растождествив с толпою Себя – он выбрал Путь Кленового Листа.
….
….И Ветер прошептал единственное Слово Кленовому Листу, и обезумел тот, И вышел из себя, и Клён Златоголовый Блаженно осознал блаженного исход.
В зияющий провал, в небытие как будто, В могилу пустоты – он бросил сам себя… И он уже не знал, что совершилось чудо, Любовью став самой, неистово любя. &
23.11.04 19:56:05 msk Артем Тасалов
Поскольку главный вопрос, ради которого я затеял здесь обсуждение, отстался по существу без ответа, и ушел в архив книги отзывов, я с повторяю его в надежде на конструктивные отклики посетителей страницы:
"Имеет ли писатель право на святататство? Имеет ли издатель право на издание кощунственных произведений? Почему читатель снисходителен к оскорблению того, что свято для ближнего? Что такое святость для каждого из нас? Я хочу выслушать мнение всех, кто здесь бывает но уже не только на примере Куберского "Маньяк", а шире. И ведь в самом деле - прочитали повесть тысячи людей, книга ведь издана, а "возмутился я один". Неужели я и в самом деле так одинок в данном вопросе среди авторов и читателей Сетевой Словестности? Для меня это было бы шокирующим фактом. ......... ...неужели писатели и поэты, каковыми почитают себя многие здесь бывающие утратили совсем чувство святости как таковой. Той святости о которой сказал Моисею Бог из горящего куста на Синае - Сними обувь свою, ибо место на котором ты стоишь - свято! Неужели Вы всерьез думаете, что без этого живого чувства в душе можно вполне не только творцом, но и человеком? Почему Вы иак снисходительны к попранию святыни ближнего своего? Разве это не признак духовной смерти?"
23.11.04 16:30:40 msk Артем Тасалов
Меня тронуло стихотворение некоего Кулибина с книги отзывов Куберского. Если автор скажет снять его отсюда, - сниму. А пока - вот оно:
21.11.04 13:52:16 msk Кулибин
На лицах под невидимым крестом багрянец жертвенной смертельной крови у тех, кому повелевать не внове, давно другой владыка, но о том молчат могилы на лугу пустом, над тихим полднем плач витает вдовий… «Где святость? Где добро?» - в последнем слове Поэта (в самом чистом и простом). Нас окружила смерть стеною мрака. Несбыточного ожидая знака, ключ от былых жилищ мы сберегли. Как наши города, что стали прахом, как наши дни, зачёркнутые страхом, мы исчезаем с проклятой земли…