Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




БАХЫТ  КЕНЖЕЕВ:
"ПОЭЗИЯ  ЕСТЬ  ПОЕДИНОК  ИАКОВА  С  АНГЕЛОМ"


Сокращенный вариант интервью опубликован в НГ-Ex Libris 22.11.2012


"Чудно и празднично, что реальная литературная иерархия выстраивается у нас на глазах, вчерашние обитатели кухонных чтений становятся не только литературным фактом, но персонажами истории литературы", - писал Виктор Куллэ о группе "Московское время" в 1997 году ("Знамя, N 6). Спустя пятнадцать лет публикаций в толстых журналах и непрерывной творческой работы можно с уверенностью сказать, что участники группы, - Гандлевский, Цветков, Кенжеев, - когда-то писавшие без всякой надежды на печатанье, по праву имеют статус живых классиков. Но беседа происходит на уютной московской кухне, в непринуждённой обстановке - как объясняет Кенжеев, "чтобы создать атмосферу быта "Московского времени" (истории и поэтике которой посвящена готовящаяся диссертация интервьюера). Поэт только что приехал с Волошинского конкурса, четыре дня находится в Москве, затем - снова в Нью-Йорк, где живёт последние три года. Тёплый юмор и четыре часа располагающего диалога. Кенжеев в шутку именует себя "бронтозавром", но при ближайшем рассмотрении оказывается добродушным и по-восточному мудрым. О функциях искусства, современной поэзии и романах Леонова с Бахытом Кенжеевым беседует Борис Кутенков.


Борис Кутенков: Бахыт Шкуруллаевич, кажется, трудно найти поэта, в стихах которого ярче, чем у Вас, проявлялась бы "спасительная" функция искусства, подкрепляемая интонацией благодарности и восторга перед бытием. Считаете ли Вы, что искусство может гармонизировать мир?

Бахыт Кенжеев: Конечно. Есть знаменитая расхожая фраза кого-то из американских классиков: "Poetry makes nothing happen", - "От поэзии ничего не происходит". Это, конечно, не так, - от поэзии что-то происходит, как и от искусства вообще. Я думаю, что лучше всего это выразил Достоевский в статье "Г-бов и вопрос об искусстве", где он разбирал стихи Фета "Шёпот, робкое дыханье" и сказал, что если бы стихи звучали во время Лиссабонского землетрясения, то жители Лиссабона, может быть, даже и повесили бы поэта, потому что в этих стихах нет непосредственной пользы. Но далее идёт замечательная фраза о том, что потом бы ему поставили памятник, потому что эти стихи, как выразился Фёдор Михайлович, "прольются благодатной росой на душу молодого поколения", что, в общем, так, наверно, и есть. Искусство может гармонизировать мир одним фактом своего существования, вот что я считаю. Как я люблю говорить, доказывает это хотя бы "наличие наличников в деревенских избах", - раньше народ всегда старался свой быт каким-то образом украсить, пускай даже простенько и незамысловато. А сейчас странное время - строят эти бетонные коробки сорок лет как. Архитектура становится всё более утилитарной, а изобразительное искусство - всё более декоративным, и мне от этого грустно, потому что маловато становится настоящего горения, страсти даже в этих видах искусства. Что до поэзии, то с ней особый разговор. А Вы как думаете, совершенствует ли искусство мир?..

Б. Кутенков: Я думаю, что процесс совершенствования мира через истинное искусство есть не что иное, как самосовершенствование отдельно взятой личности. Искусство самодостаточно, велико своим собственным смыслом, значимо собственным величием.

Бахыт Кенжеев: То есть Вы сторонник теории чистого искусства?

Б. Кутенков: Скорее - сторонник теории самодостаточности искусства. Во всяком случае, дидактизм в стихах мне не близок.

