Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Колонка Читателя

   
П
О
И
С
К

Словесность




ТУМАННЫЙ СИЗИФ


Но образ твой теперь уже в тумане
(И. Бунин)

Здесь живет Пастернак

Очень холодно, очень пустынно. И непонятно, то ли еще не рассвело, то ли к ночи стемнело. Бог, как всегда, молчит, однако и улица онемела.

В такой день временные отрезки один с другим не стыкуются, в пазы не попадая. Необходимость в осторожном насилии: надавить, не сломав, подвигнуть, саму возможность единения не уничтожив. Всё равно не помогает, ничего не дает.

Это у физиков время - субстанция непрерывная. Течет себе и течет. Река, вода, любое текучее. У людей время прерывисто, дискретно, кусками и полосато. И скверно, когда куски жизни в единое сложиться никак не желают, подвигаясь в пространстве за занавесом полупрозрачно, туманно, то совершенно чужие, то немного свои.

Тревожно. Почему - непонятно. Всё хорошо, всё по-прежнему, всё обычно. И вдруг - не плохо и не ужасно, просто всё-кончилось-всё.

В конце концов, скверная погода - не редкость. За ней - всегда хорошая или приемлемая. Но ничего поделать нельзя - просто тревожно. Так же тревожно, когда в небе кружат вертолеты, что-то высматривая: террористов или бандитов, пожар или ребенка пропавшего.

И такое бывает. Несколько дней искали годовалую девочку. Сама собой как-то пропала. Ушла из дому. Годовалая! Отец взял на побывку. С ее матерью он в разводе. Была - и исчезла. Добровольцы. Все углы по несколько раз. Мусорные ящики открывают. Ходят-бродят как привидения. По ночам - словно призраки. Шарят. Ищут. Обыскивают. Три дня. Четыре. Вертолеты над самими крышами. Полиция. Опрашивают всех подряд, вопросами ошарашивают. Через неделю вытрясли из папаши: убил - бывшей жене отомстить. Идиот. Отомсти, если приспичило. При чем тут ребенок? Твой, между прочим.

Ощущение зыбкости, неустойчивости, всё вокруг вдруг грозит обвалиться. Когда холодно и темно в стране северной, это неприятно привычно. Когда в южной, жаркой и светлой, это ужасно. Завтра снег обещают. Так хочется: мохнатыми хлопьями! А будет, если случится, с грехом, то есть, с дождем пополам.

Это завтра, а сейчас тоска сжирает меня, как завтра дождь будет снег пожирать. Прекрасен дождь, когда не пожирает, когда весел, наотмашь и необузданно. Но завтра будет он не таким. Уже и сейчас погода собачья: скулящая мокрошерстно, надрывно.

Дорога. Всегда бесконечна. А как хорошо двигаться тупиковым путем, зная: есть шанс добраться, когда-нибудь путь, на котором ожидают прекрасные откровения, всё-таки кончится. От холода, тумана, дороги спасаясь - погружаться во времена и пространства благоухающие, теплые, благодушные. Их должно загодя запасать, на черный день, как соль, спички и сухари.

А пока ни солнца, ни звезд, ни луны, ни космоса, ближнего, дальнего, вообще никакого. Только туман вминает в землю тростник, мыслящий дерзко о том, что холодно и пустынно.

Кроме ужасного холода, а может, холодного ужаса, с улиц всё завтра исчезнет. Ни кошек, ни собак, ни голубей, ни воробьев. Машин на стоянках и тех поубавится. Им-то куда? Не возить же хозяев в такую погоду. Но и это пройдет. С тобой, без тебя, но на свои места возвратятся и машины и воробьи. Черные кошки, которых развелось в последнее время невероятное множество, из заточения возвратятся.

А пока только улитки, радуясь мерзкой погоде, на асфальт выползают желейно, словно голодный звук из валторны, выползают из трав и улиточных закоулков, восхищенно вытягиваясь из панцирей, от басурманства непотребного защищающих, выползают, рискуя быть первым же прохожим раздавленными. Бог миловал: никто в такую погоду не ходит.

Но пройдет. И это пройдет. Выйдет солнце, улитки в траву улизнут, мальчишки будут на улицах кошек гонять, а те под машинами прятаться.

Идешь, делаешь шаг, не зная, спускаешься или же поднимаешься. Да и к чему тебе это знать? Другим и подавно. Тем более, что тебя для них не существует: всё, в том числе ты, всё скрыто в тумане.

Скверно, тошно и тягостно. Всё шире щелочка: там скверно не будет. Самое жуткое: знаю причину. Было славно, замечательно и чудесно. Прошло. От меня утомилось. Я устал от него. Выдохлось: пузыри вспыхнули, поднялись со дна, забурлили. Отгуляв, исчезли, пропали. Тягостно, потому что было чудесно. Чтобы чудесно, надо чтоб тягостно. Щелочка шире. Щелочка уже. А ветер, серый и склизкий, гудит пронзительно и призывно, жутью бесприютности обдавая.

Холодно и туманно. Скользко и мокро. Идешь - стоять невозможно, идешь, отдаляясь и приближаясь. Идешь знакомым маршрутом, можно сказать, постоянным. Не новым - самый новый становится старым. Главное не маршрут, а идти.

Дойдя, поворачиваю обратно. Почему-то именно возвращаясь, на не замеченное натыкаюсь. Как-то - на черепаху, чугунную и трехлапую. Стояла у забора она и стояла. Наткнулся: через короткое время исчезла. Надеялся, что вернется, всматривался сквозь зазубренные зазоры забора, четырехлапой чая увидеть. Нет. Исчезла. И не вернулась. А ныне возвращаюсь и вижу: деревянная дощечка с фамилией владельца вдруг появилась.

Читаю ее: Пастернак. И понеслось, полетело, не к месту, не ко времени зазвучало. Не то и не так. Неверно и невозможно. Как из рога изобилия - простые и сложные, изысканные и немудрящие отрицания. Все бесполезны.

Дом замечателен. Зимою жарок. Летом прохладен. Входная дверь деревянная вычурна и массивна с бронзовой ручкой блестящей, как грудь Джульетты в Вероне или пенис мальчика в Праге.

Царь Мидас творил прикосновением золото. Туман, молочную пену взвихривая и взвивая, творит пустоту.


Кто он, господин Пастернак?

Из-за пастернаковского забора, перед которым живая зеленая, в тумане поблекшая изгородь, свисают ветви лимонного дерева. Молодые деревья - как дети: всюду им тесно. Лимоны маленькие и зеленые. Свисающее с веток Андре Жид сравнил с каплями воска. Правда, похоже. Лимонам бы солнца, тепла - через несколько дней налились, пожелтели б, распространяя запах призывный.

Не хочется холода, серой сырости - аромат слышу лимонный, каким будет через несколько дней. Запахнет лимоном - и лавром, Великим инквизитором и Каменным гостем, Севильей и Скотопригоньевском.

Так слагается: капля к капле и к слову слово, снежинка к снежинке. И сочиняется холод и мрак - тепла ради и света.

Пастернак - фамилия, конечно, не редкая. Вокруг много улочек, тупичков. Надо бы тщательно по мелким улочкам побродить, на улицу Мандельштама наткнуться. Может, и впрямь будет не улица - яма имени Мандельштама. Там - ветер надтреснутый с одной петли сорвавшейся дверью скрипит, тенью покачивая.

Кто он, господин Пастернак? Производит розовощекое впечатление очень нормального, совершенно здорового человека. Впечатление отнюдь не обманчиво. Спокоен спокойствием человека, никогда нервных срывов не знавшего. Правда, когда говорит, кажется: не договаривает, спохватываясь, себя обрывает. Может, он тот, кому могу рассказать об этом сквернейшем тускло сереющем дне? Может, именно мне он может рассказать о прекраснейшем дне, светлом и теплом, который очень скоро наступит?

Вполне вероятно, у этого человека отец был художником, чьи работы, всё больше рисунки, выполненные академически тщательно, безукоризненно точно, в рамках обычных, неброских по стенам развешены. В незнакомом доме глазеть, неприлично. Но - художник, рисунки! Дело другое.

Интересно, сына каково рисовать? Бес гордыни карандаш не подталкивает? Спросить? У кого? Хотя бы у сына. Может, об этом они говорили? Почему бы не посидеть в дурную погоду, попивая коньяк, ломтик лимона из сада смакуя, слушая дождь и глядя на горящие блаженно поленья в камине. Хорошо бы сосновые, а к их горячему аромату сладковатый табачный дымок из пенковой трубки. И подбирать замену словам нелюбимым, можно сказать, ненавистным. И, если получится - хоть одно заменить удастся всенепременно - поделиться открытием с хозяином коньяка и лимона, камина и дома.

Главное, конечно, огонь: гипнотизирует, завораживает, освещает. Огонь в камине живет буйной радостной жизнью. Мятущийся свет: то там тьму прервет, то здесь перепрыгнет, никогда до потаенных углов не доставая. Неверный свет, на который положиться никак невозможно. Ни читать, ни писать, ни разглядывать ни лица, ни фотографии, ни гравюры. Ненужное увидишь, важное не приметишь. В отличие от солнечного, свет каминного огня коварен, жесток, плотояден. Миг - куснет, врачевать долго придется.

Спокойный, медленный, несколько равнодушный, вдруг оживает, скачет по поленьям щенком в ожидании трапезы и волнующей игры бессловесной. Любит, когда им любуются. Игрив, артистичен, потешен, публику обожает. Лизнет - и отпрянет, скакнет - и лизнет. То полено, то решетку чугунную, то хозяина в лицо языком. Потрескивает сухо смолисто. Лапами пустоту теребит, языком воду лакая.

Двоятся, троятся, квадратурой круга смыкаются в камине бесчисленные лакающие языки, красно-оранжевые, нежно-шершавые. Пес юн, нежный щенок, не потерявший чувство прекрасного. Но вырастет быстро - уляжется у камина, прикрыв глаза, задумается о бренности огня и тепла, смолистым дымом в небеса поднимающихся. Огонь в камине недолог, дерево быстро горит, жизнь, собачья в особенности, унизительно коротка. Надоесть не успела - и кончилась.


Одинокий, чугунный, литой

В этом доме камина не может не быть. Четко, однозначно: двойным отрицанием, которое настойчиво утверждает. Надо глянуть: есть ли на крыше труба. В таком мороке, словно в снежном буране, не видно ни зги. Но мое знание, мою уверенность невозможность увидеть никак не колеблет. Над домом дым восходит не прямо, балетно, с прямою спиной - рассеиваясь, шатаясь: матросы сошли с корабля, из бара выползли пьяные, ветер раскачивает.

О чем бы мы говорили? О чем угодно. Неважно. Ведь главное в такую погоду убедить себя, что ты жив. А говоришь, и тебе отвечают, означает: точно жив, обязательно, непременно, и, значит, чего-то страшишься. Хозяину дома в страшном сне колосс представлялся, огромной тенью пугающий.

На каминной полке стоит, тень отбрасывая, Мефистофель, одинокий, чугунный, литой. Перевод однофамильца хозяина дома предпочитая, на вопрос «Ты кто?», отвечает:


Часть силы той, что без числа
Творит добро, всему желая зла.

На черном теле творца добра пляшут кроваво-красные блики, что по отношению к нему очень не деликатно. Но огонь бесчувствен и совсем не стыдлив. В каком поколении Мефистофель явился, забылось. Помнилось, в свое время Дон Кихоту был предпочтен. Странный выбор, не так ли? Зато мотив ясен вполне: привнести в недавно построенный дом бесовщинку, разве это так плохо? А любопытно было бы, коль в пару Дон Кихот тоже купился. Хотелось. Только на обоих денег тогда недостало. Пришлось выбирать. А любопытная пара бы получилась. Две фигуры чугунные, мелкая чугунная пластика безумия и бесовщины.

Если, голову от гнетущей пустоты очистив, задуматься, надо признать: выбор, правилен, нет ли, вопрос, безусловно, другой, но хорошо уже то, что выбор был сделан. Свести Мефистофеля с Дон Кихотом на одной полке каминной никак невозможно. Бессмысленно, как нырянье за жемчугом. К чему нырять, если ни один эксперт не способен отличить добытый ныряльщиком от выращенного на жемчужной плантации?

Вам кажется, сравнение это неточно? Тем лучше. Слишком точные сравнения мне не по вкусу.

Что-то я заболтался. От вертолета отвлекся. А он всё жужжит мушино назойливо, кружит, летает. Чего ему надо? Не за мной ли следит? Коль так, я, значит, важная птица: кружение вертолетное - вещь, как известно, отнюдь не дешевое, а в такой туман и не безопасное.

Хорошо, чтобы хозяин дома психоаналитиком оказался. Не пользовать меня, сны мои потрошить. Совсем не для того. У меня к нему один абстрактный вопрос. Если во сне видишь сон, в котором тебе, спящему, снится то, что когда-то видел во сне, эта бесконечность бесстыдно навязчивая, что она означает?

Нет, психоаналитиком быть он не может. Психоаналитику такой дом не подходит. Такой подходит отставному судье мирового суда, может быть, окружного. А если замахнуться? Верховного? Нет, это слишком. Сидит в собачью погоду в теплом доме одинокий судья отставной, глядит на огонь, в камине горящий, вспоминая дела, которыми он прославился. Прецедентные решения сотни раз были скопированы, по сей день приговоры выносятся по лекалам, им изготовленным. Так что, можно сказать, он не на пенсии: изучает дела, вызывает свидетелей, выписывает каждое слово судебных решений. А вечером, от дел отдыхая, «Чуму» перелистывает короткопало.

Хорошо бы собаку. Не крошечную левретку. Не нервного пинчера. Нечто большое, пушистое, очень теплое, незлое, надежное, лежащее у камина и умными глазами глядящее на собеседников. О чем говорят? Бог с ними, неважно, говорят, значит, живы. Хозяин собаки очень добропорядочен и нормален. Настолько, что неплохо было бы хоть на время притвориться безумным.

Почему бы, не мудрствуя, не написать тотчас записку: представиться, встретиться предложить, номер телефона, конечно. Бросить в почтовый ящик, перейдя Рубикон. Огляделся в поисках почтового ящика. Что-то не видно. Положить записку где-нибудь под калитку - промокнет. И нет бумаги. И нечем писать. Вокруг никого. Даже такой пустяк не у кого попросить. В такую погоду и жребий бросить не получается.

И долго возле чужого дома стоять тоже не стоит. Мало ли что могут подумать те, кому в сырость и холод охота ходить, кому в холод и сырость не лень о чем-нибудь думать. Думать следует в сухости и тепле. Тогда в место славное можно прийти, подумав о чем-нибудь замечательном.

Нет, это неверно. Вот, в скверный день дошел я до дома с табличкою «Пастернак» и, вспомнив о супе горячем, в котором корень пастернака вываривался, подумал о том, хорошо бы улицу Мандельштама сыскать, а на ней признак весны - цветущее миндальное дерево. И эта фамилия тоже не редкая. К примеру, был Мандельштам - переводчик псалмов, а в его переводах - уж, извините - древний инструмент музыкальный под названием гусли.


Может быть, госпожа?

Почему господин? Может быть, госпожа? Скорей всего Пастернак - имя дома, семья Пастернак. Хорошо бы у них побывать, чтобы на эти вопросы ответить. Зачем это знать? Почти каждый вечер, зимой пораньше, летом попозже, рядом с домом их прохожу. Недостаточный повод, чтоб познакомиться? Может, именно этого знакомства им и мне недостает, чтобы не слишком переживать по поводу скверной погоды, от которой им и мне некуда деться. Хотя бы потому что такая во многих местах. Не бежать же куда попало лишь оттого, что очень холодно и пустынно, и непонятно, то ли не рассвело, то ли к ночи стемнело.

Пока раздумывал и в поисках человека, бумаги, карандаша озирался, калитка вдруг без скрипа - какой скрип в тумане - открылась, и к удивлению - всё же думал, что Пастернак это он - показалась хозяйка в накинутом на домашнее платье пальто. Одним словом, опуская соответствующие слова, идиомы, жесты, движения, мы там же сидим, что и раньше. Тот же камин. Вместо рисунков - фотографии в тех же не слишком затейливых рамках. Вместо холодного отсутствия запахов - черновато-коричневый аромат слегка шоколадный старого дома, в котором несколько поколений изо дня в день кофе заваривали.

По холодному времени - как прекрасен камин! - пьем не кофе, пьем мы глинтвейн вместо летнего виски с содовой, льдом и каплей лимонного сока, выжатого из плода, до которого добираться по лесенке: внизу давно обобрали. И госпожа Пастернак речь свою тонко-тоненько лимонно кружевно нарезает, в паузах губы покусывая и облизывая, словно лимонное послевкусие возвращая. Что покусывание означает? Вполне вероятно, только покусывание.

- Конечно, дом велик для меня. Трудно с ним управляться. Но покинуть, продать не могу. В нем была счастлива. А счастье не продают. И не покидают. Тем более прошлое счастье, которое не вернуть. Его вспоминая, хочется по-бабьи выть долго, безутешно, протяжно. Или же по-собачьи - повизгивая, пугая луну. Беда в том, что ни так, ни сяк выть не умею. Может, научите? А может, сумеете починить? - Показывая на часы, висящие на стене.

Точно такие на том же месте, не среди фотографий - среди рисунков, были не у госпожи Пастернак - господина. Там и тогда часы шли. Здесь же все стрелки единогласно в двенадцать уткнулись.

- Увы, в часах я не понимаю.

- А в чем... - Язык слишком острый для слишком чужого, вовремя прикусив, не слишком смущаясь, продолжила. - Вы не слышали шорох?

Нет, шорох не слышал.

- Вам не кажется, что это мышь?

Нет, не казалось.

- Если не мышь, то что? Призраки в доме? - Усмехнулась, давая понять: в призраки, конечно, не верит, но кто может знать наверняка. - Мои тексты - мои дневники, вы меня понимаете? И для вас и для мыши там найдется местечко.

На такие реплики ответные не предусмотрены. Тем временем новая безответная - глотая слова.

- Думаю, мышь. Я слишком стара для новых эмоций. Прежних хватает для ежедневного пропитания. И прежних страхов довольно. В страшном сне всё колосс представляется: падает, многих и многое под собой погребая. А я смотрю, ужасаясь и радуясь, что жива.

Госпожа Пастернак производит впечатление чуть-чуть больной, несколько нормальной не очень. Настолько, что неплохо бы притворяться совершенно разумной, что порою и делает, но, словно обжегшись, отшатывается, говоря: «Я, когда состарюсь совсем, совершенно и окончательно, буду, как все старухи и старики, говорить, мол, в мое время бывало... Только не верьте, не стоит. В моем времени меня не было вовсе. Где я была? Бог ведает, во всяком случае, если уж и была во времени, то наверняка не в своем».

Она беспокойна беспокойством женщины, едва ли не с рождения жившей на грани нервного срыва, за этой гранью время от времени пропадая. Она ощупывает собеседника словами, лишенными обычного смысла, подобно тому как слепой - палкой дорогу, или, что еще отвратительней, тело того или той, кто это ему позволяет. А как не позволить несчастному человеку слепому, единственным доступным способом пытающемуся мир познавать?

Горящий камин, горячий глинтвейн и бессмысленные слова - лучшее средство унять мелкую дрожь и зыбкий озноб, которые вызывают камин не зажженный, остывший глинтвейн, «Чума», лежащая на столе, перелистываемая длиннопало, и слова, исполненные глубокого смысла.

Оказалось, она, жертва успеха, сперва конструирует бестселлеры, а затем словами их заполняет. Потому полагает слово вторичным, не очень-то нужным. И хоть не знает, что было вначале, но уж точно не слово. Конечно, конструирование бестселлеров делает женщину настоящей мегерой, которую любовь и собаки, коты и счастье обходят десятой дорогой.

Думаю, оставшись одна, эта женщина, о которой даже подумать, сколько ей лет, было б ужасной бестактностью, вернется к любимому занятию своему: межу двумя фантазиями раскачиваться на качелях, к третьей, самой любимой, иллюзией ее называя, взмывая.

Голос женщины звучит очень близко и далеко невероятно, словно выпил не каплю глинтвейна, а несколько стаканчиков виски. Хочется ближе придвинуться к голосу и одновременно подальше сбежать. Я - весь сомнение, и, чтобы не смяло, прячась от него, исчезаю, сообразив: давно только этого и желаю, лишь дожидаюсь толчка, позволяющего бесцеремонно, не благодаря и не прощаясь, пропасть. Не знаю, каким толчок этот будут. Но уверен, что распознаю.

Она говорит, слов не разбираю, но вдруг торчком словечко встает: сюрреализм. Всё. Конец. Сквозь сизифовы муки, сквозь тошноту и чуму продираюсь настойчиво, подгоняемый мыслью: исчезнуть, сыскав такую метафору, которая ее образ во мне уничтожит. Когда-то умел. Немало живых существ и предметов пали жертвой моего не слишком изящного мастерства.

Мысли путаются. Немного, слегка. Будто в доме госпожи Пастернак надышался чего-то. Воздухом ее надышался, и он меня одурманил? Надо бежать, пока соображаешь и ноги передвигаются. Может, всё оттого, что туман в дом заполз, с кофейным ароматом и коричным удушьем смешался? Не зря туман не люблю. За то хотя бы, что снег пожирает. Просил из холодных краев мне прислать. Не дождался. Не выпросить снега на туман обреченному.

Снег - иллюзия времени, человеку подвластного. По снегу скользишь, мнешь его, всемогущество демонстрируя, в воду его обращаешь. А туман - гибель иллюзии. Не ухватишь - окутывает, в слепца превращает. Свинячий снегосжиратель.


Пьеро и Щелкунчик

Хорошо бы Пастернака, хозяина дома, вроде бы как-то крещенного, и Пастернак, дома хозяйку, совсем не крещенную, свести в одной фабуле. Но друг от друга очень они далеки, как те еще полковники и князья - от народа, или от восхода солнца закат: вместе им не сойтись. А домогательствам к хозяйке хозяина, народа к полковникам и восхода к закату громогласно, во всю мощь глотки патриаршего дьякона, греческое слово, перекатывая и бесстыже смакуя: «А-на-фе-ма!» И далее, суетным вдохновясь:

Отмещущим бессмертие души, кончину века, суд будущий и воздаяние вечное за добродетели на небесех, а за грехи осуждение:
анафема.

Конечно, хочется иногда, когда всё слишком отчетливо, непощадительно резко, туману слегка подпустить, смягчить и размыть. Чтобы так: ничего не видно, очки запотели, действительное стало настолько разумным, что вовсе исчезло. Могущество тумана невообразимо: стихает колокольный гул людьми перенасыщенных площадей, паруса обвисают, влюбленных глаза угасают.

Очертания дома призрачно, зеленовато размыты. Между небом и землей, которых не видно, от мира отъединенно висит. Туман и воображение дом причудливо лепят, от первого этажа края отрезая: на гриб дом похож с плоской шляпкой широкой. В другое время можно было бы шляпку мухоморно раскрасить, но сейчас промозгло, холодно, не до того. Здорово бы и мезонинчик пристроить и от башенки сбоку не удержаться. Фантазию ни холод, ни промозглость остановить не способны.

Достроив дом до призрачной материальности, позаботиться об интерьере. На этажах сделано до меня, остаются башенка и мезонин. Башенка миниатюрности совершенной: работы немного, но обязана случиться чрезвычайно изящной. Внизу - светло-синим предрассветным небом лучистым, а конус сужающийся - почти черным с золотистыми звездами. Кровать у стены, такой же крошечный шкаф и мелкий письменный стол. Скудное иное пространство плоти оставить - Щелкунчику постаревшему. Никто иной и не втиснется, а сумев, заболеет от передозировки лаконизма и одиночества.

В мезонин поселим Пьеро, взрослеть не желающего и следов взрослости на своем теле стыдящегося. Более всего ноги смущают. Наловчился волосы на ногах поджигать и тут же пламя сбивать, чтобы не обожгло. От этого мезонинчик волосом жженым пропах.

Поселим, чтобы в светло-розовом пространстве расхаживал, о Мальвине вздыхая. Мебели тоже в обрез. Иначе, где бегать бедняге? Узкий диванчик: Мальвина всё равно не придет, иначе, какой он Пьеро? Письменный стол тоже не нужен - ему не до букв. Обеденный - незачем: пару крошек на ходу можно сжевать. Одним словом, светлое пространство, от мебели и прочего отрешенное. Диванчик не в счет: надо хоть иногда несчастному прикорнуть.

Не позабыть бы. Что на стены повесить? Крючки давно вбиты - под них подбирать. Пьеро что-нибудь пестрое разноцветное: вечно печального веселить. Буйно геометричное. Буйство красок шальное. Линий прямых изломы случайные. Стрелы. Кружки. Пятнистое половодье.

Щелкунчику бы старинную бронзу с патиной благородной. Но где место найти? Разве что светильник из тех что поменьше осторожно пристроить. Свечечка, огонек, всё лучше, чем ничего, и прекрасное сновиденье, конечно.

Пьеро для освещения что-то придумать. Пусть будет стоваттная старинная лампочка накаливания под потолком, в красное пылкое стеклянное сердце аккуратно оправленная. Горит лампочка, словно сердце Пьеро, к Мальвине любовью пылающее. И на Данко, вырвавшем сердце - бредущим в тумане путь освещать, тоже похоже.

Иногда безумно хочется городить чепуху, ведь что быть может вкусней словесной бессмысленной требухи? Взрезали рыбине живот - плюх внутренности со всхлипом наружу. Или плюшевому медведю истрепанному, или кукле лежалой живот распороли, а еще лучше подушку ножом - карнавал, мясо от пуза, безудержно, погромно праздник веселый.

Мезонинчик и башенка, Пьеро и Щелкунчик. Оба счастливыми не притворяются. Оба вздрагивают, один слюняво, другой липкогубо, когда в туалете - везде в доме слышно - воду спускают. Под ними два этажа, всё внизу, у Пастернака-судьи или госпожи Пастернак, как уж случится.

В хорошую погоду, как только стемнеет, обитатель башенки и мезонина насельник, порознь - вместе никак невозможно - из дому выходят, вздыхая, блуждать, искать сносное место под солнцем или под звездами. Легок на помине, Пьеро думает о своем. Щелкунчик - тяжел на подъем - не думает ни о чем. О чем размышлять, когда всё время суставами щелкать приходится?

Выходят в поисках счастья? Любви? Приключений? Конечно, у самих можно спросить. Только к чему? Какое счастье в такую погоду? Ни звезд, ни луны. Какая любовь в этом вялом бесцветном импотентном пространстве?!

Всего больше хочется волглую мутную мглу разогнать, дать солнце Щелкунчику, луну и звезды - Пьеро. Тогда встрепенутся, зеленоватую призрачность сбросят, как змеи промерзшую пропотевшую кожу. Полные сил запрыгают, затрещат, даже Пьеро засмеется, за-хо-хо-чет, смехом зальется!

Но сделать этого не могу, не умею, тем более, что надо мной по-прежнему тревожно вертолеты летают, перемешивая бледно-голубое с белыми пятнами живое пространство острыми винтами железными.


За жизнь, друг мой, за жизнь!

Туман. Словно в сумерки или едва сереющим предутренним часом рука тянется - включить свет. Но там, где всегда, выключателя нет. Шаришь по стене - не находишь.

Топорик бы - вырубить в тумане озоновое сквозное пространство, в нем, от тумана сбежав, поселиться, ведь жить невозможно, когда в тумане сущности растворились, и определения, свободу почуяв, радостно и восторженно груз тяжкий сбросили и безответственно воспарили.

Неудивительно, ведь в густой безнадежности не только дом и его обитатель, лимонное дерево и забор, башенка и мезонинчик - всё на свете величина мнимая, сущность, наспех придуманная, вымысел неудачный. Что с того, что явлены черным по белому, по старинке буквами на бумаге. А место и время не определены. Но разве в таком тумане может быть как-то иначе?

Один миг назад мельницы, звезды царапая, воздух мололи, крылья дрожали, зерна не было, был туман, его и мололи, ошметки носились по дому, по углам оседая. Скрипело перо, окунаясь в чернильницу, на бумагу буквами проливаясь. Но вздрогнуло, задело чернильницу, пролилось, густо исписанный лист туманно-фиолетовым пятном покрывая.

В такой безбожно прожорливый жуткий туман дом похож на рака-отшельника, забившегося в скорлупу, из которой вареного придется вытаскивать по частям. В нормально светлый, умеренно солнечный день этот дом, как все в этом районе и в этом городе. Со своими шкафами, в которых скелеты свои. Но разве бывают дома без шкафов, а шкафы без скелетов? Для того и строят дома, чтобы ставить шкафы, а в них прятать скелеты.

Дом от других не отличен, стоит, как соседи, на виноградных террасах, разбитых после сотворения мира. Между фундаментами вьется лоза, засохшая от времени, от холода окоченевшая. Один из домов покоится на давильне: сегодня ты давишь, я помогаю, завтра мой виноград давим мы вместе. Взрослые, дети, весело, безмятежно!

Когда поспеет вино и дня будет мало, а ночи довольно, будем пить вино и сравним. Будем пить ночь напролет, пока твое от моего отличить не сумеем. Успеем обсудить и решить, когда справим свадьбы. Твой сын мою дочь в жены возьмет, а мой сын на твоей дочери женится. Не зря у нас на двоих давильня одна и сторожки неподалеку. Целое лето виноградники дочери стерегли, к любимым, в долине пасущим стада овец, отлучаясь. Давай-ка, подброшу сучьев в костер и еще по одной, а затем нальем по две амфоры и зароем. По одной выпить при рождении внуков, по другой - на их свадьбе. Давай, дружище, за внуков твоих и моих! За внуков, которые, в отличие от нас, голос пророка услышат, которые, нам не в пример, его слово постигнут!

Хорошее нынче вино! А в следующем году будет лучше! Возьми кусок сыра и хлеба кусок! Сыр с сыном мы делали, с ним хлеб вместе растили! Твой? Конечно, попробую. Твои сыр и хлеб хороши, с моим зятем сыр делали и хлеб с ним растили! А еще, чтоб на следующий год выше террасы мы проложили - для зятя твоего и моего, чтобы их лозам к небу легче тянуться.

За твою красавицу-дочь и за мою дочь-красавицу! Давай, светает, пчелы вот-вот зажужжат, застрекочут стрекозы, за ними птицам петь и ветер проснется. Всех по имени назовем, всё поименуем. Никто и ничто не останется безымянным, никто и ничто не умрет.

За жизнь, друг мой, за жизнь! За виноградную, и за ту, которой не знаем, за дом, который из лозы нашей вырастет!


Атлантидно, ужасно далече

Пока госпожа Пастернак говорить продолжает, я, еще окруженный облачком ее слов со вкусом корицы, выскакиваю на улицу: ожидаю письмо, очень важное для дальнейшей работы. Понимаю, в такую погоду почтальоны не ходят, дома сидят, пьют чай или кофе, с лимоном или с коричным печеньем, или глинтвейн, заботливо приготовленный женой или подругой. Понимаю и всё же выскакиваю. Возвращаюсь, ни с чем. Сажусь в кресло, которое прадед мой из родительского дома привез, смотрю на огонь, весело в камине играющий. Я - господин Пастернак, хозяин этого дома, с рождения в доме живущий, в котором, наверное, и умру. Дом мои наследники продадут, подводя черту, как некогда в семейной книге последний из Будденброков.

Возвращаясь, слышу недовольный голос жены. Не может взять в толк, зачем в погоду, когда собаку не выгонишь, на улицу выходить, разве не ясно, что в холод такой почтальоны не ходят. Письмо никак не может прийти. Это же контора, которая пишет, но письма рассылать забывает. Полгода где-то пылятся. Она знает, как мне письмо это важно: с моим родным языком нынче в мире жить трудно, почти невозможно. Все понимают, что в репутации языка не я виноват, что язык ни при чем, но отношение людей не отменишь.

Жена всё понимает и, как умеет, подбадривает, готовя что-то необыкновенно прекрасное - тоску от погоды и мою и свою перебить. Надо ей про дощечку с фамилией Пастернак рассказать и, когда потеплеет, вместе пойти улицу Мандельштама искать.

Как хорошо даже после минутного холода и пропащести вернуться в родные старые стены к родным старым вещам, запахам, свету, рисункам и фотографиям в скромных рамках, по стенам развешенным, и, конечно, к огню, в камине пылающему. Как это похоже на рай после жизни тяжелой, полной холода и измен.

Рай - это не сад. Рай - это дом с раскаленным камином, вокруг которого жена, подросшие дети, собака породы очень домашней, не шавка и не левретка, пес добрый, спокойный, в возрасте, но не дряхлый, подслеповато прищуривающийся, что-то разглядывая.

Никаких срочных дел, ничего неотложного, чего нельзя отодвинуть, читая про коричные лавки или глядя перед собой на камин, вдыхая черно-коричневый запах, отдающий корицей, и дегустируя изысканные кухонные ароматы. А когда распогодится - ведь это случится - вывести пса, мудро воздерживающегося от того, чтобы помечать каждый кустик на долгом пути, завоеванием территории пренебрегая. Об этом псе можно писать умильно или небрежно, как взбредет в голову.

В раю, вероятно, всеобщая грамотность: и собаки и бабочки, и кошки и носороги, не говоря уже о черепахах, все умеют читать. И молчат. Тихо в раю. Когда звучит музыка сфер, слова неуместны. Это здесь в холод, в туман без слов никак, без слов неуютно. И думается прерывисто, тяжело, даже на Пастернака наткнувшись и Мандельштама тщась отыскать.

Рай - всё тепло и прекрасно: звук, движение, запах, что-то еще, о чем помыслить не смеешь. А когда с небес в топкую хлябь возвратит - барахтаться, стараясь все ароматы вдохнуть, всеми радостями перерадоваться, побывать всюду, везде, сознавая: ничего не успеешь, а рая нет и не будет, то, что сейчас - милость Господня на часок, на минуту, на копеечку для юродивого, то есть, для тебя самого, Пастернака, хозяина дома, об однофамильце знающего лишь понаслышке. А улицы Мандельштама во всем далеко не маленьком городе нет. Кто он такой и за что ему улица?

Конечно, вот-вот тепло, улицы наполнятся стариками, старухами и детьми. Будут на скамейках сидеть, согреваясь, будут прыгать и веселиться.

Конечно, будет. Будет, конечно.

Однако пока даже воздух для дыхания почти не пригоден, а дом беззвучен, что на дома не похоже, совсем не скрипит.

В такой невозможно тяжелый безграничный туман движение ограниченно, и потому ракушечно деепричастиями и наречиями обрастают глаголы, и многие пожившие люди отходят, запивая кто чем, горьким шоколадом гнетущую тоску заедая, отходят иные ко сну, другие атлантидно, ужасно далече.


Живую жизнь ограждая

Землетрясение рыцарски предупреждает. Иду на вы - и звери бегут, птицы летят, земля полнится гулом. Охотники шумят, флажками живую жизнь ограждая.

Туман. За два метра не видно. Близорукая погода коварная. Туман вкрадчив, стремителен и внезапен. Миг - то ли пьяная пена морская со дна заползла, то ли с подбитым крылом туча спустилась. Самые темные из аллей в мороке растворились. От ветра бесконечная белизна краем выгнулась к горизонту, чтобы, необозримость вдохнув, покрыться метами крыш, отяжелевших от снега, ледяно над оконной слепотой нависающих.

А дом теплом от печи ширится изнутри, не поддаваясь искушению не существующего, искушению бесконечности, бело, больно манящей, подобно буддистскому растворению: цвет исчезает, белоснежное вневременье благостно берега высохшей реки омывает.

А в доме трескучее тепло разноцветное. Жар соблазна ослепительно торжествует, крыльями за спинами гусар хлопотливо трепещет. Дом широко залой двусветною озаряется: звуки мазурки, слова разгоряченные, фразы хмельные, речь сбивчива, прикосновения вкрадчивы. Чтобы в единый миг оборваться, и - окна настежь: устав от зимы, дом хочет вволю дышать, настежь - хозяина унесут и в бесконечности белой оставят не надышавшегося.

А ветер шаром биллиардным о борта горизонта стучится, в лузу не попадая, или мечется, пока не опадет, не утихнет, и четыре капитана в пустыню его унесут, где и без туманов условия бытия с жизнью несовместимы. Ужасающая расчлененность. И слова не нужны. Особенно вырубленные из скалы. Эти слова ведут себя странно. Порознь - понятно, вместе - безумно.

Зато там можно копаться в деталях, в песке, вчитывая, вписывая, впечатывая, травинку отыскивая, в надежде на случайную норку наткнуться. Несколько песчинок из общей массы извлечь - на ладонь положив, повертеть, полюбоваться. Не всё с ветром расхаживать, выискивая, кого бессмертием, страданием или чем еще искусить. Например, туманом плотным, густым, удушливо невозможным.

Лепи, что угодно. А что мне угодно? Прежде, чем ненужное отсекать, нужное надо увидеть. А туман застилает. Дом рядом со мной, но виден ужасно. Размытые контуры. Разминая туман, представляю: по обыкновению леплю Галатею. Ее можно лепить бесконечно.

Тем временем, став реже, туман между пальцев дымится. Из такого лепить бесполезно: паром взойдет, мутно расстелется, сонно по закоулочкам разлетится.

Безлюдно. Мир без человека холодный: не для кого нагревать. Всё, даже будущее, коченеет, в лед превращаясь: дом, хозяин-или-хозяйка, камин с огнем, башенка, мезонин, виноградари и вино.

Белое охлажденное. Лето. Жара. Перед кораблем - внезапно свечение. Огромное, яркое, ледяное. Альбион в ледяной обратился. Плывет бывший туман, став айсбергом, бог знает куда, черт знает зачем. И к колоссу соленому, выплывшему из подсознания, олени сбегаются - замерзший соленый туман полизать. Внутри льда обескураженно деревья застыли, разноцветно парят черепахи, многоцветно улитки ползут, бабочки - переливчато, туманный Сизиф фиолетово камень в зеленую гору толкает.

Вот так. Играл с туманом и доигрался. Дом? Возможно, с ним обознался: квадратуру в гармошку сминая, замыкаясь, круг возникает.

В могучий туман от человека изначальный эскиз остается, дни тщеты, в пустой пустыне приснившиеся, а от крика - шёпот невнятный.

Всё равно - прекрасно и счастливо.

Срок растравлять раны, и срок раны зализывать.



Несколько месяцев, может, и больше туда не ходил. Пришел: ни таблички нет, ни тумана. Не дай Бог или съехали?

В туман непременно наведаюсь.




© Михаил Ковсан, 2020-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2020-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность