Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность



БЛИЗКОЕ  НЕБО


 



      ГОРОД

      * * *

      И города уже такого нет,
      и нет страны - прошла, как Атлантида.
      Такая, видно, выпала планида
      моей стране: своих не помнить лет
      и всё забыть. И площадей разбег,
      и лёгкий шаг по вытертым аллеям,
      где истуканов на зиму, жалея,
      вколачивали в ящики. Ковчег
      отплыл без нас. Мы на семи ветрах
      качаемся - отринутые тени
      без голоса и без благословлений -
      забытые при сборах впопыхах.

      Хранители музейной тишины,
      встающие на цыпочки подростки,
      нам высоки котурны и подмостки,
      оставшиеся от родной страны.
      Нас волны бьют, а мы "ужо тебе!"
      пытаемся прошевелить губами.
      И царь летит, и ангелы над нами
      незримые играют на трубе.
      И всадники (четыре!) от моста
      торопятся на ангельские трубы.
      И Ленинград обветренные губы
      прикладывает к золоту креста.


      * * *

      Что в этом городе срасталось -
      осталось у вокзальных врат.
      Тянулся поезд, как усталость
      путей, и был похож на ад:
      там - пили, там - чего-то ели,
      там - били рыжее мурло,
      там - просто в темноте сидели,
      смотря в немытое окно.

      Плыл шум и чад над головами,
      тянулся сквозь висок свисток,
      вагоны шлёпали нулями,
      по стыкам, как по нервам строк.
      Всё двигалось к своей развязке:
      ложились спать, плелись во тьму,
      курили в тамбуре и вязко
      вплывали снова в кутерьму.

      Рыдал покинутый младенец,
      и тусклый свет над головой
      мешал, как острый заусенец,
      почти отгрызенный тобой.
      И свет звезды за облаками
      невидим был ни для кого.
      И задыхался мальчик мамин,
      и сам не ведал отчего.


      * * *

      Продут насквозь и вытерт, как пятак.
      За так отдам, за чёртову понюшку
      и улицу, и площадь, и кушак
      моста через разбухшую речушку.
      Ночное небо встанет в полный рост,
      толкнёт рукой щекастые балконы -
      отдам свой город, ливнями насквозь
      прошитый, словно боговы ладони.

      О, как в нём спят и люди, и дома,
      труба сурьмит одежду на верёвках
      забытую, и улицы тесьма
      тесна, когда, шагающий по бровке,
      такой разбитой, выщербленной так,
      что вспоминаешь присного Мамая,
      бессмысленно всё повторяешь в такт:
      и здесь летела Делия босая...


      * * *

      К тополям бы прислушаться, только
      одурел этот город шальной,
      где луны апельсинная долька
      закатилась в рукав жестяной
      фонаря. Это кажется просто -
      бросить всё и уехать к чертям.
      Например, на Васильевский остров,
      или что там положено нам.
      Вьюжит пух тополиный. Сквозь город
      продолжают двенадцать идти.
      И бульвар белым венчиком вспорот,
      и шагает босяк впереди.

      Не спеши в петроградские ночи:
      может быть и тебя захлестнёт
      шевеление хрупких цепочек,
      чёрных лестниц крутой поворот.
      Проворонишь себя среди пуха,
      вслед за венчиком бросишься в след -
      на Васильевском - пусто и глухо:
      белый снег, белый пух, белый свет...


      * * *

      День качнётся в белой колыбели,
      поплывёт навстречу январю,
      будут хороводиться метели
      в городе, который я люблю.
      Будет снег под фонарём кружиться,
      будут так же, как всегда, лететь
      вдоль Невы и вглядываться в лица
      ангелы, тревожа свою медь.
      Будет спать на колокольном вдохе,
      умостившись под ладонь Петра,
      площадь и молочные сполохи
      будут множить опыт серебра.

      Будет всё. Но лишь тебя не будет.
      Здесь забыли даже шёпот наш.
      Тает речка, тает город, люди,
      Исаакий тает, как мираж.
      И среди пространства мирового
      шлёпает кораблик золотой
      одинокий, брошенный, бедовый,
      закрепленный якорем-страной,
      где тебя навек мне не хватило.
      Белый день высокий и простой
      снежные вытягивает жилы
      и дрожит, как листик слюдяной.


      * * *

      Канун зимы, охрипший лай ворон,
      неслышно иней тает на ресницах...
      Ах, лета бы! хоть малую крупицу!
      Но календарный лист приговорён.

      Гуляет снег, нагуливает жир
      и благородство придаёт карнизам.
      Шинели шьются, небо смотрит сизо
      на обреченный сталинский ампир.

      Акакии расходятся домой.
      Присутствие подметено мышами.
      В метро тепло. Какими барышами
      расплатишься за временной постой?

      Гремит метро рассерженным нутром.
      Спешит вагон к последней остановке,
      Там, наверху, торгуют подешёвке
      вразнос и оптом спелым ноябрём

      и снег идёт, и теплятся дома,
      и тени сходят медленно с ума...


      * * *

      и не успеешь оглянуться,
      как время тикает назад:
      кружатся улицы и лица,
      разбитый дремлет Летний сад...
      а у фонтанного предела
      застыло голуби сидят
      и небо сыпет крошки мела,
      а, может, манну наугад.
      и проплывают мимо тени
      с чуть слышным шорохом имён.
      все те, кто взвешен и измерен
      и те, кто мной не перечтён.

      о, снегопад! метельной боли
      уже доверившись вполне,
      вдруг вспомню пушкинское поле
      на чёрном зыбком плавуне.
      шагает люд неспешно мимо.
      ловлю снежинки на лету
      ладонью тёплой, и незримый
      мой ангел стынет на снегу.
      а вместе с тем душа живая
      за тенью поспешает в тень
      и на ресницах снег не тает,
      "и дольше века длится день..."


      * * *

      Когда бы этот город садом был,
      я этот город, может, полюбил.
      Но слишком много труб над околотком
      дымят и режут чёрным по стене
      моей и город корчится во сне,
      и тыкается вздыбленной высоткой,
      как фаллосом, в набухшую Луну.
      Я этот город, право, не люблю.

      Когда бы я мог время выбирать
      (прости, А.К.), где жить и умирать,
      я б выбрал, может быть, себе другое
      тысячелетье и язык иной,
      и чтобы бор сосновый за стеной
      гудел, как шмель, в окошко слюдяное,
      и волны бы толкались у скалы,
      и ночи были б долги и белы...

      Но, город мой, распахнутый, как пасть!
      Не дай мне Бог в тебя душой упасть
      и плыть в тебе потерянной песчинкой...
      Мне странно знать, что время за окном
      быть может житием и житиём,
      истачиваться карандашной чинкой,
      над городом кружиться вороньём...
      Где мы живём, где мы с тобой живём...


      * * *

      Я не вспомню тебя ни сегодня, ни завтра, и даже
      если вдруг обернусь, то уже не узнаю лица.
      Я случайный прохожий, для глаз - отголосок витражный,
      от крыльца до Кольца, от Кольца до барокко дворца.

      Но глухая тоска вдруг заплещет в глазах китежанки:
      сколько можно терять города и любимых на век!
      От крыльца до Кольца, от Кольца до гранитной Фонтанки -
      перекресток, маршрутка, вокзал, тополиный разбег.

      Кто сумеет облечь в белый камень мой Чеховский мостик?
      Может, съедемся жить в Бологое, без всяких границ?
      Бесталанная жизнь, неудобный дежурный вопросник,
      отражение двух человек меж холодных столиц.

      _^_




      РАЗВИВАЯ  ГОРАЦИЯ

      1.

      Кто водку пьёт, кому дают цикуту,
      а кто ложится просто под трамвай.
      И Рим не Рим, и Карфаген уютен,
      и цезарь добр, как дедушка Мазай.

      Сверчи, сверчок! Вымучивай коленца!
      Ночь тишиной обласкана сполна.
      Кораблик опускаю в полотенце
      навстречу глине и не вижу дна.

      Лежи, кораблик! Пой сверчок уныло!
      Глухая полночь. Луперкалий вой.
      И Рим не Рим, и под стрехой бескрылый
      распятый ангел плачет над тобой.


      2.

      Всё тот же Рим, всё та же лабуда,
      и тех же статуй над рекою позы...
      В канале та же стылая вода
      и тот же ветер по мосту елозит...

      Так неужели прав безумный Блок?
      Всё повторится - хоть живи, хоть сдохни:
      Исакия купеческий замок,
      Казанского расставленные локти?

      И император в шарфике тугом,
      и парики, и мушки, и косицы,
      и гипсовая девушка с веслом?
      Не дай дожить... Но лица,
              лица,
                лица...

      _^_




      * * *

      ночь плывёт, а, может, просто стынет.
      гамлет спит. офелия - больна.
      в королевстве фортинбраса имя
      повторяет сонная страна.

      спят: вода, клинок и чаша с ядом,
      в лондоне - полоний на столе.
      тень отца народов где-то рядом
      по европам бродит в полумгле.

      праведники спят и спят злодеи.
      в эльсиноре, как всегда, темно.
      пахнут кровью руки брадобрея.
      вот такое, мать твою, кино.

      _^_




      * * *

      Я теперь живу за синим морем,
      говорю шершавые слова
      языка чужого, на котором
      понимаю сам себя едва.
      У меня здесь и глаза иные,
      и другое небо надо мной,
      и далёкой кажется Россия,
      что оставил. Или взял с собой?
      Только знаешь, по ночам мне снится
      (сколько раз терял себя во сне!),
      будто над Россией - белой птицей -
      растворяюсь в синей глубине...

      _^_




      ЧЕТЫРЕ  ПОСВЯЩЕНИЯ

      1.
            Кате Непомнящей
            в город N-Y

      ...и ангелы, в российском небе белом,
      так неуклюже плавают вверху,
      что думаешь: а кто же костюмером,
      их обряжая, спутал все размеры
      тулупчиков на слабеньком меху...

      ушанки - набекрень! пунцовый воздух
      наполнен смехом. наше бытие,
      как ангелов игра, - так несерьёзно,
      так призрачно и от того и слёзно,
      как и на небе, так и на земле...

      с овчинку небо кажется, когда мы,
      впадаем, словно ангелы в слова.
      в России даже думают стихами
      и ангелы летают между нами,
      сев на дежурный рейс
      "Нью-Йорк - Москва"...


