Интересно, почему все начинающие рисовальщики начинают учиться с рисования чашек и кувшинов? Осваивают светотени, перспективу… Видимо, без этих азов нельзя нарисовать вообще ничего.Так почему же все молоденькие литераторши сразу начинают непременно с описания полового акта? Моя версия: им самим это кажется наиболее простой штукой. После журфаковских общаг, приобретя некоторый опыт в том, как нужно дать, чтоб не забеременеть, они уже и думают, что тут же всё это сумеют нарисовать словом так, как и живописец не нарисует. Конечно, можно понять их желание писать именно об этом! И не только об этом, но и всём самом скотском и грязном, что есть вокруг. И не потому, что каждая метит в Достоевские. А потому что кажется, что это проще.
Я когда-то наугад пооткрывал несколько окон публикаций Словесности. Сами нынешние персонажи разительно отличаются от русской классической литературы. Если у Лермонтова они «охали», поминутно «бледнели», «краснели», во гневе «прищуривались» и т.д., то у сетевых писателей сплошь (в порядке популярности действий, в оригинале причастий):
1. "ебущие"
2. "срущие"
3. "блюющие"...
Хоть бы один светлый рассказец прочитать. Простой, хороший. Чтобы почувствовать, что автору самому нравится то, о чем он пишет. Нет, народ просто тронулся на сексе и животности. Стихи -- сплошь тоска по оргазму. Проза -- сплошь вывернутые наизнанку срамные губы.
Мне удалось найти в Сети (лень было перепечатывать из книги) САМОЕ, на мой взгляд, лучшее и волнующее в мировой литературе описание полового акта. Это полторы страницы физической любви Леона и Эммы Бовари. Заметьте, Флобер этот роман (300 страниц) писал 5 (!!!) лет. Выходит, что в среднем у него уходило 6 дней на то, чтобы написать только одну (!) страницу.
А сетевая шпана грузит мегабайтами порнографию, причисляя себя к литераторам…
Учитесь!
«- Куда ехать? - осведомился кучер.
- Куда хотите! - подсаживая Эмму в карету, ответил Леон.
И громоздкая колымага пустилась в путь.
Она двинулась по улице Большого моста, миновала площадь Искусств,
набережную Наполеона, Новый мост, и кучер осадил лошадь прямо перед
статуей Пьера Корнеля.
- Пошел! - крикнул голос из кузова.
Лошадь рванула и, подхватив с горы, начинающейся на углу улицы
Лафайета, галопом примчалась к вокзалу.
- Нет, прямо! - крикнул все тот же голос.
Выехав за заставу, лошадь затрусила по дороге, обсаженной высокими
вязами. Извозчик вытер лоб, зажал между колен свою кожаную фуражку и,
свернув к реке, погнал лошадь по берегу, мимо лужайки.
Некоторое время экипаж ехал вдоль реки, по вымощенному булыжником
бечевнику, а потом долго кружил за островами, близ Уаселя.
Но вдруг он понесся через Катрмар, Сотвиль, Гранд-Шоссе, улицу Эльбеф и
в третий раз остановился у Ботанического сада.
- Да ну, пошел! - уже злобно крикнул все тот же голос.
Снова тронувшись с места, экипаж покатил через Сен-Север, через
набережную Кюрандье, через набережную Мель, еще раз проехал по мосту,
потом по Марсову полю и мимо раскинувшегося на зеленой горе больничного
сада, где гуляли на солнышке старики в черных куртках. Затем поднялся по
бульвару Буврейль, пролетел бульвар Кошуаз и всю Мон-Рибуде до самого
Городского спуска.
Потом карета повернула обратно и после долго еще колесила, но уже
наугад, без всякой цели и направления. Ее видели в кварталах Сен-Поль и
Лекюр, на горе Гарган, в Руж-Мар, на площади Гайярбуа, на улице Маладрери,
на улице Динандери, у церквей св.Романа, св.Вивиана, св.Маклу, св.Никеза,
возле таможни, возле нижней Старой башни, в Труа-Пип и у Главного
кладбища. Извозчик бросал по временам со своих козел безнадежные взгляды
на кабачки. Он не мог понять, что это за страсть - двигаться без
передышки. Он несколько раз пробовал остановиться, но сейчас же слышал за
собой грозный окрик. Тогда он снова принимался нахлестывать своих двух
взмыленных кляч и уже не остерегался толчков, не разбирал дороги и все
время на что-то наезжал; он впал в глубокое уныние и чуть не плакал от
жажды, от усталости и от тоски.
А на набережной, загроможденной бочками и телегами, на всех улицах, на
всех перекрестках взоры обывателей были прикованы к невиданному в
провинции зрелищу - к беспрерывно кружившей карете с опущенными шторами,
непроницаемой, точно гроб, качавшейся из стороны в сторону, словно корабль
на волнах.
Только однажды, за городом, в середине дня, когда солнце зажигало
особенно яркие отблески на старых посеребренных фонарях, из-под желтой
полотняной занавески высунулась голая рука и выбросила мелкие клочки
бумаги; ветер подхватил их, они разлетелись и потом белыми мотыльками
опустились на красное поле цветущего клевера.
Было уже около шести часов, когда карета остановилась в одном из
переулков квартала Бовуазин; из нее вышла женщина под вуалью и, не
оглядываясь, пошла вперед».