Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




КОЛОБОК - ЖИЛ И БЫЛ


Жили-были дед да баба,
Ели кашу с молоком,
Рассердился дед на бабу,
Хлоп по пузу кулаком.

Жили-были старик со старухой.
Вот и говорит старик старухе:
- Поди-ка, старуха,
по коробу поскреби,
по сусеку помети,
не наскребешь ли муки на колобок.


На этот раз сюжет совершенно банальный. И - вы недоверчиво улыбнетесь - абсолютно правдивый. Улыбнетесь, потому что вам всё равно, случилось ли это на самом деле или я выдумал. Вам ведь важно другое. Не знание нового - чему я могу научить? - вам важно понять, может ли автор поделиться хоть толикой малой эмоций, воображение пробудить, чувства разные возбудить и - банальностью щегольну - струны затронуть. Я банальностей избегаю, так что мне в малых дозах даже предписано. Одни удивляют незаурядным и самобытным, а я - нате вам, получите, что заслужили.

И скажу честно: не хочу заходить в этот мутно электрический паб. Желаю свечи, столовое серебро и крахмальную скатерть.

С этого часа, лунно-фонарные люди, все наличные лица, принимайте меня за другого. За кого - сами решите.



Про деда с бабой и старика со старухой я вспомнил потом. Вспомнил - эпиграфом вынес.

А эту фразу придумал вчера. Шел по шумному вечернему городу и - вывеска. Сразу и зазвучало: в "Дикой кошке" было шумно и суетно. Такой фразой хорошо шпионский роман начинать. Но я их не пишу. Повторял фразу я, повторял, размышляя, стоит ли записать. На этот случай всегда с собой бумажный лист, сложенный вчетверо, и ручка в заднем кармане, поэтому сажусь осторожно, чтоб не сломать. Повторял, повторял, а записать позабыл. И вдруг на следующий день фраза неожиданно выплыла. Зачем? Что от меня ей, незатейливой, надо? Не в "Дикую кошку", в конце концов, она меня приглашает. Пиво я не люблю. Что мне там делать? И - этот вопрос всё поставил на место. Делать в "Дикой кошке" мне нечего. Не в маразм же шпионства впадать. Хороша фраза или плоха, совершенно не важно. Мне она не нужна. И я фразе не нужен. А раз друг другу мы не нужны, выход один - распрощаться, подобно тому, как ежедневно, мимолетно встретившись, расстаемся. На улице. В магазине. Везде. Хотя, конечно, случается: незнакомец-ли-незнакомка за тобой вдруг увяжется. Но такое редко бывает. В таком случае надо скрыться, от преследования увернуться. Если никак, то полиция, чего со мной не бывало ни разу. Помнится, как-то за мной увязался. Молодой. Небритый. В ухо кричит. К святости призывает. Иду по улице - не отстает и к шарахающимся прохожим взывает. На помощь зовет - те в стороны от прокаженного. Даже в магазин забежал на помощь позвать. Несколько секунд - на красный остановились, скок в такси, место назвал, в окно не гляжу, голову - в плечи. Не оглянулся - уехали. Избежал. "Дикая кошка"? Какого черта ко мне привязалось?! Ни разу и не был. Что в пивном баре делать пиво не пьющему? Впрочем, зашел как-то в Лондоне, где прерафаэлиты. Не ради пива - ради прерафаэлитов, нырнувших не в прошлое - в позапрошлое. Ах, да. Еще как-то зашел. Она пиво любила. Рассказывала, в детстве отец, большой любитель этого дела, ее пристрастил. Отец рано умер. Она его очень любила. А вместе с ним пиво. Мы вскоре расстались: на пристрастии к пиву с ней не сошлись. Конечно, были еще кой-какие причины. Но теперь это неважно. А что теперь важно? Преследования? Меня? Кому и зачем? А вот я - дело другое. Но я и меня - вещи разные, не связанные никак. Я преследовал и людей, и слова часто, настойчиво: бывало, успешно, случалось, что зря. Не тогда, когда не догонял, не добирался - это другое. Зря - это тогда, когда, вымотавшись, язык на плечо, глаза из глазниц, глянул - какого чёрта, зачем?! Отдышавшись, пытаешься понять, что тебя дернуло, что зацепило? Взгляд глубоко исподлобья, дикое сочетание звуков? "Что?" - спрашиваю себя безответно. Много раз спрашивал, пока не дошло: вопрос бесполезен. Раз так - ответа не жди. Беги, преследуй, а наткнешься на грибную поляну или там земляничную - темна вода во облацех! И в светлой воде, совершенно прозрачной, коли случится, ничего толком не разглядеть, что ж говорить об улицах мрачных, темных аллеях, куда, преследуя призрак живой, приходится забегать. Полночи пробегаешь, хорошо, не настигнешь, а если... Господи, ноги гудят, голова пополам, каждая мышца от скелета норовит отделиться. Ради глаз, маленьких, сереньких, вокруг не лицо - сплошные морщины?! Ради неуклюжего, горбатого, увечного, скверного, как помоечный кот, выраженьица?! На что жизнь тратится, катится под откос, увечится бесполезно?! Это вопрос! Не отвертишься, не уснешь, не забудешься - сколько ни пей. Такие вопросы пивом не заливаются. Таким амазонским-ли-сибирским пожарам проливные дожди бесконечные подавай!

(Какой-то позапрошловековой немецкий по длине своей вышел абзац. Что бы покойный Виктор Борисович на это сказал? Разумеется, гадость. И был бы он прав. Может быть, по старой памяти размахнулся и бомбу в автора бросил? Кто его знает.)

Почему я преследую их, людей и слова? Что мне от них нужно? Какая связь между ними? Может, людей, не произносящих слова, преследовать я не буду? Как и слова, которые никогда никем сказаны не были? Но есть ли такие люди и есть ли такие слова? Ведь и немые по-своему что-то бормочут. И слов, не сказанных никем никогда, не бывает. Не сказаны, не написаны, значит, их нет. Но именно эти слова, которых не было и, если не догоню, никогда и не будет, меня увлекают. Едва различив призрачный отзвук, гонюсь, мчусь на край света - схватить, уловить, зажать в кулаке осторожно, как бабочку, чтобы не насадить - не приведи Господь - на иглу, а поместить в бабочкин рай, где живется в тесноте, не в обиде долго и счастливо, и где умирают в кругу семьи и друзей, научившихся словам, в безграничном пространстве пустынном отловленным. Конечно, их мало кто слышит, еще меньше тех, кто запомнит. Однако гонюсь, преследую настойчиво, но не тех, кто, нахлебавшись пива, из "Дикой кошки" выходит. Преследовать тех ни к чему. И они никого преследовать после пивного вечера не способны.

Что такое эта "дикая кошка"? Понятно, я не о баре, вряд ли слишком от подобных отличном. О названии. Как назовешь, как известно, таким будет вкус пива. Дикая кошка. Так обычно называют тигров и подобных диких кошачьих. Леопардов, рысей и кого-то еще. Коль так, не "Рысь" - почему? Значит, не это имелось в виду. А нечто вроде элиотовских кошек, хоть из поэмы, хоть даже из мюзикла. Раз так, название вовсе не верное. Не дикая кошка - но одичавшая! Отсюда - вся возможная герменевтика. Зачем одичала? По какой причине? И - прочее, до бесконечности. Потому как никакая герменевтика не согласится со своей ограниченностью: толкования бесчисленны и бесконечны, раз смыслы множественны и безграничны, как древние боги. Может, прервав преследования, чтобы вопрос прояснить, на разговор напроситься?

Владелец бара:

- Кружку светлого? Только новую бочку открыли.

- Дикая кошка.

- В каком смысле? Не нравится вывеска?

- Мне вывеска безразлична. Может, есть у вас кофе? Или, в крайнем случае, минеральная?

- Кофе - увы, а минеральной - пожалуйста. Что же вас не устраивает? - открывая бутылку и стакан пододвигая.

- Благодарю. Название, по-моему, совершенно неверное. - И объясняю. Про тигров, смыслы и Элиота. Про тигров он знает, даже видел вблизи, про мюзикл слышал. Элиот? Кто такой? - Думаю, название хорошо бы сменить.

- На какое?

- Одичавшая кошка, - заветным делюсь, отхлебывая минералку, в которую контрабандно привкус пива пробрался. Может, бутылку рядом с пивной бочкой хранили?

- Одичавшая? Это значит: домашней была, а хозяева ее выгнали, или, ха-ха-ха, вместе с ней одичали?

- Не знаю, причины здесь не важны, главное следствие. Так-ли-иначе, но она одичала, а вы в честь ее бар свой назвали.

Тут наше схоластическое пиршество прерывают. Веселая толпа хозяина отвлекла: требуют пива, в отличие от умных древних, полагая, что именно в нем, а не в вине содержится истина. А ее-то они, искатели счастья, преследуют этим вечером неутомимо, из бара в бар переходя.

Уйти? Или дождаться, пока хозяин освободится? Как-никак я преследую и не в моих правилах останавливаться, даже если надежда догнать, обрести призрачна совершенно. Сколько будет с веселой толпой канителиться? Все уже за единым столом - сдвинули ради них - и орут, друг друга не слыша, пиво расплескивая. Поорут-поорут, и вдруг, встрепенувшись, вскакивают - бокалы дружно содвинуть. Во имя чего не понять, но вижу, как пиво, которое вовсе не пьют, проливается, словно сквозь дырявое пространство время на стол протекает. Может, чтобы времени зря не терять, посчитать, сколько необходимо сдвиганий бокалов пивных, чтобы всё пиво во всех их бокалах кончилось навсегда, и тем самым они друг друга настигли, поднялись и в другой бар отвалили? Тогда буду знать, когда смогу преследование хозяина кошки возобновить.

А пока? Пока разглядываю салфетки с изображением фирменной кошки. По диагонали снизу вверх и слева направо - движение кошки, крадущейся и взметнувшейся в прыжке за добычей, за пределом салфетки оставшейся. Всегда так. Цель - за пределом. Вот и гадай: кого кот (почему обязательно кошка?) преследует? Иными словами, слегка пивного духа с минералкой набравшись: чего кот-или-кошка взыскует? Преследует истину? Или же мышь? А может, для одичавшей-или-же-дикой кошки мышь и есть истина, смысл, всех вещей безусловная мера? Вот бы дорисовать, да в вывеску определить: одичавшая кошка с лапой, занесенной для уловления смысла. Кто за такое втридорога не заплатит?

Нет, пожалуй, дожидаться хозяина смысла нет никакого. Вот новый стол - а предыдущий еще не ушел - скрипя и повизгивая, дружно сдвигается. Салфетки с кошкой-котом пасьянсом ложатся, кружки пенятся, новыми смыслами, лопаясь, выкипают. Значит, мне не судьба. По крайней мере, здесь и сейчас. Пора убираться, чтобы минералкой и глазами потухшими своими окружающих не смущать.



Выйдя из "Кошки", из которой тянулась густая, тяжелая музыка, которой вокал ни к чему, оглянулся. Здание несуразное, словно строилось разными людьми в разные времена из материалов, друг другу не соответствующих, словно люди, из чуждых генов наспех при лунно-фонарном свете сколоченные.

А ведь в лунно-фонарном свете слова отличны от тех, которые днем: иные запахи, иное ощущенье пространства. И совсем иные желания, главное из которых самого себя сменить на ночного, не видимого, не осязаемого, чтобы, плотину прорвав, порвав права и прочие документы, ринуться в прорыв проворно, порывисто, а, вынырнув, колокольно звонко, хоть для мира совершенно не слышно, колобково по улицам, минуя прохожих, пустынно шаром покатиться.

Куда катится колобок? До какого сюжета докатится? В какой попадет? В "Жертву обманщика"? Или более редкого "Обманутого обманщика" удостоится? Где бедняга уронится? Кто пощадит его? А кто его съест? Пока мы не знаем. Колобок-коболок, кто тебя съест? Ясно: не бабка с дедкой, от которых он укатился, те остались голодными.

Невидимая рука не буквы чертила на голой выбеленной стене бабки-дедкиного жилища: ни картинки, ни фотографии, ни окна. Незримая кий отводила, чтобы, по пальцам-опорам скользя, намеленным концом в блестящий бок колобковый костно-звонко уткнуться, погнав по зеленому полю бликующий в сеть, словно рыбу, словно в стойло парнокопытную громоздкую живность. Что там в прошлом у загнанного в лузу блестящебокого колобка, которого с лужка по пыльной дороге домой пастухи приводили?

У меня, говорит, там родня, от которой, околобев, по-тверскому сжавшись, я укатился. Когда открыл в себе это свойство - околобевать, благодаря которому в любую самую ничтожную щель я способен проникнуть? Ответа нет у меня. Как-то захотелось от омерзительной липкости взглядов укрыться. И - нет меня прежнего: околобев, в крошечный хлебный комок, не видимый даже самому зоркому, вдруг, в единый миг превратился - и покатился с глаз долой, из сердца, дело понятное, вон.

Вот и катишься, то ли актерствуя колобково, то ли околобев наяву, калабуховский дом вспоминая, ведь всё есть память, а память есть всё. А потом, от себя отделившись, точней, выбрав одну из возможных версий самостоянья, отдышавшись, внимательно наблюдаешь: нечто катится по острой грани реальности, размышляя: хорошо бы прохожего не задеть, породив всяческие метафизические анекдоты, которые будут рассказывать профессора философии худосочным студентам своим, лишенным из-за физической непривлекательности и духовной застенчивости главного удовольствия юности. Студенты вдруг вздрогнут: резкий свет, ночные тела обнажая, вспыхнет - исчезнет, позволяя, как прежде, ничтожничать им в философских потемках убогих.

Впрочем, не только юности удовольствия, позволю себе доколобково заметить, телеснотворные слова опуская, подкатываясь, звеня и подпрыгивая, как пятак, к Обуховскому мосту, знаменитому, в том числе и гостиницей, в которой остановился в 1837 году достопамятном юноша, поступавший в Инженерное училище, располагавшееся в Михайловском замке, в котором императора Павла убили. Кого только в умышленном болотном городе не убивали!

Катишься по дороге, взыскуя гармонии - округлости колобковой, катишься пассионарно абсурдно, катишься по тропкам, по тракту великому, закоулки, сусеки, по которым скребён, крысу, скребущуюся отчаянно по ночам, да и многое иное, чего помнить не должен, припоминая, слыша, как наяву, грохот часов, отбивающих колобковое время. Ночи в нем нет - солнце и день. Солнце встает, в зенит поднимается, и, заходя за горизонт, утопает в океане, как и положено, и тотчас восходит, освещая и озаряя, как принято в странах никогда не заходящего солнца. Мелькнуло: а как быть жителям стран солнца не восходящего? Мелькнуло - погасло.



- Для чего ты катишься, колобок?

- Для того, чтобы запомнить, как я катился.

- А запоминать-то зачем?

- Для того, чтобы, вспоминая, описывать, как я катился.



Вспоминаешь и пыль мучную, и мучнистое лицо, масляный блин не пропеченный того, чьи руки мяли тело твое, форму ему придавая. Вспоминаешь и холод стола, на котором выкатывали, и запах корицы, ванили из соседнего помещения, где супруга хозяина-пекаря творила в строгости и простоте: изобретала торты, пирожные измышляла, кремовые портреты узорно вывязывала, ликом сына своего вдохновляясь. Тот был чудесен в юной изысканности, загадочно невыносимой. Представьте Джоконду, лишь брови несчастной верните, да черты до лёгкой мужественности заострите. Так и катишься, вспоминая.

Или нет. Пожалуй, ошибся. У нее была дочь, чей портрет ее мать, кулинарная мастерица, кремом и прочим вывязывала на тортах. Две вишенки - чёрные глазки. Лимонная долька - нос, с лица ещё не сбежавший. Губки - засахаренный ананас. И так далее. А брови всё равно возвратите - черносливом турецким.

Помнится, в самый миг моего колобкового бегства это случилось. Он-или-она сына-ли-дочь вдруг, ни с того ни с сего, когда я бежал (мне это весьма поспособствовало), его-или-ее хоронили. Потому и бегу. Спешу, через преграды стремительно перебираюсь, тороплюсь - перепрыгиваю и продираюсь. Успеть. Поспеть до того, как тело его-или-ее начнет разлагаться. Вишенки, ананас, чернослив, что еще там отвалится, а мне надо красотой налюбоваться, чародейством на колобковый век мой не кулинарный до отвала насытиться. Вот, уже приближаюсь, еще год-другой - и буду у ограды кладбищенской, перемахнуть - миг один, могилу мерзлую - зима навернулась, словно слезы на глаза мои красные от недосыпания и встречного ветра - чем угодно, хоть ногтями-зубами разгрызть, крышку гроба открыть, чтобы увидеть кисло-сладкую полуулыбку, издевательскую, ироничную и глумливую. Над чем смеялись он-или-она, над чем потешались? Не над моей ли колобковою прытью?

Успел! Весенних перверсий труп бы не одолел. Добежал! Насладился!

Улыбки не было. Воробьи при жизни склевали? После смерти черви полакомились? Так ли сяк ли, не довелось даже увидеть, не то что вкусить. Воля Провидения! За отсутствием головы, которую при этих словах надобно опустить, весь склоняюсь, ergo дальше качусь.



Качусь, древний рецепт приготовления колобков пытаясь на ходу разгадать: солнце, мука, вода, таинства мастера. С последним невероятные трудности: никак не постичь. Качусь, стены нащупывая, ступеньки нашаривая, вслушиваясь в тишину, за которой темно страх непробудно таится. Нет, если бы страх - подлинный ужас, не поддельный, истинный, настоящий.

Качусь, цепью ассоциаций с пекарней, в которой слеплен и испечён, намертво до смерти связан. Разматывая цепь эту, качусь, а звенья новые добавляются. Страхи, надежды, словно куски отборного бараньего мяса, вымоченного в белом вине, на шашлычную шпагу нанизываются. Цепь длинней - путь мой короче. Чем быстрее разматывается, тем сильнее удерживает, всё выше к шее моей, которую не слепили, добирается неотвратимо. Славно, что не слепили: цепь не закрутит, веревка не захлестнет, не отсечет гильотина, царствовать спокойно могу, равно как и революцией верховодить.

Качусь, деконструируя смыслы, вдыхая аромат чабреца, розмарина, мяты, полыни - всего того, что унылую душу врачует, качусь, камни острые инстинктивно минуя - не всегда получается, и они в цепь мою проникают, между звеньями забиваясь, словно кости мелкие между зубов. Для костей - зубочистки. А для острых камней? Они не только боль причиняют - сбивают с пути, вокруг дуба кружат тебя, как кота со всеми последствиями пляжных приключений на лукоморье.

И как меня угораздило, в колобка обратившись, подобно Персею, чьему, поэт прав, "мальчишескому своеволью нет ни преграды, ни конца", шлем-невидимку надев, всех опасностей избежав, в языковой немощи в далекие времена и пространства промозглые укатиться?! Да еще капканы всяческих парадоксов философических избежать, прекрасным иллюзиям по пути предаваясь. Вас удивляет? Иллюзия? Она может быть удивительно, невероятно прекрасной, если великий мастер зыбучий туман напускал. Однако даже самый великий не может выдать иллюзию за реальность. Тут умения мало, необходимо желание обманываться яростно, самозабвенно.

В конце концов, не словом единым жив человек! Чем же еще? Мало ли. Сомнениями, к примеру. Всё думаю, не упаковать ли мне сомнения свои и отослать. Наложенным платежом. До востребования. Имя? Мое.

Всё то, что днем светом размыто, ночью ярко и однозначно. Лунно-фонарный свет тела и предметы отделяет чётко и резко, как писатель, заботящийся о читателе, не слишком понятливом и терпеливом. Тела и предметы один к другому стремятся, контрастные контуры преодолевая, и режиссер, заботливо и умело ненужное отсекая, им сообщает движение, на миг единящее на пути к неодолимому разъятию и отчуждению. Легко в этом свете околобеть, в колобка превратиться, что при свете дня никак невозможно. Околобев, разумное существо становится чувствам естественным недоступным. Одновременно являются и пристрастия, не бывшие в прежнем состоянии доколобковом. Такое, как привычка раскачиваться на кончиках сутаноудлиненных теней, отбрасываемых лунно-фонарно: чем ветер сильней, тем длинней теней качельный размах.

И вот, когда тень вдруг застынет, что-то в груди, животе, скользнув, затрепещет, засуетится, набухнет, дрожа и став горячим, упершись, прорвется, от прежнего отделяясь, самодостаточным становясь, и катится кругло, переваливаясь колобково. А то, откуда прорвался, продолжает стоять или идти, на миг вздрогнув, от колобка отчуждаясь.

Доселе единое, прежде в темноте пробиравшееся на ощупь в поисках истины, безымянное и простое - мычание или газета, жил-был расщепляется, раскалываясь на Жил и на Был, а дефис в лунно-фонарной тени растворяется. Может, кто-то не расщепленного на слове словил? Теперь это не важно. Из колобковости вырваться невозможно.

Предпосылка? Наверняка была трещина, предрешившая. Может, у субъекта два имени было? Одно - праотцовское, от него Был ведет свою родословную. Другое - для окружения, Жил - от него. Тесно было им вместе, неловко. Ещё в утробе, как Иаков с Исавом, бузили. Вот и полюбовно решили: вести раздельное существование, прерваться, как дорога из Москвы в Петербург и обратно в Бологом на длинной стоянке. Как Чехия и Словакия.

В Испании до Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской (она - Первая, он - Второй) Хаим-с-Видалем жили-были, но когда Хаима король с королевой прогнали, Видалю одно осталось - креститься, тайную комнату завести для молитв запрещенных. Эту комнату - паутины не было, пыли на удивление мало - через пять веков обнаружили.

С тех пор Жил и Был жили и пребывали отдельно, хотя в едином пространстве.

Всё распадается: атомы, семьи и страны. Почему же единосущему не распасться? При распаде атома, дикой кошки или семьи много энергии выделяется. Задача человечества, ее уловив, на мирные цели направить.

Разделившись, раздвоившись, распавшись, единое целое, в Жил и Был обратившееся, некую целостность всё-таки сохранило: у обоих голос остался один, понятно, что авторский, подобно тому, как единый голос дикую кошку в словосочетание объединяет. Ведь, если вдуматься, кошка дикой никак быть не может. Даже бесхозные - вовсе не дикие: живут рядом с жильем, в мусорниках и вокруг, плодясь и размножаясь, обычно тихо, в суровую минуту мяуча жалобно, к милосердию призывая. Словом, дикость и кошка суть вещи никак не совместные.

- А что же с баром?

- Мне бы ваши заботы!



Днем на сером асфальте беззастенчиво и ажурно тени переплетались, словно забавы интеллектуалов. Сновали воробьи воркотливо, голуби боголюбиво хозяйничали. Тургеневские девушки с книгами на скамейках сидели, достоевские женщины истерично мелькали, пушкинская старуха окостенело величаво сидела за высокой стойкой кафе, безумными трефовыми глазами улицу бубновую озирая.

Но всё это днем. Ночное - иное. Ни воробьев-голубей, ни девушек-женщин-старухи, всё движется громко и торопливо, словно боясь на поезд, уходящий в Освенцим или еще куда, опоздать. Всё с грохотом, как вода на плотине у мельницы водяной, прибежища мистиков мелких: колдунов, ворожей и т.п., переливается из пустого в порожнее, жизни глупые за собой увлекая. Всё полнится запахом пива, пота, косметики и полового влечения у молодых людей, юношей, девушек многочисленных и не редких собак: где кобель, где сука в полумраке лунно-фонарном не разобрать. В эти часы - не днем! - обычно, обидевшись друг на друга, на жизнь и всё остальное, большинство пар расстаются.

Расставшись, большинство бывших пар не могут сосуществовать в едином пространстве. Наверное, потому что не могут представить себя на месте другого. Ведь если представишь, то вроде бы на месте его побывал, хоть и не задержался.

Жил и Был не были исключением, но поскольку, ввиду общей неделимой телесности, в разных пространствах существовать не могли, им пришлось по разным временам разбежаться. Собственно, Жил временем своим не тяготился, хотя случались и колебания. В нем и остался. А Был мучился долго: куда податься, везде свои невыносимости, с которыми мириться никак невозможно. В конце концов, мучаясь и рефлектируя, выбрал... Однако определить свое новое время он затруднялся. Впрочем, кому дело какое? Кому интересно?

Общую неделимую телесность ее обладатели представляли по-разному. Хорошо, описывать ее им не приходилось, а то бы конфуз получился. Жил, которого волновали подробности жизни, представлял ее реалистично, как на картинах выпускников академии художеств не первого ряда. А Был, тревожимый таинством бытия, напротив, весьма модернистки, красочно, порывисто и растрёпанно. Кому прикажете верить, ведь оба по утрам, на улицу выходя, в зеркало непременно смотрелись.

Хоть общую неделимую телесность по-разному представляли, но тени их были неотличимы: поменяйся - никто не заметит. Это их не тяготило: в своем новом качестве оба были юны, совершенно беспечны, не подозревая, что могут меняться тенями, словно переставляя глаза: сегодня справа искусственный с голубоватым оттенком, а слева естественный с зеленоватым, завтра наоборот. Да мало ли фокусов с близнецовыми тенями можно устроить.



Мы, в тот момент еще я-и-он, вместе всем общим телом вздрогнули и медленно, безболезненно отделились: оба давно к этому были готовы. Готовы по разным причинам. Я - ощущая тоску по гармонии, знаете, такой, как "я помню чудное мгновенье", он - потому что не чувствовал тоски по гармонии. Первое, что в первый миг отделенного "я" ощутил, было нечто схожее с опьянением. Знаете, лёгкость: белое вино, не слишком сладкие фрукты. Он же выглядел, будто в зимний день от простуды стакан водки хватил под огурец солёно разбухший, со всех сторон подтекающий, словно стены дома с нечиненой крышей.

Лёгкость - тяжесть. Не только по этой линии мы разошлись. И не то задним числом удивительно, что разошлись. Как соединились?! Или точней, как случилось столь двойственное неоднородное существо?! Кто позволил? Кто попустил? Он был (почему, право, был?) не то чтобы скуп, но расчетлив, зная кому, сколько, за что. В отличие от меня, этого не знавшего никогда. Платить, может, не самое большое удовольствие бытия, но, коль приходится, делать это надо с наименьшим ущербом.

Он неприятности пережёвывал, хотел бы неверно даже сказать, смаковал. Я сквозь них старался пролететь незаметно, словно акробат или зверь дрессированный сквозь обруч горящий. Он не любил дымку и расплывчатые изображения. Меня однозначная грубая четкость коробила. Я любил бесконечные ненавязчиво льющиеся мелодии. Он обожал короткие яркие, которые напевал даже в душе (ударение верно поставьте). Я мог часами смотреть на ручей и слушать журчание. Он безжалостно широким шагом его перешагивал, чтобы ног не промочить и башмаки в грязи не запачкать. Он полагал, что всё можно понять и объяснить. Я во всём сомневался. Его влёк запах ванили, меня - кофе, молотого на ручной кофемолке. И много такого. С самого раннего детства. Он девочкам под юбки заглядывал. Я интересовался тем, что у мальчишек в штанишках.

Нет, друг друга мы не ненавидели, как это можно подумать. Если иногда и боролись, то сознавая: в поединке, в нелепой дуэли оба на поражение обречены. Просто один другому надоели ужасно, разнясь во всём, в чём можно разниться.

Ему, моему партнеру по жизни-и-бытию (даже сейчас, разделившись, мы не чужие), дико даже помыслить о времени не своём: хорошо, где нас нет. Готический собор - само великолепие. Но не мог он строиться без пыли, грязи и крови. Не только царь Петр строил всё на костях. Хотя по этому параметру мало кто с ним способен тягаться.

Размышляю я о расколе. Но и он о нем думает. Что? Интересно спросить. Только слово "интересно", конечно же, не отсюда. И как его спросишь? За него попытаться ответить? Соврешь. Обязательно. Непременно.

