Немецкая муха зудит, как у нас.
Она просыпается раньше на час
И сон ее не тяжелее...
Всего-то и разницы в жизни ее -
Мельканье такое же и колотье
В древесные ребра аллеи,
В оконные стекла альтштадта, в тылы
Дворов его, сплошь из воздушной смолы,
Цветочные и травяные.
На вязкую воду полдневная взвесь
Легла, и в ней город как выгорел весь
От торса нагого до выи.
Мушиный эдем и людской парадиз,
В одежды какие ты здесь ни рядись
И крылья ни грей, воспаряя,
Но Бог тебя видит таким же нагим,
Каким ты однажды предстал перед Ним
В свой день, до изгнанья из рая.
Пойми эту речь, научись различать.
Не все ж паутинку от страха качать,
Забыта неделя страстная.
И словно свой рай пережив или ад,
Гагарин и Лютер в обнимку стоят,
Пейзажа иного не зная.
Тут по соседству Бисмарк проживал.
Застывший шаг, лица его овал,
Как будто в продолжение фронтона,
Перемешав музей и карнавал,
Ни выгоды не знают, ни урона.
Вершок вперед - и вскинутой рукой
Тебя означит век совсем другой,
Которому ты вправе ужаснуться -
Уже не воин, но и не изгой,
В мундире, снизу выглядящем куце.
Вот этим мы приравнены к тебе,
Когда, с беззвучным словом на губе,
С повадкою славянско-иудейской,
Мы отличаем в праздничной гульбе
Тебя по стертой выправке армейской.
Стой, стой себе - на стыке, на краю,
Где ты писал историю свою,
Где от тебя уже не отрешиться,
Где ты, как бог давным-давно в раю,
В лице своем читаешь наши лица.
Из ворот, которым триста лет в обед,
Темно-синий выезжает Mersedes.
На булыжнике резина ставит след,
Как рекламу - с пепси-колой или без.
На витрину Porzellan Manufaktur,
По-немецки не особенно речист,
Словно выйдя на славянский перекур,
Засмотрелся не то бомж, не то турист.
И рукастый, в белом фартуке, гончар
Ton берет, подвластный только лишь ему.
Глина вязко раздувается, как шар,
И мерцает, глядя в собственную тьму...
Эта улица длиной - в один собор,
Мостовая шириной - в его крыльцо.
А у берега в кафе решает спор
С пивом эрфуртским французское винцо.
Рукотворную брусчатку мостовых,
Как страницы Божьей книги даровой,
Мы проходим, как букварь, от сих до сих,
И густой орган гудит над головой.
Кто-то в азарте и детском восторге
Селит людей в этот город, и тут-то,
Весь от уборки живя до уборки,
Не оставляет настольный конструктор.
Кто-то заводит электрику эту,
Все в ней меняет, и чистит, и красит,
Юркий трамвайчик пускает по свету,
Свет по пути зажигает и гасит.
Кубики-домики ставит цветные
Под черепицей, и дворики следом,
И берега намывает речные,
Словно скользя между тьмою и светом.
Кто-то, плеснув голубой акварелью,
Реку живую несет под мостами.
Воздух, пропитанный тьмой и синелью,
Даже во сне не прощается с нами.
Мы живем, потому что живем - и конец.
И вопросов не надо.
Остальное серебряный скажет скворец,
Золотая цикада.
Остальное черемуха нам прошумит
И река набормочет.
Что-то пишет по-детски трава среди плит
И взрослеет, как почерк.
Если будет не ясно - они повторят,
Пропоют как по нотам.
В этом городе эхо сильнее стократ,
Чем откуда мы родом,
Потому что теперь мы остались вдвоем,
Повторяя друг друга,
Посреди предоставленной жизни в наем,
Как рекою, дорожным казенным ремнем
Подпоясанной туго.
Пара коек железных да стол, да окно в закутке.
Словно жизнь возвратилась туда, где живут налегке.
Только в детстве и было такое.
Много света, пространства и воздуха. Мало вещей.
Сыт бумажный очаг. Жив запечный сверчок-казначей.
Драгоценный букварь под рукою.
Из кармана ветровки торчит карандаш. Он мне друг и родня.
Акварельное пламя в ночи обжигает меня
И блистает пятью золотыми.
Может быть, после выплат казенных и трат
Я букварь затвержу и открою веселый театр,
Весь в цветном электрическом дыме.
Рампа вздрогнет и вспыхнет, с партером начав разговор.
Я пристрою, как есть, золотой непослушный вихор,
От волненья слова забывая -
И очнусь, и проснусь поутру налегке
Там, где пламя в бумажном живет очаге,
Посреди деревянного рая.
Вечное перо с нажимом влево,
В линию листок с наклоном вправо,
Мартовское марево пригрева,
Дымка ледохода-ледостава,
Стопка промокательной бумаги,
На свету молочно-сероватой,
Крови синей струйки и зигзаги,
Будто остановленные ватой,
Ничего еще не надоело,
Десять лет, не много и не мало,
Вырастает маленькое тело
Из весны, из сна, из одеяла,
Вот и время шариковых ручек,
Первых, важных, праздничных и взрослых,
Голубь, говорливый, как попутчик,
Лодочкою тянется на веслах,
Время ледостава-ледохода,
Мартовская влажная погода,
Вечное перо и шарик синий
Среди школьных клеточек и линий,
Все это запомнить, записать бы,
Что ты, больно, заживет до свадьбы.
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]