Бахыт Кенжеев: Н-да... Мы на эту тему очень давно, лет сорок назад, говорили с Сашей Сопровским. Мы говорили о гражданственности в поэзии, её дидактической роли, и сошлись на том, что, ежели ты художник, то захочешь - искусство будет дидактическим, не захочешь - будет не дидактическим, выбор твой. Как видите, это не позволяет "запрещать" Пушкину писать "Клеветникам России" вместо "На холмах Грузии...". Но вообще это интересная тема.

Б. Кутенков: Скажем так, просветительская функция может наличествовать, а может и отсутствовать, в любом случае, она побочна... Но, когда я читаю рассказы Чехова или те же стихи Пушкина, с этой "теорией" довольно легко расстаюсь и думаю, что русская литература всегда проповедовала какие-то нравственные принципы.

Бахыт Кенжеев: Ну, Чехов не проповедовал, он обличал так называемое мещанство и недостаток духовности. Так что с этой гражданственностью и дидактической ролью всё ясно... Хотя сейчас на "Стихи.ру" очень много гражданских стихов. Там есть специальная рубрика "Гражданская поэзия" - в основном про то, как погубили Россию.

Б. Кутенков: Страшно становится, когда читаешь эти тексты... В журнале "Наш современник" такого много. И подобные стихи, как правило, низкого качества.

Бахыт Кенжеев: Действительно, меня очень удручает, что у тех, кто выступает с "патриотическим началом", - а я, надо сказать, считаю себя ничуть не меньшим патриотом, хотя и не таким, как авторы "Нашего современника", - у них очень стихи слабые, вот что удивительно. Смотришь этот поэтический отдел - и волосы дыбом встают: почему так плохо? А между тем - вот есть журнал "Сибирские огни", который тоже патриотический, - и там уровень гораздо выше, потому что это немножко другой патриотизм, он такой, не квасной... Там печатаются Юрий Кублановский, Светлана Кекова, Александр Радашкевич. Сам главный редактор, Владимир Берязев, очень сильный поэт...

Б. Кутенков: В одном из Ваших стихотворений "Мороз и солнце. Тощая земля..." лирический герой читает антологию тридцатилетних, сравнивая "эпигонов" великих с представителями животного мира: "тараканы-брюсовы", "серенькие айги", на "бесптичье" "бьющие хвостами"... Действительно ли Вы констатируете серьёзное измельчание русской поэзии? Какие имена удивили и запомнились за последнее время - преимущественно из молодых?

Бахыт Кенжеев: Ну, в силу возраста для меня молодые - это те, которым сорок лет. Но тут я должен сделать забавное наблюдение: что уже Лермонтова не будет у нас. Я думаю, что поэты очень поздно мужают сейчас, поздно формируются. Может быть, одно из немногих исключений - Борис Рыжий, но он и умер рано, видимо, очень короткий моторесурс был у человека. Он чувствовал, что погибнет - и поэтому торопился. Но сейчас поэты формируются иной раз и к тридцати годам, и к сорока, когда Пушкин уже заканчивал писать - это забавно. Мы стали жить долго и комфортабельно, и как-то подсознательно свою жизнь рассчитываем на долгий срок. Но повторю: бывают исключения. Вот Саша Сопровский тоже, например, рано погиб... Что до тридцатилетних, которых я в этом стихотворении "обругал", я не считаю, что наше время тем или иным образом отличается в худшую сторону от предыдущих времён. Мы знаем уже много лет, что всегда был позади золотой век, - но при этом знаем, что это не так. И думать, что вчера было так, а сегодня хуже - это не очень плодотворная установка, поскольку мы сейчас знаем о прошлом только в очень сильно отфильтрованном виде. Вот я приведу пример: мы говорим о расцвете поэзии: Серебряный век русской поэзии, Золотой век русской поэзии... А в реальности, если почитать мемуары, если посмотреть на какие-то бытовые вещи, мы видим, что все эти великие фигуры - Мандельштам, Ахматова, Цветаева и прочие, - они выпускали книжечки тиражом тысячу экземпляров, на их выступления приходили пятьдесят человек, как и сейчас... Остальная поэзия, если посмотреть тогдашние журналы, была чрезвычайно жалка, и даже великие наши не обошлись без того, чтобы принести дань моде: прежде всего это, конечно, Блок, писавший несметное множество всяких символистических упражнений, которые подписаны его именем, но сейчас не очень интересны. И поэтому я думаю, что человечество меняется очень мало. Очень сильно меняются - особенно в нашем веке - внешние условия существования. И мы думаем, что если у нас есть интернет, сотовый телефон и возможность летать куда угодно, то мы другие. Нет, это не так: единственное, в чём мы эволюционируем, - мне кажется, человечество мягчает немножко: убивать стали в среднем меньше, чем раньше. Это отрадно и полезно. Но всё равно продолжают убивать, и очень много. И потом, перед нами встали проблемы уж совсем невыносимые: все эти американские агрессии, которые мы так любим ругать... Ну а что делать - они тоже кого-то собирались спасать, помогать, - но это не работает. Вопрос, почему это не работает, трагический: отсылаю всех к книге Стругацких "Трудно быть богом", замечательной, на мой взгляд, в которой эти проблемы предвосхищены. Так что я не констатирую измельчания поэзии: есть другой вопрос, - в том, что поэзия стала гораздо более доступна. Интернет, возможность напечататься за свой счёт, отсутствие цензуры. Грубо говоря, что такое стихи в интернете? Это жэковская стенгазета, только выпущенная миллиардным тиражом, поскольку её любой может прочесть. И уровень стихов жэковской (сейчас это называется ДЭЗ) стенгазеты был такой же. Так что нет измельчания.

А вот гонора сильно прибавилось: человек напечатал книжку, у него есть друзья, собственная тусовка, иногда это даже проникает в мэйнстрим и создаёт систему авторитетов. Я не хочу называть имён, чтобы никого не обижать, но на моей памяти вся эта московско-питерская тусовка родила штук пять таких королей на час, - поэтов, которые были в моде в течение одного или двух лет, а потом ушли в тень и о них даже не говорит никто, что означает, что это всё-таки была мода. Повторю: поэзия не измельчала. Вот, скажем, Мария Ватутина или Александр Кабанов, - сравнительно молодые люди, - они пишут так, что мы бы их в "Московское время" в своё время приняли на "ура" с аплодисментами, - хотя это молодёжь, которая выросла в совершенно другом мире. Но они умеют писать. Я мог бы назвать ещё: Инга Кузнецова прекрасный поэт, Ольга Сульчинская... Есть, наверное, ещё, может быть, вы мне подскажете, у меня просто сейчас память плохо работает. Есть, есть люди, на которых можно опереться. Но повысилось и то, что можно назвать распространённостью в известных кругах: на фоне этого довольно очевидны внутренние и душевные дефекты основной массы пишущих, поскольку быть поэтом очень трудно. Брюсов дал нам пример (в приведённом Вами стихотворении я как раз прошёлся по поводу него) такой абсолютно мёртвой поэзии, и это очень большой соблазн: а, оказывается, можно рифмовать так красиво и при этом быть поэтом, и быть чуть ли не министром культуры при большевиках... Потом ещё этот феномен модернизма чудовищный, от которого поэзия действительно сейчас сильно страдает. Есть такое английское слово "lite" - "лёгкий" (это специально неправильное написание, чтобы привлечь внимание), как кока-кола с сахарином, такой поэзии очень много, из-за этого впечатление, что всё измельчало. Нет - по-прежнему есть пять-шесть-десять живых поэтов, которые пишут прекрасные стихи и плевать хотели на эту самую моду... Вот Юрий Кублановский на вечере памяти Аркадия Пахомова сказал фразу, под которой я подпишусь, и с оговоркой на то, что поэзия более доступна стала, - что мы рассматривали поэзию как служение, а многие сегодняшние поэты рассматривают её как игру, как развлечение. Прав он потому, что он прав, неправ он - потому, что по правилам логики нужно определить слово "мы". "Мы" - это узкий кружок Юры Кублановского, в который входили все наши друзья, и такой кружок есть и сейчас, а мы просто ничего не знали о тех людях, которые писали в стенгазету, вот и всё.

Б. Кутенков: Вы выделили Бориса Рыжего - по каким параметрам? Имеет ли для Вас значение "доступность" его стихов, условно говоря, "близость к народу"?

Бахыт Кенжеев: Ну, у меня другая шкала ценностей. Во-первых, мало кто заметил, что стихи Рыжего, если убрать из них конкретные детали его свердловской биографии, очень похожи на стихи раннего Гандлевского. Совсем похожи, просто иногда можно спутать...

Б. Кутенков: Кирилл Анкудинов об этом писал в статье "Конец музыки", опубликованной в 2006-м во владивостокском альманахе "Рубеж".

Бахыт Кенжеев: Я не вижу в этой схожести недостатка. Не думаю, что Борис Рыжий читал стихи Сергея Гандлевского. И повторю, что этнография меня как раз мало интересует: в предисловии к недавно вышедшему большому избранному "В кварталах дальних и печальных" написано, ой как Борис Рыжий любил советскую власть, как он тоскует по советской власти... Я подумал: какой же дурак этот автор предисловия, прости господи! Ничего такого я там не увидел: он действительно пишет, как было хорошо, когда я был молодой, и тогда, по несчастью, была cоветская власть... У него очень сильный драйв, у Рыжего, - это главный критерий моей оценки поэта. Правда, надо расшифровать, что такое драйв. Я, пожалуй, определил бы поэтический драйв как бескорыстную поэтическую энергию, когда ты ничего у Бога не выторговываешь, ничего у читателя не выторговываешь, просто как птичка поёшь на ветке. Если у тебя болит ножка, ты можешь об этом упомянуть: вот у меня болит ножка, а ведь на самом деле я птичка Господня, я Господу гимн пою, давай я буду дальше петь, а на ножку не буду внимания обращать, не буду ныть. Вот это - самая главная ценность его стихов. А некоторая подражательность - ну что ж, редактировать надо, в смысле, выпускать не кирпич, а книжку потоньше. И там есть настоящие шедевры. Очень, очень горько, что он так рано погиб.

Б. Кутенков: А о Денисе Новикове Вы что думаете?

Бахыт Кенжеев: Мы когда-то были знакомы, я думаю о нём очень хорошо. Интересно, что эти два поэта у нас так рядом легли - Новиков, Рыжий...

Б. Кутенков: Хотя, казалось бы, очень разные...

Бахыт Кенжеев: Да нет - не то чтоб они были разные, их объединяет тот же самый драйв. Новиков поспокойнее, конечно, поэлегичнее, помеланхоличнее... Тоже человек с очень неприятной, очень обидной биографией. У него были все предпосылки, чтоб стать классиком. Но оказалось, что тоже не выдержал.

Б. Кутенков: Что помешало реализоваться этим предпосылкам - увлечение наркотиками, то, что он в конце жизни оборвал многие литературные связи?

Бахыт Кенжеев: Наоборот - увлечение наркотиками было из-за душевного дисбаланса. Поскольку - что есть поэзия? Поэзия есть поединок Иакова с ангелом, больше ничего, между нами говоря. Мы же понимаем, что мы проиграем всё равно, однако занимаемся этим делом. От этого можно покончить с собой, от этого можно с ума сойти, что многие поэты и делают. Это так кажется просто - сидишь, пишешь, "Мне грустно и легко. Печаль моя светла"... Но вот каждая такая строчка - это год жизни, может быть, месяц жизни, потому что её надо выцарапать у очень несправедливого и жестокого мироздания.

Б. Кутенков: Вы упомянули, что поэты часто формируются к тридцати-сорока годам. То есть для Вас наличие факта "поэзии" предполагает какую-то эволюцию, а не что-то имманентно заложенное? Всё-таки нужно преодолеть какие-то этапы, по-Вашему, чтобы стать поэтом?

Бахыт Кенжеев: Конечно. Бывают исключения: Рембо, готовый поэт - поработал два годика и перестал...

Б. Кутенков: То есть очень талантливый автор, у которого большие перспективы и потенциал - пока ещё не поэт, обязательно поступательное развитие?

Бахыт Кенжеев: Нет. Четырнадцатилетний Лермонтов написал "Белеет парус одинокий" - одно из самых лучших своих стихотворений. Всё сложнее. Да, конечно, есть эволюция, так как человек живёт и набирается жизненного опыта и мастерства, но это вторично: некоторые начинали писать сразу великолепно, как семнадцатилетний Мандельштам. Но по мере того, как этот мальчик питерский мужал, проходил через всякие жизненные ужасы, у него, как ни странно, хватило сил, чтобы всё это в себя вобрать, пропустить и отразить, - не только ужасы, но и радости тоже, конечно, - в результате получился поздний Мандельштам, который сами знаете, какой силы поэт, об этом мы говорить не будем. Так что есть эволюция, конечно. И есть, и нет. Послушайте, какое очаровательное существо трёхлетний ребёнок! Он бегает, сюсюкает, всё очень мило. И мы все им восторгаемся. Потом он растёт, каждый этап его жизни интересен по-своему, и только потом становится взрослым человеком, от которого можно ожидать чего-то совсем серьёзного. Хотя, с другой стороны, какая милая фотография, как он играет в свой конструктор... Аналогия простая.

Б. Кутенков: В интервью-послесловии к публикации Вашего романа "Золото гоблинов" в журнале "Октябрь" (1998) Вы говорите о разнице между поэзией и прозой: "По мне, так эти два искусства совсем различны и сходство между ними ложное, кажущееся. <...> В прозе, какой бы модернистской она ни была, всё же есть элемент проповеди, хотя бы потому, что читатель примеривает на себя судьбы героев. А поэзия - вроде музыки, чистая исповедь. <...> Повторюсь: однако разное это ремесло"). Готовите ли Вы читателям какие-то новые прозаические опыты?

Бахыт Кенжеев: Пока нет. Я совершенно не согласен с этим заявлением, которое Вы привели, во-первых, оно принадлежит не мне, а моему герою...

Б. Кутенков: А ведь это именно Ваш ответ на анкету журнала "Октябрь" - в авторском послесловии, следующем за публикацией...

Бахыт Кенжеев: А, ну, значит, оно принадлежит мне, хорошо. Значит, я ошибался. Я в последние годы очень сильно пересматриваю своё отношение к прозе и поэзии. Разница, которую я до сих пор вижу, в том, что прозаик более-менее демиург, всевластный человек, а поэт - слабый. Вот в этом, наверное, самая большая разница. Перечитывая недавно "Войну и мир", я пришёл в состояние нервной дрожи. То есть я этот роман читал неоднократно в разные периоды жизни, а сейчас он опроверг кучу моих предрассудков сразу. Первый предрассудок касается самого романа, поскольку все считают, что он длинный, затянутый и скучный и надо его читать ради галочки, но это такая клевета, что мне просто страшно становится. Это роман, который невозможно закрыть, - он такой увлекательный. Куча разных предубеждений по поводу самого Толстого: что он такой тяжёлый зануда-мыслитель, проповедник. Это абсолютная ерунда: он злой, язвительный человек с тщательно скрытым чувством юмора... А выводом, который я сделал в начале ответа, я обязан Михаилу Шишкину, которого я считаю, безусловно, лучшим прозаиком последних двадцати лет. Его проза строится по принципу стихов, с очень большим эмоциональным наполнением. В общем, я теперь считаю, что проза требует такого же материала, как стихи, но другого душевного напряжения - и такой же душевной боли. Поэтому сейчас у меня с прозой застопорилось. У меня есть большой замысел, но уже три года с половиной я не могу себя заставить сесть за стол и написать первую страницу. Кстати, с удовольствием процитирую Шишкина: в каком-то интервью он сказал "Понятно, как трудно писать, потому что всё уже написано", - и так думают все люди. А потом один такой человек, который знает, что всё написано, садится за стол, берёт чистый лист бумаги и выводит на первой странице "Чевенгур" или "Война и мир". И становится понятно, что не всё, оказывается, написано, что можно ещё пожить, побить копытами...

Б. Кутенков: В Ваших стихах нередко полемически решается вопрос о книжности и накопленном культурном багаже, и порой - с оттенком иронии. А сами Вы в последнее время что читаете, кроме "Войны и мира"?

Бахыт Кенжеев: Леонова вот читаю, например, с подачи Быкова и Прилепина. Прочёл где-то до половины несколько его романов. Леонов - это очень для меня интересное открытие. Я решил глубоко с ним ознакомиться, я взял его большую биографию, написанную Прилепиным недавно, прочёл сначала её, потом какие-то публикации о Леонове... Важную роль при этом играл Алёша Цветков, который сказал мне, что это один из лучших четырёх-пяти писателей двадцатых годов двадцатого века. Книга Прилепина поддерживает эту идею: она говорит, что это незаслуженно забытый писатель. Правда, к прилепинской книжке у меня свои претензии: он там всё время спорит с каким-то ужасно оглуплённым либеральным противником и говорит: вот какая у Леонова была трудная жизнь, а вы вот его забыли, он был обласкан Советской властью. Какая чушь! Я вот - типичный представитель либеральной интеллигенции, а поэт Исаковский, как и Шолохов, был сталинским сатрапом, мы это знаем. Что это, мешает нам говорить о том, что первый был замечательным поэтом, а второй - превосходным прозаиком? Нет. Частная жизнь одно, а поэзия - другое. Так что Захар отчасти спорит с ветряными мельницами. Но дальше он пишет, какой Леонов был замечательный писатель; он говорит, что "Русский лес" был соцреалистической поделкой, - какой она и является, её нельзя читать сегодня, - но обращает наше внимание на ранние романы. И я начал их читать. Прочитал до середины. Первой реакцией было восхищение невероятным словесным мастерством Леонова. Он действительно очень здорово владеет языком, у него каждый персонаж говорит по-своему. Много чудесных деталей, метафор а-ля "одесская школа"... Видно, что у него действительно многому научились те же Катаев, Булгаков, Ильф и Петров: интонационным ходам, каким-то метафорам... А почему я перестал читать на середине - вот вопрос. Мы с Вами ещё ни разу не упомянули в этом интервью такого важного атрибута искусства, как любовь. И, кстати, почему я охладел к Леонову, не дочитав его, и почему у него была такая трудная судьба - потому что он в тридцатые годы начал писать пьесы, довольно беспомощные, потом написал "Русский лес"... Короче говоря, его запас творческой энергии кончился где-то к 1932 году. Кстати, тогда же был написан и "Скутаревский" - роман, который я все-таки дочитал до конца, роман, населенный мрачноватыми идеологически выдержанными зомби. А всё дело в том, что любви у Леонова мало - он не любит своих героев, он любит сочинять. При этом у него нет настоящей боли за них, настоящего сочувствия. Как приятно, что одновременно с этим я читал "Войну и мир": Толстой может ненавидеть своих героев, но он, как принято выражаться, позиционирует себя по отношению к ним. Это не повествование ради того, чтобы просто повеселиться со словами: если он описывает руки Анны Карениной, то видно, как он влюблён в эти руки. И вот этого я не обнаружил у Леонова. Я думаю, что это какой-то нравственный дефект, который не позволяет мне считать его по-настоящему великим писателем. Хотя он большой писатель, конечно. Мы упоминали Чехова в начале беседы - как раз рассказы Чехова, что бы он ни писал и какой дидактикой бы это ни казалось, потому великая литература, что это обнажённый мир. Даже когда он скептически относится к своим героям, ему больно за них.

Б. Кутенков: Кстати, о героях. Чем сейчас занимается Ремонт Приборов?

Бахыт Кенжеев: Ремонт Приборов молчит, он уступил свои литературные права Быкову. Он уже старый человек, и ему немножко трудно приспособиться к нынешней действительности; он уже не смеётся над ней, но и не выражает свою преданность. Он написал пару стихотворений, посвящённых Путину, когда-то, когда всё это ещё не дошло до таких масштабов, как сегодня. "Колосись, мой гладиолус, выползай, мой факс! За него я отдал голос! Мудрый, как Аякс..." Там про Россию сказано: "расцветая под могучим солнцем ФСБ..." Но, поскольку она уже "расцвела", то как-то и не о чем писать. А жалко, я люблю Ремонта Приборова, он, в общем, славный был писатель.

Б. Кутенков: Интересно узнать Ваше мнение о современной литературной критике. Вы одно время писали статьи эссеистического характера - об Олеге Чухонцеве, Виталии Дмитриеве, Юрии Кублановском... Почему Вы оставили это занятие?

Бахыт Кенжеев: Я изредка это делаю. Да нет, прекратил, наверное, что очень жалко... Поэтическая критика у нас на нулевом уровне. Был когда-то замечательный критик в Уфе, Александр Касымов. Но он, к сожалению, умер, и это невосполнимая потеря для критики, потому что - вот был человек, которому я готов был поклониться. Владислав Кулаков мне нравится.

Б. Кутенков: Но ведь активно присутствуют на страницах журналов Владимир Губайловский, Евгений Абдуллаев, Евгения Вежлян, Лев Оборин, Марианна Ионова... И ещё довольно много людей, которые профессионально и качественно занимаются поэтической критикой.

Бахыт Кенжеев: Есть. Есть. Но меня в них не очень удовлетворяет уровень горения. Я люблю такую критику, когда ты реально воспламеняешься от поэта и что-то такое пишешь, не обязательно положительное, можно и отрицательное. Хорошая критика должна быть задорной, весёлой, глубокой. И такой критики у нас, конечно, мало. Я не хочу никак обидеть людей, которых Вы перечислили, это всё прекрасные специалисты, я читаю их статьи с удовольствием, но повторю: какого-нибудь Тынянова хочется, грубо говоря. Современной поэтической критике свойственна некоторая вялость, вот что я хочу сказать, - опять же, без указания конкретных имён. Не знаю, почему так получается: может быть, потому, что это уже очень маргинальная область. Поэзия - маргинальна, а уж поэтическая критика тем более... Пару раз меня почтили "Литературная газета" и "Литературная Россия" рецензиями на мои стихи: это было восхитительно, потому что люди придирались к каким-то мелким деталям, которые они сами и выдумали, и на основании этого строили свой разбор. Это было смешно. Помню, что одна претензия была, что в своих стихах я написал "как разводят спирт в воде" - всем же известно, что надо наливать воду в спирт, а не наоборот. Я кончал химфак МГУ, профессионалы-химики знают, что наливать надо спирт в воду. И все претензии были на таком уровне.

Б. Кутенков: У меня, кроме того, есть ощущение, что современная критика очень филологизируется...

Бахыт Кенжеев: И мне это неинтересно. Потому что пишут про поэтов, которые уже достигли достаточного уровня метафоры и метонимии. Задача критики в том, чтобы мне помогли понять самые сильные стороны этого автора. И в связи с этим такое умиротворённое разбирание рифмы поэта и особенностей его биографии мне представляется ненужным.

Б. Кутенков: Однако беспристрастный читательский разговор, без вкрапления филологии, считается делом довольно наивным, а понятие читательской сопричастности - вообще анахронизмом, выброшенным за оценочный барьер.

Бахыт Кенжеев: Тогда я лучше буду анахронистичным. Ещё лет сорок назад мне говорили, что я старомоден, а я придумал, что "аристократы всегда старомодны". Хочу Вам сказать, дорогой Боря, как филологу, что есть одно слово, которое я если встречаю в статье, то немедленно перестаю её читать, - это слово "дискурс". Оно сразу обозначает принадлежность автора к определённой школе, и его читать не надо. Ну просто совсем не надо, потому что такого слова в русском языке нет и не должно быть, есть много других слов-заменителей. Я в своё время очень сильно рассорился с Тартусской школой из-за статьи Игоря Смирнова, структуралиста. Там разбиралось стихотворение Пастернака "Метель". Игорь Смирнов хотел сказать, что в этом стихотворении очень много пространства и движения. А написал он так, что "универсум данного текста построен по преимуществу в поля пространственные и моторные". И после этого я понял, что мне с этими людьми нечего делить, потому что они "наблатыкались" различных слов из жаргона посредством французских семиотиков.

Б. Кутенков: Понятно, значит, формализм Вам не близок...

Бахыт Кенжеев: Почему? Близок, если написано человеческим языком. Я очень люблю Тынянова или Шкловского. Но у них всё понятно.

Б. Кутенков: Но вот книга Лотмана "Анализ поэтического текста" написана довольно сложно. Иногда нелегко продраться через перевод поэзии на язык математики...

Бахыт Кенжеев: Лотмана я как раз очень люблю. Под конец жизни он от этого всего "излечился": он писал гениальные работы про русские званые обеды, про крепостные театры, в них не было ни одного сложного слова. А книга "Анализ поэтического текста" - Вы её не ругайте: во-первых, она не так уж сильно заражена жаргонизмами, во-вторых, она по делу, и её очень полезно любому прочесть. Там вторая часть довольно смешная, когда он начинает разбирать конкретные стихи.

Б. Кутенков: В общем, больная тема - это употребление терминологии: некоторых людей, даже далёких от пуризма, оно очень раздражает, а диссертацию без этого не напишешь, там обязательно требование научного языка.

Бахыт Кенжеев: Почему? Напишешь. В научном языке есть разные слова. Я в последнее время часто вспоминаю свою дипломную работу на химфаке: она была отмечена деканом в числе лучших. Средний объём дипломной работы - 100 страниц. Объём моей работы составлял 22 страницы со списком литературы и иллюстрациями. И ничего. Удивились, но потом поняли: а чего воду-то разводить?

Б. Кутенков: А над чем Вы сейчас работаете?

Бахыт Кенжеев: Как ответили бы Серапионовы братья или авторы одесской школы, "работаю над собой". Ни над чем я не работаю. Разве что над тем, как выкарабкиваться из жизни, как и мы все, как лягушка, которая тонула в молоке и спаслась только потому, что очень сильно била лапками, сбила масло - и на нём выплыла. "Мир вообще пустеет понемногу". Мир уходит, умирают институты, умирают страны, умирает всё, - и в этой ситуации очень трудно, но необходимо сохранить какую-то цельность. И с каждым годом это даётся всё труднее, потому что ты лишаешься многого, а приобретаешь не особо много. Я говорю сейчас не про себя, а про некоего абстрактного человека. "Давно, усталый раб, замыслил я побег/В обитель дальную трудов и чистых нег". Очень хочется - ну, прежде всего, в обитель дальную трудов и чистых нег. Сколько бытовых, семейных хлопот, так что и не очень выберешься в эту обитель... Я вам предложил не очень утешительную концепцию жизни и судьбы поэта, но что делать, это правда.




© Борис Кутенков, 2012-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.

– Интервью с Бахытом Кенжеевым –





Словесность