Ошарашенный долгожданной свободой, перемену в себе заметил не сразу. А заметив, стал проверять, не ошибся ли: очень была неожиданной. Мое осязание стало чувствительным, как никогда. Достаточно было приблизить пальцы к чему-либо, даже его не касаясь, как ощущал не только теплоту, что понятно, но и удивительно тонко различал твёрдость - мягкость, шершавость и шелковистость. Осознав, удивился: зачем? К чему мне такая чувствительность кожи, которая в колобковых странствиях и грезах моих явственно различает даже в речи чужой упругую твердь согласных и гласных скоротечную хлябь?



Будучи колобком, по лазу катящимся, на минуту остановился - передохнуть. И тут же нахлынуло нежданно-негаданно ностальгически.

В качестве официанта в жару я вначале четвероногих обслуживал - воду им подносил, он же двуногих опрашивал: в придачу к собачьей воде хозяева что, мол, желают.

Для окружения мы анонимны, точней он-и-я анонимен: для них мы неделимы, один из огромного числа предрассудков, которыми богата толпа.

Он жить торопится. Бытийствовать спешу я. Он желает жить долго. Вечно пребывать - это весь я. Я нередко себе удивляюсь. Он удивляется мне. Он за ускользающую реальность цепляется, я недостижимость лелею. Его сложность жизни страшит. Меня бытия невыносимая лёгкость пугает.

Ему - узкогубость, пухлогубость меня привлекает. Его проза жизни волнует, меня - поэзия бытия. Его влечет контекст, меня подтекст увлекает. Ему по нраву пейзаж городской, мне природный мил, желательно без пейзан: масштаб не важен и как-то спокойней - чёрт знает, что у них на уме, сегодня пейзане, завтра - Бастилию штурмовать, де Сада - на волю, печатать, подросткам для домашнего чтения рекомендовать, и далее по мегатексту истории. Он желает слушать джаз хриплый и белозубый, в крайнем случае, Моцарта или Чайковского, а я Вагнера, Шёнберга, Шостаковича, Шнитке. Что тут поделаешь?

Он сочиняет:


ПОГОВОРИМ, ПРОСТИТЕ, О ЛЮБВИ

Поговорим, простите, о любви
К трем апельсинам, нимбам или нимфе,
К па де труа иль к юной визави,
К идее равенства или о вечном мире.

О чем-нибудь, любовь ведь широка,
Как Лебедев-Кумач, и необъятна,
Как Волга - полноводная река,
Впадающая в Каспий безвозвратно.

Ей бы иначе и покруче впасть,
Взорвавшись - в лузу, чтоб воспел Карузо.
А, славную на нимфу сладив снасть,
Объем лексемы стоило бы сузить.

А я:


СРОК БЫТИЯ: ОТ ЗВЁЗД И ДО УТРА

Срок бытия: от звёзд и до утра,
До торжества материи кромешной,
Миросмесительной, истошно, зло нездешней,
Тесно телесной, душно безутешной.
Всё! Иллюзорности исчерпаны дотла.

Элизиум непознанных теней,
Мятущихся бесцветно и безгласно,
Перемещения их тягостно напрасны,
Хоть и стройны, изящны и прекрасны.
Но что за прок от скудных их затей!

Мгновенье - с паутиной сметены
Подлунные коллизии былые,
Умели бы, звериным воем взвыли,
Чтобы сметать не смели, не забыли
Все таинства, что с ними сплетены.

Нелепо впав в эпох круговорот,
Из иллюзорных возвратились странствий
В пустое, льдом заросшее пространство,
В сквозящее бессмертьем постоянство.
Такой вот иллюзорный анекдот.

А это, помнится, оба, кто что позабылось:


КАК ТОЛПЫ В СМЕРТЬ ВПАДАЮЩИХ ПРОХОЖИХ

Ты - это я, но всё же я - не ты,
Мы - не они, хотя на них похожи,
Как толпы в смерть впадающих прохожих,
Как пролагающие под землей ходы

Кроты без кличек, люди без имён
Существовать привыкли безымянно,
Местоименно и не окаянно,
Неотличимо от других племён.

Не каннибалы - сохрани их Бог!
Всё остальное мелко и неважно,
А иногда и чуточку отважно.
Всевышний, слава Богу, наш не строг!

Почувствовав жажду, решил вернуться в "Дикую кошку", но ее на месте не оказалось. Вместо бара - мелькание, мигание, отчаянное мельтешение. Соседние дома, прижавшись друг к другу, вытолкнули ее из пространства. Между зданиями был небольшой промежуток, в котором сверкали искры, словно беззвучно точили ножи. Неведомо на что уповая, я решил втиснуться в узкий промежуток, в короткую паузу между домами.

Каждый шаг давался непросто, но с упорством, непонятным мне самому, протискивался, ощущая: не только вперед медленно продвигаюсь, но и вниз ухожу. Вселилось упрямство, каким я, точней сказать, бывшие мы, никогда не отличались.

Я тогда многое в себе заново открывал, к самому себе неизвестному с трудом привыкая. Обладал осязанием силы необыкновенной, кожа была способна свет от тьмы отличить. А приближение к человеческой плоти живой вызывало нечто похожее на удар электричеством, вынуждая людей сторониться.

Попав в лаз, сквозь тьму продираясь, я воспринимал всё, что когда-то за стены его зацепилось: мелкие осколки стаканов, бутылок, шерстинки налипшие, слова молитв, песен, признаний, преданий, сплетен, ругательств, проклятий. Со стен лаза страхи торчали, топорщились ужасы, множество такого, о чем раньше не подозревал.

Я двигался, протискивался, размышляя, в какое время податься. В то, где гнусная неподвижность прошлого ужасней неизвестности будущего? В то, где голые половозрелые пионэры готовы к труду, обороне и всему остальному? Или в то, где властвуют грифы, деки, смычки? Аккорды? Чудные. Молитва? Сладостная. Душа? Понятное дело, больная.



Мы оба в прошедшем времени. Но я после него. И никогда, ни в каком забеге вперед мне не вырваться. После него, чтобы запоминать и забывать, чтобы записывать и рассказывать. Такая вот цепь логических "чтобы", которая, когда ассоциативная цепь разорвется, прошлое наше спасет. Ведь что-то надо иметь про запас, когда перестанешь различать между твердью и хлябью, хоть что-нибудь, за что уцепиться, когда плод с древа познания добра и зла есть больше не сможешь. Мне повезло, ведь это Жил, преследуя добро, постоянно со злом соприкасался. Мне доставались лишь отголоски. Вероятно, кто-то скажет: несправедливо. Соглашусь. Но добавлю: я не виновен, так до нашего разделения было устроено. Теперь будет иначе. Надеюсь, что справедливей.



Кто-то за нами следил. То ли зрак, то ли призрак. Словно некто зарок дал за нами следовать неотступно. Бог с ним. Всё равно от своего не отступимся: развод так развод. Зов колобковый сильнее: иди и живи, будь и иди!

Неожиданно, вдруг, как начался, лаз иссяк, пространство расширилось, стало светлей, плечи, ощутив пустоту, перестали сжиматься - за столиком "Дикой кошки" я увидел себя. Оглянулся: вроде бы подросла. Прежде в подвале, а теперь колобково на первый этаж перекатилась. Передо мной бокал полувыпитый: пиво, которое не люблю. "Кошка" совсем опустела. Не пьяно, не трезво - устало, опустошенно. В окне - молчаливое мельтешение: звуки уличной музыки не проникают. Все признаки позднего времени. Похоже, по лазу я долго, времени не замечая, таскался.

Сумрак, отчужденность. Усталость. В лунно-фонарном неистовом свете чернеет дух, никого, в первую очередь, себя самого не способный более познавать, плоть блестит желтизной - искушающей жизнью, подступающей смертью. В свете не-жизни, не-бытия эрот похож на сатира: изжёваны крылья постельно. Эрот ассонансно голо ананасно вульгарен, его тошнит, словно сфинкс, загадками поурчав, выплюнул несчастного в темноту, где он жвачкой к входному лазу бара пивного, словно полуостров к материку, прилепился: глаза блестят мокрым асфальтом на изломе луча, в пивном бокале застрявшего, руки трясутся, как у заводного зайца тарелки, назначенные музыку из худосочности извлекать - ломка его истязает.



Колобок! Колобок! Куда несешься ты, подгорелый, мелко, вперевалочку, от скверно чадящей печи угорелый?! Куда, охая, ойкая, несешься по Невскому, по Тверской, по Крещатику? В Сокольники? На острова? На Труханов? В Азию несешься? В Европу? Мелко бисерно топчешься на месте обезьяной из анекдота?



Я бежал, глиняный остракизм, уличный шум и хрустящую, храпящую чересполосицу времен за собой оставляя, бежал в тишину. Почему? Не Орест, не убил ни матери, ни мужа ее, и эринии, духи мщения, за мной не несутся.

Слов не было. Была волна, был ритм - полый, открытый граду и миру, гладу и мору, ритм, способный вобрать любое желание, слово любое.



Жил и Был жили-были долго и счастливо, то радуясь, то тяготясь тем, что связаны, как с Петербургом Москва, с Дувром Кале, Иерусалим с Тель-Авивом и хлябь земная с твердью небесной.

Метафора разлада? Распада? Разноцветных смыслов, развешенных гирляндами цветного белья на деревьях?

Странная мысль в колобка превратиться, из "Дикой кошки" катящегося без зазрения совести по асфальту, блестящему угольно больно, угольно слепяще.




© Михаил Ковсан, 2021-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2021-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность