Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ПРО  ВОРОНУ,  КОТОВ  И  СОБАКУ



Ворона и тополя
Кот Васька-Карлос
Мишка
Альма
    



ВОРОНА  И  ТОПОЛЯ


Эту историю мне рассказала старшая дочь, у которой теперь две собственные дочки, мои внучки. Дело было во дворе ее дома на Гаванской улице Санкт-Петербурга. Там стоят большие старые тополя, от которых столько пуха в июне. При шквальном ветре с залива, а он рядом, они валятся первыми - дерево ломкое, нестроевое. Пару лет назад таким тополем убило женщину на Большом проспекте Васильевского острова. Все чаще я вижу огромные свежие пни от старых тополей во дворах и на братском кладбище, стихийно возникшем во время блокады по эту сторону реки Смоленки - как бы само Смоленское кладбище, где есть часовня блаженной Ксении Петербуржской, шагнуло на эту сторону. Я говорю "эту", потому что здесь и живу, то есть на острове Декабристов, когда-то называвшемся Голодай, то бишь Холидей. В часовню нескончаемый поток людей - считается, Ксения и теперь исцеляет и печали гонит. По мне это лучшее место в Питере: рядом залив, всегда свежий воздух - летом чуть прохладнее, зимой чуть теплее.

Но я от тополях... Да, они, красивы, несмотря ни на что (Пастернак как-то совсем по-девически увидел в их пухе признак разврата). А как пахнут их почки и листья после грозы, а эти рыжие клейкие почечные колпачки, усеивающие почву под деревом и прилипающие к подошвам...

В одном из этих тополей, высоко, на высоте пятого этажа "сталинского" дома запуталась ворона. Видно, там была какая-то леска от лопнувшего воздушного шара, и ворона ее не заметила. Она попала крылом, как в капкан, в петлю этой лески и чем дольше билась, тем больше запутывалась. Свидетелем ее мук были жильцы всех пяти этажей с окнами во двор и еще жильцы соседнего дома, расположенного под углом девяносто градусов к тому, где живет моя дочь. Началась эта драма с утра в субботу и вот, продолжалась... Ворона то билась, стараясь освободиться, то затихала и неподвижно повисала на своем распростертом крыле, словно собираясь с силами и обдумывая свое плачевное положение. Сначала вокруг нее летали сородичи, каркали, суетились, но помочь ничем не могли. Хотя ворона и считается одной из самых разумных птиц, но перекусить леску, никто из них не догадался. Да, наверное, и не смог бы...

Погибни ворона, было бы не так тягостно, но она время от времени подавала признаки жизни, снова начинала кричать и хлопать свободным крылом. А потом замирала, и это свободное крыло опускалась на всю свою длину вниз, отчего перед жильцами возникал почти канонический образ распятья, только птичьего. Никто не знал, что делать. Дети плакали. Пришлось опустить шторы на окнах, чтоб не видеть эту душераздирающую картину. А дальше что? Так ведь и останется висеть перед глазами ее пернатый труп, а потом ее голый скелет...

Ближе к вечеру во двор въехала машина службы спасения МЧС, вышли спасатели в куртках с большими буквами, приставили лестницу к стволу тополя и полезли к вороне. Но не долезли. Тополь, в котором ворону угораздило запутаться, был слишком высок, и первые толстые ветки его начинались на уровне третьего этажа, ветка же, на которой висела ворона, была и вовсе недосягаемой. Не вертолет же вызывать? ...Короче, повозившись с петлями, крючьями и лестницами, эмчээсовцы уехали. А ворона так и осталась висеть.

Утром после ночных заморозков ворона висела неподвижно, и все решили, что она умерла. Попробуй-ка при минусовой температуре всю ночь провисеть чуть ли не вниз головой. Но выглянуло солнце, повеяло теплом, и ворона вдруг зашевелилась - а потом и вовсе ожила и принялась биться в проклятой петле и орать во все воронье горло. Смотреть на это было невыносимою. Дети снова заплакали, а взрослые нахмурились. Одно дело скотобойня или там загубленная курица на обед, и совсем другое дело - медленная и мучительная смерть вольной птицы... Хоть и говорят, что на миру и смерть красна, но это был не тот случай...

Впрочем, днем приехал на красной пожарной машине пожарный расчет и стал вытягивать свою складную лестницу. Лестница эта была устроена так, что ей требовалась опора. Опереться же она смогла только на ствол, а до той проклятой ветки, с которой свисала ворона, было еще ох как далеко. Тогда пожарники развернули свой брандспойт, включили воду и направили на ветку мощную струю воды. Что тополиная ветка - она ломкая и рыхлая, как старческая кость, но тут не пошло. Струя била, ветка гнулась и моталась, ворона возмущенно орала, захлебываясь и считая, что ее убивают, - ничего хорошего из этой смекалистой затеи пожарников не получилось. Разве что ворона вымокла насквозь и, обессилев снова замерла, распятая...

