Когда последние, уже порядком запоздавшие гости наконец ушли, невидимо виясь, как медленные светляки вниз и моя возлюбленная - что едва доставала затылком ключиц моих - равнодушно запахнула за мною дверь на высоком обрывающемся пороге, невидимый, я остался там, - одушевив деревянные распахнутые глаза бывшего при ней мира; зрачки вещей.
Я был вьющаяся под потолком щель, алые края проседающихся от шага досок с давними печатями подкованных человеческих каблуков, глаза Христа поверх очевидного дворового чуланчика для поленьев, похожего на поставленную торчмя деревянную мужичью телегу с трупами.
Я видел ее отраженные в стекле зубы.
Я видел ее нынешнего любовника, молодого человека с рыжей бутафорской волнистой прядью. То, что могло называться моей душой, было дурно сделано. Их речь была вся похожа одновременно на кровь и дым. Я надевал на ноги любви испанский сапог и опоминался уже только во дворе дома, без надежды вглядывающимся в ее окно, до сих пор горящее.
Надо мной и им были маленькие камни звезд. Мое сердце было дураком. Она меня не любила.
Временами я шел от нее к некоему С. Невидимые мосты были разведены почти до начала утра. Иногда, задевая волосами полные дождя невидимые вороха листвы над головой в переулках, я засыпал прямо посреди улицы, просыпаясь словно бы во тьме растоптанный лошадьми. Утреннее дыхание становилось похоже на звук поврежденной флейты. Я шел домой, как бы пораженный острием в спину.
Часто, еще даже не снимая у дверей с ног, как трава, пропитанной водой обуви, я здоровался с его стриженоволосой рыжей ночной любовницей. Похожая на еще совсем молодую смерть с огромными, западающими глазами, она дважды (второй раз уже сквозь дрожащее позвякивание собираемого холодного чая) отрешенно отвечала на мое приветствие.
Вера в Христа как-то не коснулась нас. Отрадно было понимать, что ты в конце концов станешь тенью на прозрачном, сумеречном, вечно предрассветном лугу, чем с бессмысленной надеждой жить в мире, где не только не умели любить живых, но и разучились даже лицемерно восхвалять мертвых. Мы любили перечитывать "Илиаду", часто повторяя ее поражающе переведенный по-русски последний стих.
Этой ночью, казалось, у него был гость. Казалось, они только что закончили шахматную партию. Но это была только четырехходовая шахматная задача.
Я знал ее. Составленная мастером Кизерецким, она остроумно начиналась с тройного шаха черному королю. Решенья у нее не было. Единственный, причем очевидный мат возможно было поставить только на третьем, но не на четвертом ходе.
От ее морочащего устройства разговор с уступчивостью перешел к бессмертию души, касаясь одновременно простых людей, причем С. назвал их "очень несчастными", после чего мысль его как-то развлеклась.
Прервав речь и поддевая пешки он восстановил на доске узор.
"Вот решение. Королевский офицер идет на С-2."
"Но ведь офицера нет"
"Верно", - сказал С. - "видимого офицера нет. Но задача шуточная. И я почему-то ясно вижу, как один невидимый офицер, поражая короля, широко пересекает доску по краю пропасти. Его пожирает какая-то невидимая ладья. Тайный иллюзорный ход дополняет очевидный трехтактный выигрыш".
Чужая рыжеволосая девушка внесла чай.
Кожа ее словно бы была испачкана серебряной пылью. Затем - словно еще обнимая ее за плечи - в комнату вошел человек.
Его звали П. Еврей, он был унизительно похож на очень простого русского. Он называл себя "маленький портной", сравнивая нас с "птичьими детьми, томящимися и неспособными к взлету" и мечтая "сшить нам крылья".
В ту ночь он спросил, как написать абсолютную комедию.
Через почти полные прошедшие десять лет, на кроваво-алой бесконечной кирпичной улице, меня остановил, поднявшись навстречу мне, ветхобородатый швейный еврейский мастер в накинутой поверх плеч сияющей шинельной подкладке. "Я сошью вам крылья", - сказал он - "Вы будете человеком-ангелом!" Потрясенный, я зарыдал прямо перед ним. Он ласково попросил меня успокоиться. За распахнутым окном, в так похожем на еще горячий пепел полдневном сумраке, маленькие девушки-белошвейки, поднявшись на цыпочки, начали обряжать манекен. "Как тебя зовут?" - спросил я. "П." - ответил он с каким-то непередаваемым достоинством.
Улыбаясь, С. рассеянно начал покручивать усы, как бы ожидая смерть.
"Неужели вы никогда об этом не думали?"
"Отчего ж не думали?"
"А если думали, почему же тогда не делитесь? Или вам мерещится что вы, вы - способны написать абсолютную комедию? С вашей медью таланта?"
Голос него был наполнен недоумением и горечью.
Замолчав, он тяжело, с трудом обвел нас глазами, и вдруг оскалился (у него были неровные и желтые зубы, почему-то похожие на китайцев).
С. сказал:
"Комедия есть преодоление зла путем смеха. Таким образом, темой абсолютной комедии будет преодоление путем абсолютного смеха абсолютного зла. Иными словами - комедия об Антихристе."
"Вот так бы и сразу."
Выгнутая лировидная спинка стула, дрожа, почти по человечески затрещала под его лопатками, когда он отдохновенно опрокинул на нее хребет, откровенно пояснив нам, как именно следует поступать с истиной, чтобы она приносила достойный и здравый плод - "Наслаждаться человеком умным, скрытой сладкой мыслью приятнее, чем безликими паскудами-потаскушками с теплой шерсткой . Они призрачны. Ими можно обладать по десятку одновременно, лишь разбередив отчаяние. Теперь мне все ясно. Я понимаю, как именно должна эта птичка взмахнуть крыльями. Смотрите!"
Не вставая, он как-то безобразно затанцевал на заголосившей мебели, раскорячил руки и вдруг, совершенно не быв ею, попытался изобразить из себя сову.
"Словно - стимфалийская - птица - я - тяжело - отряхну - на ослепшие - головы - черные - свои - перья", - проклекотал П., выпятив вперед горло, после чего, безмятежно пояснив, что он "гигант, задыхающийся в раковине на морском берегу", попросил чаю.
В темном коридоре не хватало выбитых паркетных гнезд. Я шел, как бы осторожный канатоходец.
В кухне на столе горела одна свеча. Пламя, разбивая веки, тяжело било по глазам крыльями. На столе лежало плохоразличимое шитье с очевидным цветным рисунком, проткнутое иглой.
Прижимая к себе прохладную и влажную простыню, его рыжая возлюбленная мягко обняла меня за горло. Покачнувшись, я коснулся ее лопатками. Комната была как золото под содранной кожей. Мы смотрели в свет и ошеломленно видели, как уже пустая оболочка души, обливаясь хлынувшей из горла кровью, упала почти на самом пороге комнаты, успев, подведя к груди колени, медленно свернуться в маленький, зримо вздрагивающий даже после уже очевидного конца, комок.
"Он мертв. Боже! Помогите мне укрыть его!" - крикнул, останавливаясь в дверях П., неожиданно по журавлиному начав переступать через тело.
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]