      2.
          Евгению Орлову в город Ригу

          "...о! вавилон... где в легком акценте узнаешь москвича и слушаешь слушаешь..."
          Е.О.

      Мне жаль страну, что бросила меня,
      как старую, ненужную игрушку
      в песочнице. Тугая пелена
      мне вяжет руки. Погребальной стружкой
      усыпан пол, кладбищенской землёй
      пропахло бытие. Что до веночков,
      то их мне предоставили с лихвой
      из безобразно мертвенных цветочков.

      Какие речи надо мной звучат!
      Елей сочится... Только поздно, поздно...
      И восковая теплится свеча,
      не согревая загустевший воздух.
      И кто-то мне к лицу траву-емшан
      подносит, ожидая пробужденья...
      Нестройный хор случайных прихожан
      испытывает божье нетерпенье.

      Моя земля, и как ты без меня?
      Оставив мне язык свой величавый,
      ты за холмами... Падает, звеня
      шелом из рук на брошенной заставе...


      3.
          Владимиру Таблеру в г. Каунас

      Зима. И вроде всё понятно.
      Вот снег, вот улица, вот дом.
      Бело и чисто, и опрятно,
      как и положено. Кругом
      стоят застывшие деревья
      и на скамейках дрыхнет снег.
      Вот жадный голубь чистит перья,
      вот вдаль уходит человек.
      Проста картинка. В парке - пусто
      и тихо. Рядом - никого.
      И только снег крахмальным хрустом
      своё являет естество.


      4.

      Городской блюз

          Даше Герасимовой в г. Москву

      Сыграй мне, духовой оркестр,
      пусть будет музыка окрест
      тебя звенеть и, медь толкая,
      навстречу ангелам спеша,
      летит в отрыв моя душа
      не умолкая.

      Не правда ли: мы все пьяны
      от толчеи и суетни,
      от слезных просьб на переходе.
      Поэт, он тот же инвалид,
      он каждый день готов навзрыд
      читать природе.

      И пусть оркестр бросает медь -
      душа не может не взлететь,
      забыв себя, над головами.
      О, пожалей меня, труба!
      Душа цепляет желоба
      и над дворами

      гремит и пляшет водосток,
      роднится Запад и Восток,
      трамвай везет к императрице,
      по речке лодочка плывет,
      душа ликует и поет
      подобно птице.

      _^_




      * * *

      вот самолёт стремится в никуда...
      вот девочка идёт на спевку хора...
      казалось бы: какая ерунда,
      не стоит начинать и разговора...

      но почему-то вспомнились слова
      о всех усталых и, причастный тайнам,
      я вдруг заплакал... первая листва
      так зелена была и так случайна...

      _^_




      ТРЕВОЖНОЕ  ЛЕТО

      * * *

      Есть выбор между тем и этим,
      полёт, дерзание, провал,
      слова любви, дороги, ветер,
      благословенный тела дар.
      Есть шорох вечности в пустыне,
      и колыхание морей,
      и в небо брошенное имя
      под ворох солнечных лучей.

      Есть одиночество вдвоём
      и губ губительная сладость,
      и для офелий водоём,
      и обезумевшая радость
      победы, вспышки озарений,
      дыханье влажное цветов,
      и время для самосожжений
      и написания стихов.


      * * *

      Взлетит пчела, колеблясь над цветком,
      и разойдётся новый день кругами,
      и вспыхнет мёдом рыжий окоём,
      и упадёт на грудь оконной раме.

      Прилив пространства, к дому подступив,
      толкнёт окно лучом отяжелелым
      и, медленные створки отворив,
      по комнате пройдётся онемелой;
      качнёт часы, перед картиной взяв
      редут дивана, постоит немного
      и отойдёт, оставив запах трав
      и ветки тень, лежащую отлого.

      И поплывут по небу облака,
      и солнечные пряди будут прямы,
      и тень пчелы легка и высока
      вплетётся мягко в тень оконной рамы.


      * * *

      Сколько жить этой бабочке тонкой, почти невесомой,
      полыхающей крыльями ярче, чем детские сны?
      Красота тем больнее, когда предстает у излома,
      у пронзительной бездны, где мы будем усмирены.

      Сколько красок минует и сколько минует надежды
      обрести её вновь, сохранив на сетчатке полёт?
      Танец бабочки-памяти краткий, неслышный, небрежный
      неизбежно от нас, непременно от нас ускользнёт.

      Но пока ещё есть эти ломкие нежные крылья,
      это небо и лето, и, росчерком летнего дня,
      над тобою танцует последний свой танец всесильный
      моя бабочка-память, мой ангел, хранящий тебя...


      * * *

      Над морем тают облака,
      горяч песок и не исхожен,
      и жизнь до странности легка,
      и нечего ещё итожить.
      Ещё все замки из песка -
      твои - незыблемы и строги
      и знаешь, что наверняка
      ещё ровны твои дороги.

      Но ветер, ветер над тобой
      шумит и гонит к туче тучу
      и мнится дождик затяжной,
      и долгой жизни лес дремучий.
      И небо молча на тебя
      вдруг ляжет кротостью овечьей,
      и ты застынешь с ним, едва
      сумев взвалить его на плечи.


      * * *

      Нам подрезает крылья суета.
      Мы забываем о морях и небе.
      Нам легче жить со зрением крота
      и думать только о насущном хлебе.
      Нам так легко прощаться с сентябрём,
      легко встречать последние рассветы,
      легко покинуть даже отчий дом,
      а если что читать, так уж газеты.
      А между тем, всё это - только миг,
      пускай такой пронзительный и странный.
      А небо - Божий отражает лик...
      А море - очи Божии и тайны...


      * * *

      а, может, так и надо жить?
      читать газеты понемножку,
      супы варить, детей растить,
      на даче взращивать картошку?
      и мудро так, потёрши лоб,
      глядеть в далёкое далёко?
      и знать, что ты не одинок,
      и что таких у Бога - много?
      Но почему блажат слова
      и рвут без роздыха на части?
      и в небе - горькая звезда?
      и в море - лоскуток на мачте?..


      * * *

      и воздух этот будет так прозрачен,
      так невесом, так сладостен и юн,
      что вспомню день, который был утрачен,
      среди широких, ярко-жёлтых дюн.
      Здесь так легко плывёт над головою
      и шум сосновый, и дыханье волн,
      как будто кто-то дышит надо мною
      и повторяет отзвуки имён.

      Всё как тогда, но всё теперь иначе,
      и на песке рассыпан мой сюжет:
      лиловый вереск, воздух так прозрачен,
      но без
      тебя.
      Тебя здесь нет.
      Здесь нет.


      * * *

      Утро. Холодное небо. Как будто
      дождь обещается. Солнце сквозь тучи
      светит неправильно: блёкло и мутно.
      Надо, наверно, картошку окучить...

      Чай на столе остывает. На блюдце
      крошки печенья, сосновая шишка...
      День обещается бледный и куцый,
      словно скинхеда дежурная стрижка.

      Дым сигареты. Тягучие кольца.
      Шишка на блюдце - привет Саломее.
      Надо быть схожим по жизни со Штольцем,
      только Обломов, пожалуй, милее.

      Так... Рефлексия... Холодное утро
      где-то в России. Отставлена чашка.
      Солнце на соснах качается утло.
      Облачно. Спички. Жестянка. Затяжка...


      * * *

      Не скажешь: дом царапает звезду.
      Скорей звезда ступает осторожно
      на крыши край. Всё в августе возможно,
      особенно в пустеющем саду,
      где так темно. За лучиком звезды
      бредёт в листве всесильный бог деталей.
      Он сентябрю распахивает дали
      и собирает сирые плоды.
      И я молчу. Всё сказано уже.
      Последний час неузнанного лета
      стоит в саду, и только лучик света
      скользит к рукам, держась настороже.


      * * *
      Начало августа. Волна
      ленива, что твоя походка.
      На горизонте каплей - лодка
      висит холстом окрылена.
      Сквозь моря шорохи вполне
      услышать можно речь чужую:
      я к ней, как облако, дрейфую
      с той самой лодкой наравне.
      Там пьют домашнее вино
      густое, с привкусом медовым,
      с тягучим выдохом багровым,
      как и заката полотно.

      Мне показалось, что вчера
      был тот же вечер, те же звуки,
      переплетались так же руки
      в тревожном отсвете костра,
      что я вернулся и постиг
      всё то, что прежде ускользало:
      и речь, и безмятежность яла,
      и запоздалой чайки крик,
      что остаётся жить и жить,
      и пить вино и полногласье
      вкушать, и знать, что это - счастье:
      спокойной лодкой к дому плыть.


      * * *

      Окно раскрыто. Ветер шевелит
      страницы книги, стряхивая строчки
      в пустынный двор, где август мой лежит
      несобранною ягодою сочной.

      Взор подпирает скошенный забор:
      там лопухи и прочий сор словесный,
      смородины чернявой разговор,
      и в бочке - цепкий синий глаз небесный.

      И так легко шептать свои слова,
      и отпускать их, словно птиц на волю.
      И знать, что всё на свете - трын-трава,
      что всё пройдёт и осень будет вскоре.


      * * *

      Тревожно северное лето:
      уже зарделась бузина.
      Стальной иголкою рассвета
      моя душа уязвлена.
      Гуляет выводок цыплячий
      до ястребиного крыла.
      И смотрят яблони незряче
      на то, как мята отцвела.
      Распахнута река иначе,
      чем десять дней тому назад.
      И август астры наудачу
      бросает осторожно в сад.
      И солнце тянется к берёзам,
      чтоб жёлтым поиграть листом,
      И над водой частят стрекозы
      в последнем танце золотом.


      * * *

      Рябиновое лето за окном
      уходит по заплаканной дороге.
      Медовый Спас тяжёлым янтарём
      ложится на сентябрьские прологи.

      Ещё немного солнечных лучей
      досталось нам. И на исходе лета
      цепляешься за чётки мелочей,
      и увяданья острые приметы.

      Как будто время пущено в намёт,
      и вспыхивают радужные кони.
      Букет кленовый окунулся в мёд,
      подставив солнцу хрупкие ладони.

      Уходит лето в осень налегке,
      и замер сад, и в доме одиноко,
      и яблоко тяжёлое в руке
      лежит, огнём сияя крутобоко.


      * * *

      И не скажешь, что лето прошло:
      это всё до тебя написали.
      На пригорке осеннем тепло
      и прозрачны сентябрьские дали.
      Умостить бы кленовым листом
      чистый путь к снегопаду и слушать,
      как спешат облететь в отрывном
      календарике листья.
      Игрушек
      новогодних купить, нарядить
      ночь в звенящие эти обновки
      и дыхание благодарить
      пышной ели в уютной "хрущёвке".
      Вспоминать, как летел к январю
      светлый день по осеннему лесу
      и кленовому календарю
      отдавал на осаду предместье.

      Бесприютно кленовый листок
      уместился на теплой ладони...
      Вот и лето прошло. На часок
      задержав себя на перегоне.


      * * *

      День,
      словно юный бог -
      кудряв
      и так же ветрено беспечен.
      Он жадно красками лепечет
      среди июльских сочных трав.
      Он собирает облака
      и так легка его отара,
      что ждёшь:
      гекзаметр сухопарый
      вдруг засквозит у большака.
      Наверно, в этот жаркий день,
      лицо
      вот так же запрокинув,
      стоял и Гай Цецилий Плиний,
      смущая кипариса тень.
      И так же шлёпала волна,
      и так же явственно звенело
      как тетива, тугое тело,
      и повторяло имена.
      И так же плакала сосна,
      не эта,
      нет,
      а та,
      что стала,
      быть может,
      янтарём усталым,
      с девонской каплей летуна.
      Быть может, этот самый миг
      вновь повторился не случайно,
      но как постичь мне эту тайну,
      когда беспомощен язык?

      _^_




      БЛИЗКОЕ  НЕБО

      * * *

      Всего лишь: томик Пастернака,
      дым от осеннего костра,
      у ног сидящая собака,
      глухие шорохи двора,
      пожар ольшаника, пустые
      проёмы леса за окном,
      стоящие, как часовые,
      цветы, глядящие на дом...

      Но этого вполне довольно.
      И сумрак тих, и жизнь тиха.
      И начинается невольно
      дыханье нового стиха.


      * * *

      Желтеет тополь и роняет лист.
      Дежурит август на большой дороге.
      И путь лежит, как водится, кремнист
      и звездопаден, и опасно чист.
      И небо обещает диалоги.

      В такие ночи надо крепко спать
      и никуда не выходить из дома,
      вжиматься телом в тёплую кровать:
      не ждать пока заманит август в падь,
      где пропадёшь, как Дант, средь бурелома.

      А ночь звенит и звёзды так близки,
      что слышно их, воистину, прав гений.
      И страшно мне не видеть божьей зги,
      не знать стихов и августа тоски,
      и ангела не видеть лёгкой тени...


      * * *

      ...и клёна витражные сочности,
      и шорох травы под росой -
      предчувствую жизнь в её точности
      до каждой её запятой:
      до ясного неба, до первого
      и хрусткого первого льда,
      и мысли, что завтра, наверное,
      придёт белым снегом зима...


      * * *

      Все, как обычно, врут календари,
      но на деревья хватит и полвзгляда:
      ты осень ждал? Так вот она, бери
      её в охапку вместе с листопадом.

      Зияет лес. Осины шелестят
      и рвутся в лето, где они звенели.
      И, словно умирающий солдат,
      клён наклонил простреленное тело.

      И терпко пахнет собранный букет
      чуть влажных листьев, сброшенных под корни...
      Просторный лес глядит с тоской вослед
      тебе и плачет, осени покорный.


      * * *

      Заворожённый лес прозрачен
      и опалён огнём осенним.
      И тишина стоит на даче,
      как обещанье воскресенья.
      До первопутка две недели.
      И шорох леса еле слышен.
      И торжествующие ели
      темнее стали вдруг и выше.

      Всё ждёт холодного рассвета.
      Рябиновая ветка гаснет.
      Теряют контуры предметы
      на даче в зимнем безучастье.
      И замирает в ожиданье
      зимой беременное небо,
      чуть проседая серой тканью
      на леса поредевший гребень.

      Ты ловишь нити разговоров,
      киваешь невпопад домашним,
      а год уже Покровом вспорот -
      нажимом твёрдым карандашным.
      А год уж махнул за кручи
      и лета больше не случится.
      И подплывают к даче тучи
      и отлетают с дачи птицы...


      * * *

      Вот и осень собирает листья.
      Шорохи становятся слышней.
      Спорит клён своим окрасом лисьим
      с каплями рябиновых кистей.

      Тихо дышит речка засыпая,
      и темна холодная вода.
      Золото потерянного рая
      журавлей уносит череда.

      День истёк и вечер полновесно
      убаюкав солнечный простор,
      месяца татарскую подвеску
      волглыми ладонями протёр.


      * * *

      Пространство ждёт - открытого окна,
      дороги за окном, ведущей к морю,
      где обжигает небо купина
      и голос Бога человеку впору.
      Пространство ждёт осенних новостей,
      прозрачного до полутени леса,
      где каждый миг пространственных страстей
      созвучен мне. Неузнанная пьеса
      играется. Куда тебе, Шекспир,
      до снов цветных кочующего лета:
      читается пылающий псалтырь
      на языке рябинного рассвета.


      * * *

      Когда октябрь, затянутый в корсет
      до синевы, до хруста ломких веток,
      закончится, какой ещё сюжет
      расскажешь мне, отпущенное лето?
      Ты пело - здесь и танцевало - здесь,
      как та, из басни, вольная певица
      и так играл кузнечиков оркестр,
      что просветлялись пасмурные лица.
      Теперь гуляет в глубине двора,
      где леденцовый клён себя рассыпал,
      дежурный сумрак и уже пора
      считать цыплят, переболевших гриппом.


      * * *

      Простая жизнь. Протёртое стекло.
      Почти зима. Седеет берег речки.
      Что нас с тобой на дачу завлекло?
      Неужто этот вечер вековечный?

      Вечерний бор обсыпан мишурой:
      сверкает иней на зелёных шубах.
      Слегка горчат шиповника настой
      и тёплые доверчивые губы.

      В окне звезда фонариком плывёт-
      качается на тонкой длинной ветке:
      замкнулся круг и скоро Новый год
      вернётся тёплой ёлью самоцветной.

      И завтра будет первый день зимы,
      и хрупкий снег, и полумесяц яркий ...
      Часы идут. Виски оснежены.
      И режут нити, сговорившись, Парки.


      * * *

      Я приготовлюсь к тишине
      и буду вслушиваться в зиму,
      и снег ловить, и быть вполне
      довольным и несуетливым.

      Я буду всматриваться как
      к субботе озеро застынет
      и оголится березняк
      лишь за день, но - наполовину.

      И будет падать снег на снег,
      и будет лопотать, качая,
      мне плечи двадцать первый век,
      свои года сбивая в стаю.


      * * *

      Зимой так не хватает тишины
      особенной, по-летнему тревожной,
      где в сумерках иных растворены
      мёд клевера и в жилках подорожник.

      Так не хватает крыльев, треска, жал
      и зелени звенящей в жаркий полдень.
      Мой обречённый глаз уже устал
      внимать дороге белой и холодной.

      День короток, - как нос у комара.
      Зима. Мороз. Застывшие качели
      спят во дворе и кто-то, как вчера,
      двор усыпает снегом белым-белым...


      * * *

      Ты ночью мне этой расскажешь
      о быстром полёте стрижа,
      высоком и солнечном кряже,
      о том нереальном пейзаже,
      где речка быстра и свежа.

      Наверно, сейчас не пристало
      обманывать снег за окном,
      но все же, как лета нам мало!
      И где оно зазимовало,
      оставив оснеженный дом?

      Я слышу снежинок паденье
      и строго храню твою речь,
      и в этом лишь вижу спасенье,
      и верю в твоё воскресенье,
      и в лето, что нам не сберечь.


      * * *

      Мир отдаётся на игру
      и щебетанье сирым птицам:
      как будто снова по двору
      гуляет лён и медуница,
      как будто летний день стоит,
      как будто кто тебя попутал,
      вкусив от древа Гесперид,
      сбежать от зимнего уюта.

      Во всю мальчишескую прыть
      (ах, молодильное, литое!
      и посчастливилось купить
      в ларьке) летишь, а голубое
      сияет небо просто так,
      и напевается беспечно:
      "какое небо..." шагу в такт
      и всё на свете бесконечно.

      И хочется примять рукой
      зимы пушистое начало
      средь сутолоки городской,
      что вдруг весною зазвучала,
      где солнце падает в крахмал
      желтком, и масленица вскоре,
      где день капелью заиграл,
      и канул в воробьином оре.


      Верба

      К твоим рукам воспрянувшая жизнь
      доверчивостью ластится овечьей
      и некто в белом, придержав за плечи,
      на ухо шепчет тихо: прикоснись...

      Среди сугроба пышного, как торт,
      который неизбежно будет съеден,
      она своё отстаивает кредо:
      в России пальмой быть среди сестёр.

      А ночью вербе снится Гефсимань,
      дорога в гору, жаркие наречья,
      пыль на сандалиях, холмы, оливы, вечность
      и снова снег, сугробы, иордань...


      * * *

      Осталась мне неделя до весны.
      Часы едят и время и пространство.
      Как странно знать, что есть непостоянство
      всей этой отчей снежной белизны.
      Как странно жить в стране, где снег да снег,
      где леденеют даже наши тени.
      Зачем, скажи, мы здесь уединенны?
      И кто найдёт меня здесь, имярек?

      Канатоходцем день шагает ввысь.
      Зима стоит растерянной отныне.
      Могу ли я дать новое ей имя
      и в руки взять доверенную кисть?
      О, этот луч, сияющий как сталь!
      Он режет снег и полосует реку.
      Стоят деревья, смежив веток веки
      и тянутся за проводами вдаль.

      Телеграфируй, как придёшь, весна!
      Пусть лёд толкнётся и уйдёт водою.
      Зима в осаде. Впору вспомнить Трою
      и дальше жить на грани полусна,
      где плащ кассандров над водой повис.
      Ты ждёшь, меня, здесь, у реки холодной?
      Смотри, я пуст. Я что имел - всё отдал.
      И, словно белый лист, отныне - чист.


      * * *

      ...снести весну в ломбард? с высоких антресолей
      достать и разложить: пригожий летний день,
      махровую сирень, тетрадку для буколик,
      бумагу, карандаш, другую дребедень?

      ну, что, весна: прощай? увидимся? наверно...
      постой, вот здесь пятно... сейчас его затру...
      возможно, это свет к тебе пристал вечерний,
      тот самый, что вчера стелился по двору.

      ну, вот и хорошо... приятных сновидений...
      уже оценщик ждёт. пакуемся? пора.
      в коробочку - венок из высохшей сирени...
      ни лето, ни весна... ни два, ни полтора...


      * * *

      В этом времени всё перемолото
      и до боли дорога ясна.
      И в молчании скрытое золото
      остаётся на все времена.

      Нет расшатанных лестниц Иакова,
      есть подтаявший мартовский лёд.
      От того-то и дышишь инаково,
      и, как рыба, жуёшь кислород.

      Ах, поэзия, бренное кружево,
      неразменный щербатый пятак...
      В этом времени что-то нарушено,
      от того и поётся не так.


      * * *

      Разве с этим кто-то разберётся?
      Жизнь была, а, может, не была.
      Нижет звёзды в глубине колодца
      журавля иссохшего игла.
      Тихо травы шелестят под ветром.
      Одуванчик замер в кулаке.
      И почти что васильковым фетром
      озеро набухло вдалеке
      мятое, как брошенная шляпа.
      Невесомы звёздные ковши:
      всё журавль елозит серой лапой,
      и скрыпит в колодезной тиши.


      * * *

      Как же протяжен Твой день на исходе.
      Превозмогая тревогу берёз,
      в сумерках синих весна хороводит
      и обжигает сиянием звёзд.

      Снег успокоился смертной постелью:
      (как тут не вспомнить о вечном зерне)
      прячется, слабый, под тёмною елью
      тает, болезный, в её глубине.

      Сколько их будет ещё, этих вёсен,
      рыжего солнца, озябшей хвои?
      Странно: весна, а мне чудится - осень,
      близкое небо, ладони Твои...

      _^_




      ЭПИСТОЛЯРНОЕ

      1.

      Когда к бумаге время подойдёт,
      пускай летит в железный синий ящик
      с почтмейстерским гербом своим. Так вот,
      тебе - пишу о нашем настоящем:
      о том, что время вырвалось из пут
      и мчится прочь - до красного смещенья,
      и если наши дни ещё идут,
      то по причине полного смущенья
      от неосуществимости любви.
      И все слова мешаются в загоне,
      лавируют, как люди на перроне,
      и не даются, как их не лови.

      2.

      Величина, похожая на дом,
      темна и ждёт разбухшего рассвета.
      Окно почти что сдавлено вьюном
      и диким виноградом. От сюжета
      любовного осталась лишь постель,
      фотоальбомов выжатых обложки.
      Наверно, есть на свете Коктебель,
      есть остров Крым, но нет туда дорожки.
      Прожилками застыли облака,
      похожие на мраморное мясо.
      Сереет ночь и влажная терраса
      для одного - безмерно велика.

      3.

      Иглой пера бумагу исколов,
      нащупываю: где ты, vita nova?
      И не хватает воздуха и слов.
      Когда же сны приходят, то мне снова
      всё мнишься ты и осторожный лес,
      рассыпанный на жёлтые осколки,
      но я во сне не узнаю тех мест,
      где живы мы. На прикроватной полке
      дремотствуют седые словари,
      болванчик так же, головой качая,
      ждёт то ли сигарету, то ли чая,
      но некому промолвить: "завари"...

      4.

      Холодный день, горячая мигрень.
      Забьюсь под плед, под замершие тени.
      Не будет полдня. Время, как шагрень,
      скукожилось, и нет ему замены.
      Рассыпан мир и некому связать
      в единое запутанные нити.
      Осталось только строки выдыхать
      письма, как в утешительной молитве.
      Пишу неутолённые слова,
      а жизнь идет, проста и одинока,
      тоска черна и острая осока
      прощальных писем теплится едва.

      5.
      ____________________________

      Действительно, здесь холодно. Зима.
      Всё не привыкну к этому. Когда-то
      был счастлив тем, как бережно стаккато
      кузнечиков дрожало... Но стена
      теперь над всем, глухая, как пустыня.
      Я позабыл лицо твоё и имя,
      и даже то, что были мы близки.
      Есть, говорят, на свете Мыс Тоски,
      на Мысе том, наверное, маяк...
      Ах, кто бы взял смотрителем убогим!
      Я кораблям бы рисовал дороги,
      призывно светом разгоняя мрак...
      _______________________________

      Переплетая линии руки,
      снежинки суетятся на ладони.
      Рука застыла в снежной обороне.
      Я вверх смотрю: там всё же, вопреки
      и городу уставшему, и миру
      звезда висит, пусть даже для блезиру,
      но светит же! и я под той звездой
      иду ещё почти что молодой.
      И снег идёт, и тишина кругами
      расходится. Уже горит рука
      от снега и мелодия строга,
      которую чуть слышно за словами.
      _______________________________

      Метель по Блоку. Чей-то силуэт.
      Шипы оград почти оледенели.
      Зима идёт четвёртую неделю,
      а кажется, что миллионы лет.
      О, сколько нас в девятом этом круге!
      Живём и возвращаемся на круги
      своя и ждём когда блеснёт маяк.
      Но всё не так, и больше нет Итак,
      и нас не ждут, и мы всех позабыли.
      Повсюду снег. На улице зима.
      Ложатся в руки посох и сума.
      Се - человек. Но только он бескрылый...

      6.

      Всё думалось, что осень на дворе,
      и что ещё станцует бабье лето,
      но - ни письма, ни жалкого привета,
      и только снег в звенящем январе.

      Я не пишу тебе который год,
      ты адресат, что выбыл, и, наверно,
      уже на жизнь, и жить немного скверно,
      когда зима застыла у ворот.

      Мне не собрать слова письма вовек.
      Прозрачны льдинок хрусткие осколки.
      И почтальона, видно, съели волки.
      Так и живу. В Макондо выпал снег.

      7.

      Нет, что за ночь! Какие злые звёзды!
      Проснуться в Риме... Там же умереть
      от ностальгии жуткой и морозной,
      и хлёсткой, как берёзовая ветвь.
      Сна нет как нет: бессонница глухая...
      Россия обрывается в Крыму,
      где Мандельштам и море, и другая
      танцует жизнь на списочном балу.
      В Тмутаракань! В какой-нибудь Крыжополь,
      где даже звёзды гаснут от тоски,
      где липкостью кленового сиропа
      строка мигрени давит на виски
      и просто жить, отмеривая скупо,
      по гранулам оставшиеся дни...
      Какая ночь... Как день грядущий хрупок...
      Какие звёзды в небе расцвели...

      8.

      Недостижимый адресат,
      из тех, кто выбыл в неизвестность,
      ты жил и был, а ныне - местность,
      кладбищенский, по сути, факт.
      Взъерошишь память и тоску
      свою познаешь в полной мере:
      я тоже жил в эсесесере
      по окрику и по свистку.
      Я так же медленно ходил
      по провисающим канатам,
      пил, как и все, ругался матом,
      и люто родину любил.
      И век двадцатый отзверел,
      страна прошла и солнце ясно,
      глаза слепит короста наста,
      и режет буквы хрупкий мел,
      и аспидная врёт доска:
      весны не будет. Честно-честно.
      Есть лёд и снег. Земля и место.
      Вернее, местность, и тоска.

      9.

      в губернском городе тоска,
      крыжовник в одури зелёной,
      полоска яркого песка,
      река, окутанная дрёмой;
      ползёт махровая сирень
      чернильной кляксой вдоль забора
      и, боже мой, какая лень
      колеблет нити разговора...
      Ты, как надкусанный пирог,
      лежишь, провинция, в ладони.
      И где тут Бах, и где тут Бог,
      не разберёшь на летнем фоне.
      .....................................
      Читай себе роман Прево,
      качайся в кресле на террасе
      и знай, что в мире никого
      блаженней нету в дачном классе.
      Гроза проходит стороной,
      зудит комар над левым ухом
      и бомж, пришибленный страной,
      опохмеляется сивухой
      у магазинчика; в забор
      уткнувшись, мочится и млеет.
      В разгаре лето и простор
      над мелкой речкой пламенеет.
      ........................................
      Всё это - Родина моя.
      И я люблю её, кривую,
      до воробья и муравья,
      хотя, бывает, зачастую,
      мы с ней никак не совпадём,
      но нет другой на свете мамки.
      Есть эта речка, этот дом,
      на пляже пацаны-подранки...
      Над речкой тянется дымок
      и грудь уколота иглою,
      и по террасе мотылёк
      искрой кружится золотою...

      10.

      ...наместник прав - Империя больна.
      Но проку в этом нам с тобой немного.
      Когда страна у смертного порога,
      меняется не время - времена,
      и остаётся лишь одна дорога:
      готовить удила и стремена.

      До Рима ли, когда гусиный пух
      на площадях расхваливают гиды?
      Нам выпадают мартовские иды.
      Но только каждый к предсказаньям глух.
      Едино всё пшенице: что акриды,
      что саранча - не выберешь из двух.

      Историкам оставим времена
      и проживём достойно что осталось.
      Спокойно встретим немощную старость
      в кругу семьи. И в ожиданье сна
      поймём, насколько бесконечна малость
      тяжёлого уже веретена.

      11.

      il ml di patria

      Вот родина и больше нет иной.
      Она пыльцой осыпалась в ладони.
      И облака горят на небосклоне,
      и ветер поднимается стеной,
      и лунный диск, как круглый глаз вороний
      по хищному глядит тебе в глаза
      примериваясь: клюнуть ли, не клюнуть...
      Ты не смущаясь, можешь в небо плюнуть:
      там бога нет, он, молча, вышел "за"
      страну, и нас оставил накануне.

      Вот patria холодная, как снег,
      лежит и дышит серыми холмами.
      Рассвет распят на переплёте рамы
      и не понять уже который век.
      И холодно за голыми плечами.
      И мы глядим сквозь мутное окно,
      забытые, непраздничные дети.
      Отчизна есть, но нет страны на свете,
      и даже здесь, в Италии темно,
      хотя - луна и с моря свежий ветер...

      _^_



© Георгий Чернобровкин, 2009-2024.
© Сетевая Словесность, 2009-2024.




Словесность