Так прошли день и ночь, а наутро во двор въехало чудо спасательной техники - нечто огромное, все в огнях, с телескопической лестницей на вращающейся платформе. Эта лестница, прицелившись, поползла прямо к висящей вороне, которая при виде красивых вращающихся огней под собой от удивления снова закаркала, тем самым давая знать, что она все жива.

И вот по этой чудо-лестнице поднялся вверх чудо-человек, бережно взял ворону в охапку и перерезал чертову леску. А потом осторожно спустился и передал ворону тому, кто все эти двое суток, видимо, больше других переживал за нее. Это был грек, живущий, в том же доме на третьем этаже, владелец какой-то компании, богатый человек. И все вздохнули с облегчением, уверенные, что теперь и ветеринара к вороне вызовут.

Хорошо быть богатым.




КОТ  ВАСЬКА-КАРЛОС


Это был тот еще кот, хотя его и звали по-простецки Васька. Нет, скорее, ему подошло бы какое-нибудь испанское имя - Мигель или, там, Карлос. Он был черный как смоль, ревнивый как сто чертей и гордый, как идальго. Едва я появился в той квартире, как он меня люто возненавидел. Так может ненавидеть лишь один мачо другого. В один прекрасный день, вернее, в одну прекрасную ночь, я остался у его хозяйки, и он ничего не мог с этим поделать. В ту первую ночь, когда он не давал нам проводить время так, как нам хотелось, прекрасная хозяйка без всякого уважения к его привычному статусу возлежащего рядом на одеяле, выгнала его на кухню, и он, конечно, мне этого не простил. Ее он простил сразу и на все их совместное будущее, потому что она была женщиной, она его кормила, наливала молока и приносила свежую или, на худой конец, мороженую рыбу, а я был для него никто и никогда ничего ему не приносил, на что, впрочем, у меня были свои причины. Да, я с детства не любил кошек - аллергия на их шерсть и запах - хотя несколько раз, по просьбе дочек пробовал заводить в доме этих халявщиков.

В общем, ему было достаточно и взгляда, чтобы узреть во мне своего врага. Мы с ним не общались, делая при хозяйке, которую оба страстно любили, вид, что не замечаем друг друга. Порой я все же не удерживался и испытывал его гордость. Скажем, в ответ на строгий окрик хозяйки "А ну, брысь отсюда!" выходит кот из комнаты, подняв хвост трубой, медленно так, с деланной вальяжностью, всем своим видом показывая, что пропускает мимо ушей ее оскорбительный тон, а я ему вслед делаю резкий хлопок ладонями. Кот подпрыгивает от неожиданности, но не убегает, а выступает так же ровно и гордо, как до того. Я снова делаю резкий хлопок, и он снова резко подскакивает, но усилием воли не ускоряет шага. Вот такое животное, полное никому не нужных мужеских достоинств. Я говорю "ненужных" потому что кошки его давно уже не интересовали.

И вот этот смуглый идальго Карлос-Васька пропал. Прошло два дня - нет кота. И вдруг выясняется, что у соседей на первом этаже в вентиляционной трубе мяукает кошка. Моя хозяйка спустилась туда, окликнула, и Васька отозвался - это был он. А история обычная - мальчишки, это безжалостное племя мучителей всего живого и беззащитного, затащили его на крышу и сбросили в вентиляционный люк. Кот не разбился, поскольку люк слишком узок, и вот теперь он плакал под ухом у соседей с нижнего этажа, плакал и звал на помощь свою хозяйку. Она пыталась его вытащить, опускала в трубу веревку с привязанной тряпкой, но кот не догадывался уцепиться за нее. Она бросала ему сверху еду, и потому кот оставался жив. Но вечно это не могло длиться. Прошла неделя. Кот выл, не давая соседям из нижней квартиры спать. Возможно, он был ранен. Оставалось или отравить его или пробить в кухне стену. Но это была капитальная стена с воздуховодом... Да и соседи не соглашались.

И вдруг меня осенило, и я нарисовал нашей прекрасной хозяйке коробку. Коробка размером с кота была сверху закрыта, а снизу имела открывающуюся крышку. Оставалось только привязать внутри коробки, к самому верху, кусок рыбы или мяса - голодному коту придется залезть внутрь, а при натяжении веревки нижняя крышка закроется...

Все получилось!

Наша прекрасная хозяйка поймала кота с первой же попытки. Карлос-Васька был вытащен, завернут в одеяло и препровожден в квартиру, из которой неделю назад по глупости выскочил за дверь...

Кот не очень пострадал, даже не успел оголодать и быстро оклемался. Однако отношения ко мне не изменил, поскольку даже не мог заподозрить, что я способен сыграть хоть какую-то положительную роль в его жизни. Да, он оказался верным идальго, преданным своей хозяйке до конца, а я вот спустя пару лет исчез, и больше ни разу в той квартире не появился. О чем сожалею.

Да, с того случая прошло лет шестнадцать. Кот умер, а я и его прекрасная хозяйка живем по разные стороны великого города Санкт-Петербурга.




МИШКА


Кота Мишку мне отдал Слава Усов, геолог, в будущем автор исторических романов из эпохи Ивана Грозного. Он, как и я, был членом ЛИТО при питерском (тогда ленинградском) журнале "Звезда", тот самом, которому досталось от ЦК КПСС за Зощенко и Ахматову еще в 1946-м году. Это партийное клеймо было снято лишь в девяностых, во время перестройки, а до той поры журнал как бы искупал свою вину. В звездинское ЛИТО 70-тых, то есть нашего созыва, приходили Миша Чулаки, Алла Драбкина, Саша Житинский, Миша Веллер, Боря Дышленко, Миша Панин, Ира Знаменская, еще кто-то, потом уехавший за рубеж, что тогда считалось редкой удачей. Да, кажется, это был Юра Гальперин, не помню его звонкий дворянский псевдоним (Мятлев?), подражавший наивной оттепельной романтике раннего В. Аксенова ("Звездный билет", еще что-то), хотя шестидесятые уже прошли вместе с нашей юностью, и действительность становилась все тусклее и суровее... Уже в девяностых мне попадется запоздалая Юрина проза - он будет рассказывать, как работал смотрителем в каком-то музее города Цюриха, где все смотрители стучат друг на друга... А Веллер лет через двадцать напишет рассказ "Голубые города" о коллективном загуле в редакции одной многотиражной газеты. Когда Миша пришел в ту самую газету, я уже там не работал и не участвовал в вышеупомянутом загуле... Мое там присутствие - это лишь издержки Мишиного импровизационного стиля.

Да, были еще какие-то фигуры, но память отказывается вспомнить их имена и фамилии, да простят они меня... Вот еще, похоже, армянка Виктория Вартан, любимое выражение которой во время наших горячих споров было "В моей творческой кухне..." К литературе все тогда относились крайне серьезно - ведь она, в отличие от масс-медиа, могла при желании нести подспудную правду. Да и платили серьезно.

Впрочем, кот Мишка не имел к этому никакого отношения. Просто у меня была маленькая дочь, а ей захотелось "маленького котика". К двум годам она уже прекрасно говорила, с ходу справившись с коварной буквой "р", и помню свою родительскую гордость, когда мы продемонстрировали соседке по этажу, у которой был сынок того же года-месяца, наши способности, произнеся отчетливо, как дикторы первого телевизионного канала: "Антенна для телевизора" - (эта комнатная антенна и была в руках у соседки). Соседка впала в транс.

Да, кот появился после той антенны года два спустя, когда дочь уже помнила наизусть всю детскую литературу, ей прочитанную. Котик был маленький и красивый, хотя и серой дворовой масти, и умилительно лакал из блюдца молоко. На лбу у него из темных на темно-сером полосок четко прочитывалась буква "М". Ну, что ж, Мишка так Мишка, не мы называли... Мы же с женой были предупреждены, что генеалогия у него самая помоечная, но считали, что тут можно гораздо больше плюсов, чем, скажем, у аристократов масти. Ну, как у людей. Простые смертные - они добрее, отзывчивей, чутки к чужим проблемам и неспесивы... Этими качествами мы заранее и наделили кота Мишку.

И ошиблись.

Во-первых, он был страшно царапучий, и вскоре дочка вообще перестала к нему подходить, потому что он не давал себя погладить. Во-вторых, он начисто отвергал все методы обучения и не желал совершать свои отправления в местах общего пользования. Приходилось постоянно ходить за ним с тряпкой и выискивать, где он еще писнул или какнул. Когда я поделился нашими проблемами со Славой Усовым, который оставил себе Мишкиного брата по имени Кузька, то услышал, что Кузька разумен, склонен к тихому медитированию, патологически аккуратен (по полдня может вылизывать себе причинные места), памятлив на добро и ласков. Игра природы, ее гормонов. Просто нам, как говорится, немножко не повезло.

Мы жили в одном с моими родителями доме, только у нас третий подъезд, а у них одиннадцатый - всего же в доме, растянувшемся чуть ли не на километр, 17 подъездов, отчего его и прозвали Китайской стеной. Иногда, если мы куда-нибудь уезжали, я отдавал кота родителям. И не помню случая, чтобы мне удавалось его легко перенести с места на место. Пока я нес Мишку по двору, он вырывался и царапался, стремясь на волю, и, чтобы он слушался, мне приходилось держать его одной рукой за горло. Переносить его в корзине мне не приходило в голову. Да и корзины такой не было.

Время шло, а кот не исправлялся к лучшему. По ночам он не давал нам спать, несмотря на то, что его отселяли в прихожую, - он носился там как угорелый, вякал, бился в дверь, царапал обои, в общем, проявлял явные признаки дикой, вольнолюбивой и неуемной натуры, хотя с виду был довольно тщедушным. У меня стали опухать веки, и врач поставила диагноз: "Аллергия на кошачью шерсть" и выписала мне тавегил. Это уж было слишком.

Короче, встал вопрос, что дальше? Ни мои родители, ни Слава Усов, ни остальные члены ЛИТО взять кота не согласились. И тогда я решил отнести его туда, где ему лучше, - то есть во двор, на территорию его предков. А что? Я буду выносить ему еду, как это делают сердобольные старушки, - в определенное место, а он, поев, будет чувствовать себя совершенно свободным и счастливым, не испытывая никаких комплексов никому не нужной благодарности. Меня, конечно, мучила теза, так красиво высказанная Экзюпери, что, дескать, мы в ответе за тех, кого приручили. Но можно ли, господа присяжные, отвечать за того, кто не желает приручаться? Так я мысленно оправдывался перед судом, который мне устраивала моя собственная совесть.

В общем, мне удалось уболтать своих присяжных, и, когда я отнес кота во двор, они молчали, как рыбы. Толчком к выносу, а в таких делах всегда нужен толчок, послужило то, что я обнаружил в прихожей, вернее, в маленькой бездверной кладовочке, где висела наша одежда, - под обувью и домашними тапочками - целые залежи уже подсохших Мишкиных экскрементов.... Так вот откуда в нашей квартире стоял этот тошнотворный запашок.

...Я оставил кота на тротуаре и отошел, чтобы посмотреть, что он будет делать. Мишка вопросительно посмотрел на меня, направился к ближайшей автомашине, забрался под нее и сел, обвившись хвостом. Я вернулся к двери в парадную и позвал его. Он не вылез.

Дома меня с круглыми глазами ждала жена. Дочка была в садике. "Ну что?" - почему то шепотом спросила она. "Сидит под машиной", - сказал я. "Принеси его, - сказала она. - Ему страшно". Я кивнул и пошел вниз. Мишка сидел под той же машиной. В той же позе. Я нагнулся и вытащил его. Он не сопротивлялся и без приключений дал донести себя до знакомой двери.

Еще несколько раз я пытался вынести его во двор, но всякий раз, не выдержав, брал обратно. Получалось, что котик просто дышит свежим воздухом без присмотра старших. Но однажды кот подошел во дворе к открытому лазу в подвал дома напротив, нюхнул его темное отверстие и, прогнув спину, исчез в нем. Из подвала пахло кошками. Я ждал, что сейчас раздастся вой и визг, и мой полудомашний котяра выскочит оттуда, как ошпаренный. Но в подвале было тихо...

Увидел я Мишку лишь несколько месяцев спустя, хотя каждый день оставлял еду возле того подвального окошечка. Я не сразу его узнал - он отощал и одичал, но все равно отличался от дворовых кошек и котов тем, что совсем не боялся людей. Он откликнулся на мой зов и, мекая, побежал за мной. Жена и дочь были в деревне, холодильник пустовал, и я отвел его в родительскую квартиру. Я говорю - "отвел", потому что на руки он не давался, но бежал следом. Мы с матушкой устроили ему пир. Однако, отведя душу, кот вместо того, чтобы свернуться калачиком и погрузиться в сытую дрему, забеспокоился и, сев возле входной двери, стал страстно смотреть на замок и повякивать. Он просился во двор. И нам ничего не оставалось, как выпустить его.

И еще несколько раз я видел его во дворе, узнавал, подзывал, но он, поднимая хвост в знак расположения и давая понять, что тоже узнает меня, больше за мной не шел, видимо, считая, что свой долг мне он давно отдал. А у меня каждый раз при встрече перехватывало горло... Я был рад, что он жив, что он здесь, что он помнит...

Лишь однажды зимой он вдруг снова побежал за мной, и я снова привел его к родителям, и мы накормили его, и он не стал проситься во двор, а спрятался под кроватью, на которой лежал мой тогда уже тяжело больной отец. И отец попросил, чтобы я унес кота. Старые больные люди не любят, когда что-нибудь усложняется рядом с ними. Кот все понял еще до того, как я полез за ним под кровать. Он не сопротивлялся. И я его унес. И больше не встречал...

С тех пор прошло почти тридцать лет. У дочери две собственных дочки плюс огромный мастифф по кличке Алан, от которого у меня ровно через час начинают слезиться глаза, а в носу становится сухо и щекотно... Кот же давно умер, и его косточки растащили крысы или вороны. Однако по двору бегают его потомки. И хотя они не знают ни меня, ни о моей вине, я прошу у них прошения. Все ведь должны быть прощены. Иначе как жить?




АЛЬМА


Ее собаку звали Альма, и я был в нее безумно влюблен. То есть в хозяйку собаки, конечно. Хозяйка была красавицей. Ей было восемнадцать лет, а мне сорок два, и я был безумно в нее влюблен - просто сбрендил.

Все началось с кортов, что возле моего дома. До сих пор не знаю, как тогда ее сюда занесло, - жила она далеко, на Гражданке, станция метро "Академическая"... В теннис она не играла. Просто была с подругой и каким-то юношей - все трое, держа по-дилетантски деревянные ракетки, по-дилетантски же перекидывали мяч. Я предложился четвертым. Нет другой игры, в которой так очевидно проявлялся бы человек. Я сразу прочел в Маре доброту, отзывчивость и партнерство. Способность женщины к партнерству - вещь редчайшая, и я запал.

Кажется, в тот первый раз мне удалось всучить ей свою визитку, на которой было написано, что я член всех творческих союзов Советского Союза. Тогда, в 84-м, это звучало. И она мне позвонила. Говорила свободно, насмешливо, самоиронично, с паузами, в которых я слышал посторонние звуки - стук посуды, плеск воды. Оказалось, что звуки эти доносятся из посудомойки летнего кафе, пристроившегося к станции метро "Горьковская" на Петроградской стороне.

- Вообще-то я учусь, а тут подрабатываю, - сказала она.

- Я тоже работал в посудомойке, - сказал я, - в армии. Могу приехать помочь.

- Спасибо, - усмехнулась она, - мне уже помогают.

И безошибочным ревнивым чутьем я тут же определил, что там, в посудомойке, рядом с ней - мой соперник. Так оно и оказалось. Когда я приехал туда в оговоренный час, он еще был там, высокий и красивый, с длинными, до плеч, волосами и тонкими чертами лица. Она попрощалась с ним и пошла со мной. И то, как он равнодушно принял эту ситуацию, говорило лишь о том, что я для него никто. А он был моим соперником. И очень серьезным. Кажется, они жили в ту пору вместе и, вскоре узнав, что она встречается со мной, он ее избил. И она пришла ко мне, потому что боялась идти домой, где он ее несомненно караулил.

И она осталась у меня на неделю, и в первую же ночь случилось то, о чем я и не мечтал, но я переволновался, как школьник, и затем она поднялась с простыни, села и насмешливо сказала: "И это все?" Попробую расшифровать ее слова. Там был большой женский опыт, знание мужчин, там был искушенный психолог, по одному взгляду определяющий, с каким случаем на сей раз имеем дело.

"Конечно, не все!" - заулыбался, а точнее засуетился, запаниковал я, сорокадвухлетний мужик, которому встретилась такая женщина, что весь его немалый опыт обольщения, равно как и то, что называется искусством любви, полетели ко все чертям... Она оказалась королевской коброй, а я загипнотизированным кроликом, и прошло немало времени, месяцы прошли, прежде чем я кое-как сравнялся с ней, что-то понял, как-то восстановил паритет.

Она была чуть выше меня (176 см), но каблуки, на которые она перешла, став моделью, подняли ее надо мной на полголовы. Да и вообще она потом поднялась, хотя и не стала учиться дальше, бросив спустя пару лет свой текстильный институт.

А с тем ее другом, моим смертельным соперником, мы еще долго разбирались, прежде чем он отстал. Выгнанный за какие-то прегрешения из Духовной семинарии, он имел странные связи среди ментов, гэбэшников, всякой чиновной шушеры, твердил Маре, что она, а заодно и я, у него "под колпаком"...

Самое же горькое, что когда я праздновал окончательную победу, Маре зачем-то срочно понадобилось ехать в Москву. Каково же мне было узнать, что после всех наших объяснений и разборок, когда я за любовь готов был поплатиться жизнью, она поехала - с кем бы вы думали? - да! с ним, своим мучителем и моим смертельным соперником.

Но я был к тому времени так влюблен, что это ей простил. Я сказал себе, что ей нужно время, чтобы расстаться с ним, что такая привязанность говорит даже в ее пользу, говорит, что она неспособна мелочиться, и что все у нее всегда всерьез. И я хорошо помню свое состояние - я стал дураком. Счастливым и несчастным дураком со съезжающей при виде Мары крышей.

Она звонила мне в полночь и говорила:

- Я бы приехала, но уже поздно. Метро закрыто.

- Приезжай, - говорил я, - возьми такси. Я заплачу.

И выходил на лоджию и ждал ее, мысленно моля всех богов о помощи, и меня трясло как в лихорадке. И иногда она действительно приезжала, а иногда - нет. И весь тот первый год был как постоянно ожидание, как смена горечи и безумного счастья. Именно безумного. Мы не подходили друг для друга. Но разве любовь с этим считается?

У нее не было отца, верней, отец был, но пьяница, с которым мать разошлась, когда Мара была еще девочкой-подростком. Женщиной она стала в пятнадцать лет. Мужчины западали на ее красоту. Она была не робкого десятка. Однажды ее заманил к себе в гостиничный номер какой-то здоровенный грузин и попытался изнасиловать. Она мне рассказывала, что когда ей уже казалось, что "дело труба", в ее руке откуда-то взялся нож, и она воткнула его голому грузину в голый живот. Больше всего ее поразило, как легко нож вошел. Грузин даже не ойкнул - слишком много в нем было адреналина. Он туго затянул раненый живот простыней, и снова бросился на нее. Но от потери крови стал слабеть, и она сама отвезла его к хирургу, чтобы его зашили. И грузин сказал, что сам напоролся на нож. И обошлось без милиции. И потом он все равно хотел ее видеть.

Жили они с матерью бедно. Мать работала медсестрой в санатории в Репино, и их холодильник, вернее, морозильник, был до отказа забит маленькими порциями того, что отщипывал для себя от скупого санаторного пирога обслуживающий персонал - сливочное масло, мясо, яйца... А у меня водились деньги, и я доставал ей (в ту пору тотального дефицита не покупали, а "доставали") импортную одежду. Слово "импорт" было знаком качества. В одну из последних наших встреч, кажется, прошлым летом (она часто приезжает из Милана, где давно живет, в Питер или Москву по делам своего маленького бизнеса), она спросила меня: "Зачем ты меня одевал тогда?".- "Хотел, чтобы ты была моей женой", - сказал я. Она и забыла, что я предлагал ей когда-то руку и сердце. Хотя нам удалось прожить вместе под одной крышей не больше недели - мы разругались в пух и прах, и она вернулась к себе со своей собакой.

Потом ее мать вышла замуж и уехала к новому мужу в Салехард, и я сам иногда ночевал у Мары. Я стал выводить ее в "свет" - то есть посещать с ней советские "элитные" места, дома писателей, журналистов, композиторов, дом кино... Я даже привел ее на "Ленфильм" и показал одному из лучших операторов киностудии Валере Федосову, который тут же подвел нас к случившемуся неподалеку Олегу Басилашвили.

"Красивая девушка", - спокойно констатировал тогда уже очень знаменитый Басик, и я понял, что он совсем не бабник. Но бабниками были другие, - помню раненый, растерянный, несчастный взгляд одного очень известного московского актера, едва ли не главное мужское лицо советского кинематографа восьмидесятых, в кафе Дома кино, куда я однажды заглянул с Марой. Актер этот то и дело искал ее глазами, и я прекрасно понимал, что с ним творится. Я на собственной шкуре испытал это... Когда ты готов бросить все - работу, жену, семью, отречься от всего и от самого себя, упасть к ее ногам, лишь бы рядом, хоть как, хоть на карачках, хоть рабом, хоть последним дерьмом, - авось, а вдруг, а если... Гораций говорил: "Красивая женщина - это мука для глаз". Если бы только для глаз...

Она приезжала ко мне в Комарово, в Дом творчества писателей, и порой оставалась. И была зима, светило февральское солнце, и мы на лыжах мчались к Щучьему озеру, и я говорил - смотри, запоминай, такого больше не будет. И она говорила - что ты, такое будет со мной много раз! Но я оказался прав, и потом она будет писать мне коротенькие письма из Италии, в которых будут воспоминания и тоска по нашему прошлому и просьба отвечать ей. Но что ответить? Она была замужем за итальянцем, и у них рос сын. А потом от второго мужа, тоже итальянца, она родит дочь... Она получила то, что хотела. Она хотела уехать и уехала. Она сделала свою женскую карьеру, и это я занимался с ней английским, чтобы потом, пока она не выучит итальянский, ее хоть как-то понимали бы в той манящей, как звездный свет, заграничной земле.

Она уедет уже питерской топ-моделью, и я до сих пор храню кипу питерских модных журналов, где она смотрит на меня с глянцевых обложек прекрасными чуть раскосыми глазами лани. Для топ-модели она была слишком красива, да и ее груди, бедра вылетали за стандарт.

Не раз она говорила, что я "главный человек" в ее жизни. Но меня она не любила, разве что уважала. Или ценила. Или пользовалась мной. Любить для нее было далеко не самое важное. Может, она вообще никого никогда не любила. Хотя от природы была добра, отзывчива, но вместе с тем повелительна, авторитарна, с четким практическим умом, просчитывавшим ходы, как компьютерные шахматы. Чувства ей были даны скорее не для любви, а для занятий любовью. И она никогда не путала одно с другим. Из нее получилась бы отличная шпионка.

Так мы и жили - то приближаясь друг к другу, когда ей это было нужно, то удаляясь. Помню, уже в годы перестройки, какого-то англичанина, мистера Кука, одного из первых бизнесменов, ранними подснежниками появившихся в нашем только что переименованном городе, который по грезе велеречивого Анатолия Собчака готов был развернуться к Западу, к Европе, даже если вся остальная Россия этого поворота не сделает.

Я спросил мистера Кука, не случайно попавшего на показ мод, почему он решил вкладываться в Россию. Потому что здесь огромное будущее для бизнеса, - ответил он. "Помогите ей", - сказал я ему, указывая на Мару, ослепительно дефилирующую по подиуму. То было время, когда мы, вдруг потеряв сами себя, стали просить Запад о помощи, и цивилизованный мир слал нам посылки с натовскими пищевыми пайками и бэушные шмотки. " Вы ее муж?" - спросил меня мистер Кук. "Я ее друг", - сказал я.

Потом, год спустя по первому телевизионному каналу показали сюжет про этого Кука. Его бизнес в России погорел, он был разорен, и, вот, продавал свой последний офис где-то в деловом центре Лондона, на Пиккадилли... Да, многие из тех первых бизнесменов, осмелившихся двинуть в Россию, были разорены, а некоторые даже расстались с жизнью. Но за первыми накатывал вал вторых - этим везло больше.

Я знал, что если Мара не со мной, значит, кто-то у нее есть. Хотя она всегда это отрицала, всегда. И категорически. Словно это было для нее очень важно. И однажды, чтобы уличить ее, я встал в шесть утра и поперся за тридевять земель на ту далекую станцию "Академическая" и пасся возле ее крыльца, где стояла чья-то "девятка". В восемь тридцать она вышла из дома в сопровождении высокого незнакомого молодого человека, делового и молчаливого, с модным кейсом, под названием "дипломат". Они сели в машину, он включил двигатель, и тут перед лобовым стеклом появился я - представляю свою перекошенную физиономию - и сделал ей ручкой. Марино лицо вытянулось на неподобающую ее красоте длину.

Думаете, это был конец нашей истории? Как бы не так! На следующий день она мне заплетала уши восьмерками, рассказывая, что это всего лишь друг, который поссорился с женой и ушел из дома, и ему пока негде жить, и что он с ее работы. И самое глупое, что я в очередной раз ей поверил. А может, все так и было... Впрочем, было много чего еще. Помню один ее телефонный звонок, примерно, полгода назад. "С тобой все в порядке? - спросила она. - Ты здоров?" "Вполне, - ответил я. - А что?" - "Мне приснилось, что ты..." - она запнулась.

Но пора рассказать о ее собаке.

Альма была немецкой овчаркой - независимой, но умной и покладистой. Верно, что у глупой хозяйки и собака поглупеет, но это был совсем другой случай. Видимо, собаке было не привыкать, что ее выгуливает очередной друг хозяйки, поэтому и ко мне она отнеслась вполне дружелюбно. Не раз, пока Мара слушала свои вечерние лекции, я гулял с Альмой по пустырям, которые только теперь начали застраивать элитным жильем, и эта умная псина, вынюхивая только ей ведомый сюжет, случившийся на нашем пути, время от времени взглядывала на меня, - то есть, не забывала, с кем гуляет. Помню ее и в Кавголово, куда мы тоже ездили кататься на лыжах - как Альма теряла нас из виду и растерянно носилась вдоль цепочки лыжников... На Маре была желтая куртка. "Она должна тебя по цвету найти", - сказал я. "Ты что? - сказала она.- Ты что, не знаешь, что у собак черно-белое зрение?" Надо же - я и не знал.

С Альмой было немало хлопот. Собаку нельзя было оставлять одну более чем на день или ночь, и я приезжал на квартиру Мары, чтобы погулять с ней, если хозяйка уезжала на очередную демонстрацию мод. А то и брал к себе. И Альма меня полюбила. Она ждала меня, радовалась мне, и была счастлива, когда мы шли гулять - вихрем неслась вниз по лестнице, держа в зубах поводок. Она не могла открыть нижнюю дверь во двор, и пока я добегал, порой роняла несколько капель на пол, виновато вилась у ног с поджатым хвостом и искала мой взгляд - дескать, попробуй сам потерпи. У нее был красивый певучий голос - и я всегда различал его среди других собачьих голосов. Я слышал, что она бесстрашная и боевая, и имел случай сам в этом убедиться, когда на пустыре ее неожиданно атаковал здоровенный доберман пинчер. Я успел дернуть за поводок, подтащив собаку к себе, и пинчер промахнулся, но ту же снова нагло попер в атаку. Альма яростно огрызалась, а я кричал "фу!" и снова натягивал поводок, оттаскивая ее и не давая вступить в драку. Но настырный пинчер уже готов был ухватить ее за ухо или за шею, и тогда что-то мне подсказало, что надо отпустить Альму, и я отпустил. И в следующее мгновение она молниеносным броском сбила пинчера с ног и ухватила его за горло. Помню растерянность опрокинутого пса, паузу ошеломленного молчания, и конфуз подбежавшего хозяина пинчера, утащившего своего посрамленного хулигана. А моя чудесная геройская Альма всю дорогу до дому поглядывала на меня виновато, ожидая, что я буду ее ругать. Но я не ругал. Я был горд, словно сам одержал эту победу.

Не раз Альма была рядом, когда мы с Марой занимались любовью, и для бедной собаки это было поистине испытанием, - она скулила, мучалась там, на полу, от неразделенности своих собственных чувств и желаний, а однажды просто полезла к нам на кровать, стеная и моля о любви, полезла, несмотря на окрики и кулаки разгневанный Мары.

Альма была уже немолодой собакой, и не помню, чтобы при мне она приносила щенков. Но щенки у нее бывали, хотя и исчезали каждый раз, так и не дав ей испытать чувство материнства. Куда исчезали? Как-то я поинтересовался. Мара мрачно усмехнулась и тихо, словно Альма могла ее услышать и понять, сказала, кивнув на помойку: "Вон туда...".

А потом Альма заболела. Мара мне звонила, говорила про свою собаку, и в голосе ее слышались слезы. Но я еще несколько раз гулял с Альмой. На спине у нее, чуть ниже позвоночника, вырос бугор - и было уже известно, что это злокачественная опухоль. Я не знал, что у собак бывает рак. Мы гуляли во дворах хрущевок, на окраине спального Питера, где из окон слышались простые голоса трудового или спивающегося люда, а вокруг трусили простые беспородные дворняжки одиноких старух и реже - стариков, которых вообще меньше в России: на десять старух по одному старику...

Я же был с настоящей овчаркой. Она уже не могла бегать, но шла ровно, уверенно, разве что стала молчаливей, задумчивей и обнюхивала неведомые мне истории двора дольше, чем обычно, словно дегустируя их, получая от них особое удовольствие, как от чтения хороших стихов.

И помню последнюю мою встречу с Альмой. Мара отмечала свой день рождения, и я тоже был среди гостей, как бы главным гостем. Думаю, Маре каждый раз приходилось решать головоломку, чтобы интересы ее поклонников не пересекались и не сталкивались нигде и никогда во времени и пространстве. Да, я был главным гостем, и все это принимали как должное. Альма лежала, как все последнее время, под письменным столом, где у нее был свой коврик, - она переселилась туда из коридора, потому что здесь, под столом ниоткуда не дуло. А на дворе стояла поздняя осень. И вот посреди нашего веселья Альма вдруг поднялась на ноги и, ни на кого не обращая внимания, направилась к входной двери. Обычно она так себя не вела - она смирно и послушно ждала, когда ее позовут гулять. И если даже она по своей инициативе брала в пасть поводок, а Мара прикрикивала на нее, она послушно шла обратно на свой коврик. А тут... Все гости вдруг замолчали и, обернувшись, посмотрели на собаку - столь почему-то значим был этот ее выход. Все мы со своим говорливым весельем оказались словно ниже ее, и я поспешно открыл перед ней дверь и вышел следом, забыв даже снять с вешалки поводок.

Стояла ночь, с первым легким морозцем, и в небе было полно звезд. Альма шла своим привычным маршрутом, на сей раз не оглядываясь, словно меня рядом с ней и не было. Она была одна. Но не потому, что я не взял поводок. Что-то другое, новое, было в ней - будто она не просто гуляла перед сном, а совершала некий таинственный обряд прощания. Она вглядывалась, вслушивалась в темноту, задерживаясь у своих излюбленных мест, и тихо плыла дальше. Над нами светили осенние звезды, но даже если она не видела их, то наверняка чувствовала их присутствие. Ведь и у нее там, в небесах, было свое созвездие.

Потом она сама повернула обратно и, хоть не без труда, но все же поднялась по лестнице на свой пятый этаж. Спустя два дня мне позвонила Мара. "Альма умерла", - сказала она.





© Игорь Куберский, 2005-2024.
© Сетевая Словесность, 2005-2024.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность