"Отчего, неизреченный боже, ты меня покинул на меня...":
о творческой биографии Алексея Сомова

В издательстве Национального Фонда поддержки правообладателей готовится к выходу второй том антологии "Уйти. Остаться. Жить", посвящённый поэтам, ушедшим молодыми в 70-е и 80-е годы XX века. 1 декабря 2017 в Культурном Центре Фонда "Новый мир" состоялись Пятые Литературные чтения "Они ушли. Они остались", ставшие предисловием к антологии (см. в "Сетевой Словесности" репортаж Екатерины Ливи-Монастырской об этом). На вечере были подведены итоги конкурса "Уйти. Остаться. Жить" на лучшее эссе о рано ушедшем молодом поэте.

Екатерина Ливи-Монастырская: "Первое место получила Ирина Кадочникова из Ижевска за статью о поэте Алексее Сомове (1976-2013) "Отчего, неизреченный Боже, ты меня покинул на меня". Алексей Сомов был редактором отдела прозы "Сетевой Словесности", публиковался во многих изданиях.

За всё, что не оставить на потом
За средиземный снег и зимний гром
За ласточек, что брызнут из-под стрех
За белый свет и вот за них за всех
Мы никуда отсюда не умрём
............................................
Мы никогда до смерти не умрём

Работа была оценена членами жюри - Николаем Тюриным, Еленой Семеновой, Ольгой Снежко, Владимиром Коркуновым, Николаем Милешкиным, Мариной Кудимовой и Борисом Кутенковым. Были отмечены такие качества, как глубокий анализ, раскрытие личности автора и мотивов его творчества и настолько интересное изложение, что Елена Семёнова назвала эссе "триллер-критикой, логично объясняющей раннюю смерть поэта".

"Сетевая Словесность" публикует эссе победителя.

Первая публикация - в журнале "Прямая речь" (N 4 (20), декабрь 2017)

Алексей Сомов Фотография Аси Мутушевой

Алексея Сомова я видела только один раз в жизни. Это была весна 2005-го года. Я училась тогда на 1-ом курсе филфака УдГУ ¹ . В те времена при университете существовала поэтическая студия "На лестнице". Я посещала ее в качестве зрителя: ходила на открытые читки, которые устраивались с определенной периодичностью. 21-го марта 2005-го года, в День поэзии, я первый и единственный раз видела, как Алексей Сомов читал свои стихи. Я очень хорошо его запомнила, и сейчас - спустя 12 лет - легко воспроизвожу его образ в своем сознании. Часто воспроизвожу, если честно. Когда выступал Сомов, мне, человеку, на тот момент мало понимавшему в стихах, было совершенно ясно: вот настоящий большой поэт.

С самим Сомовым я так и не познакомилась - не было подходящей возможности, а если бы такая возможность даже и представилась, то я вряд ли бы ей воспользовалась: все-таки человек, явленный в стихах, и человек, написавший эти стихи, очень часто не совпадают. Алексей Сомов, видимо, в этом смысле был очень показательным примером: если до меня и доходили какие-то мнения о нем, то далеко не самые лестные... Но речь сейчас не об этом. Для меня Сомов всегда был только Поэтом: в этом случае что-то личное - лишнее.

Я читала подборки Сомова в журнале "Луч", который до сих пор выходит в Ижевске. Там, как правило, публиковались ранние циклы поэта - светлые и жизнеутверждающие. Они уверяли в том, что "живы все, и смерти нет", а если что и существует, то "только радость и свет". А вот сайт "Сетевая словесность" показывал совсем другого Сомова. У него, другого, в стихах был обнажен "весь этот добрый снафф" - отвратительная, страшная изнанка нашего мира... И эти два Сомова как-то очень сложно уживались в моем сознании - точнее, сознание мое упорно отказывалось принимать то, что Сомов писал после 2007-го года. Понимание позднего творчества сложилось лишь тогда, когда Сомова - живого человека - уже не стало.

Новость, на которую я наткнулась в августе 2013-го на просторах Интернета (с подзаголовком "Алексей Сомов - уже "был такой поэт""), потрясла, конечно, страшно. Никаких "официальных" вечеров памяти почему-то не было организовано. Единственный - "неофициальный" - вечер устроила Зина Сарсадских, некогда жена поэта, - что уж говорить, женщина, которой Сомов сломал жизнь. А Зина рассказывала о Сомове с таким уважением и восхищением, так проникновенно читала его стихи, что это не могло не поражать. Это был странный вечер памяти: пришло всего 3 человека, не считая Зину... Но всем нам было понятно, что ушел из жизни большой настоящий поэт, что смешно привязывать к нему слово "местный", что Алексей Сомов - это тот редкий теперь случай, когда творчество действительно подтверждается биографией, а поскольку искусство всегда в своей основе трагично, то и подтверждение может быть только трагическим.

* * *

Творческая биография Сомова представлена следующим образом: "Родился в 1976 г. в городе Сарапуле. Окончил Ижевский государственный технический университет. Поэт, прозаик, критик, журналист. Работал художником-оформителем в кинотеатре, охранником, преподавателем информатики, инженером по маркетингу, дизайнером наружной рекламы, верстальщиком, выпускающим редактором газеты, редактором отдела прозы литературного сайта. Был удостоен ряда национальных и международных премий"  ² .

В ранних стихах Сомова раскрывается религиозное сознание лирического героя, для которого залогом упорядоченности мироздания и внутреннего бытия является уверенность в том, что мир есть не "обуза" и не "несчастная случайность", а "Богом данный дворец":

- Мало? Не верите? Нате вам, олухи:
цвет на траве и радуга в облаке,
лето Господне!

Такое понимание мира как чуда, а также убежденность в непоколебимости жизненных ценностей обеспечены тем обстоятельством, что герой твердо ощущает свою защищенность от холода мира, и эта защищенность дана ему от Бога, одна мысль о котором становится спасительной, поскольку "Бог" уравнивается с понятием "Любовь". Именно осознанием Божьей любви и милости живет лирический герой ранних стихов, чувствующий себя хранимым от "мглы" и "злобы":

От мглы, налипшей на зубах,
от злобы, что довлеет дневи,
храни, Господь веселый Бах,
в заботах о насущном небе.
Даруй нам, Господи, любовь...

Ранние стихи Сомова имеют молитвенный строй (ср. названия поэтических подборок и циклов: "Заутреня", "Отцу и сыну"). О жанровом сближении с молитвой свидетельствуют слова "храни", "даруй", "помилуй", старославянизмы "несть", "обрящет", "счастие", "днесь", а также фрагменты молитв: "Свете мой тихий", "Христос воскресе". Молитвы лирического героя выражают благодарность Господу за дарованную Им жизнь, за возможность пребывать в бытии, чувствовать себя его неотъемлемой частью.

Мироздание для лирического героя прекрасно уже по определению, поскольку сотворено Всевышним, и в его деталях герой находит проявления божественного присутствия:

И звездочка простая - одна в своем углу -
доверчиво бросает в египетскую мглу
до хрипоты, до жженья обычные слова
о таинстве рожденья и чуде Рождества.

Так, восторженный взор героя обращен вверх, к небу, и это желание созерцать небесный мир свидетельствует о жажде жизни, о стремлении слиться с бытием воедино: "в слезах и соплях, изумленно и немо / встречаешь рассвет, / провожаешь закат / и пьешь, запрокинувшись, юное небо...". Небо напоминает о бесконечно возрождающемся, творящемся Богом бытии, рождестве, которое является залогом и человеческого бессмертия:

...и вдруг прольется, как из чаши,
непоправимо белый свет,
сухой и звонкий, чуть горчащий -
и живы все, и смерти нет.

"Свет" - один из сквозных образов в стихотворениях Сомова 2003-2006 гг.: "Вот белый свет. Вот это я и ты", "Свет пребывает в тебе и во мне. Свет прибывает". Речь идет не только о физическом, но и о метафизическом свете, противопоставленном тьме, ночи, смерти. В стихотворении "Запомни: скорость света превозмогает тьму..." "свет" напрямую связывается с темой жизни, Рождества, а "тьма" выступает как синоним страха, хаоса, небытия. То есть в пределе своем "свет" у Сомова равнозначен бытию, что вписывается в рамки общих религиозно-философских представлений.

С божественным светом в лирике Сомова сопряжено представление о прозрении, о возможности проникнуть в суть мира и обрести сакральное знание о "горнем" и "дольнем". Знание дается как откровение - через внутреннее преображение лирического героя, постигшего Бога в молитвенном сердце, преодолевшего тьму, в которой мир воспринимался "наощупь":

Помилуй Господи - я жил
наощупь разбирая буквы
<...>
и вдруг прозреть на вдох и выдох,
и задохнуться, как в грозу,
с предельной четкостью увидев
и дальний свет, и дольний мир...

Внутренний свет, спасающий от суеты и тлена ("Знаешь, вечное бремя забот и сует / Брать с собою в дорогу - плохая примета. / Только радость и свет"), становится для лирического героя залогом незыблемой уверенности в том, что жизнь по определению имеет смысл, а бытие целостно и гармонично, и человек способен обрести "счастие" - не мирское призрачное счастье, а именно "счастие" (ср. старославянский вариант написания слова) как глубокое переживание полноты бытия, где перемежаются радость и боль:

Плакать, шататься, драться,
чувствовать боль.
Говорить "здравствуй"
той, что проснулась с тобой.

Именно через включенность в бытие, через ощущение его пульсации, герой открывает знание о Боге. При этом условием "счастия", то есть приобщенности к жизни, становится способность к осмыслению мира в творчестве, "дивный и немилосердный дар человечьей речи", позволяющий исполнить высокое предназначение человека - "заполнить как-нибудь / промежуток меж Творцом и тварью". Этот промежуток заполняется Словом, обретение которого есть в то же время потрясение, преображение через катарсис, приобщение к модусу абсолютного Духа, к области бессмертного бытия (о чем, кстати, еще Пушкин писал в своем "Пророке"):

Только бы, немея на закат,
подставляя грудь дождю и снегу,
кончиком сухого языка
прикоснуться к нёбу - или к небу.
Тут-то и настигнет, как удар,
и встряхнет за немощные плечи
дивный и немилосердный дар
человечьей речи...

Молитвенные стихи Сомова высвечивают непреходящие ценности человеческой жизни, которые удерживают героя при смысле, свидетельствуют о его воплощенности в бытии. Эти ценности в пределе своем сводятся к любви. Во-первых, речь идет о любви к женщине:

И вместе это называлось счастье -
надеяться, отчаиваться, злиться,
отчаиваться, злиться, ревновать,
во сне целуя узкие запястья...

Во-вторых, "счастие" для лирического героя - это любовь к ребенку: "Стирать пеленки, / купать Илью. / Проявлять фотопленки, / где синий июль". Бытие ценностно значимо, поскольку в нем есть место жизни и ее продолжению: "ты голос подал - значит, ты живой".

Но гармоничное переживание мира и любовь к жизни в действительности оказываются весьма болезненными, поскольку герой Сомова изначально глубоко "ранен" опытом смерти, о чем свидетельствуют стихотворения с пометкой "Памяти...": "Памяти А. Корнилова", "Памяти матери", "Памяти С. Кондакова", "Памяти Д. Бесогонова".

Тема смерти как магистральная была заявлена еще в стихотворениях 2003-2004 гг., где получила двойное развитие. С одной стороны, "смерть" осмысляется с позиции христианского миропонимания - как благодарное освобождение вечной души от бренного тела:

Неприкаянна и счастлива, отлетит от тела душа...
Слышишь - музыка молчалива, и поэтому хороша.

С другой стороны, лирического героя сопровождает постоянный страх небытия, зрелое понимание того, что "все, что должно случиться, / уже произошло".

Молитвы героя - это обращения к Богу с тем, чтобы он "не отвратил лица", не отнял самого простого и важного, что позволяет человеку жить со знанием своего места в мире: "Не отними, Господь, хотя бы это".

Ранее творчество Сомова воссоздает образ гармонично устроенной Вселенной, раскрытой сквозь призму сознания лирического "я", утверждающего космичность культуры и мироздания и понимающего сущее в аспекте философско-религиозных представлений. Цельность бытия обеспечивается способностью человека слышать голос Бога, понимать мир как положительное всеединство, упорядочивать хаос силами творчества. В стихах 2003-2006 гг. отсылки к современной поэту эпохе и оценки этой эпохи весьма незначительны, поскольку автор говорит о сущностной природе бытия, показывает его во временном аспекте, то есть в контексте вечности.

Осмысляя ранние стихи, можно сделать вывод, что поэт вошел в литературу, удивительным образом миновав пласт деструктивных смыслов, столь актуальных для молодой российской поэзии начала 2000-х. Ранние стихи отражали достаточно устойчивый психотип, обладающий "нравственной сердцевиной личности" и четко определяющий свой ценностные ориентиры (показательно, что в стихах вообще нет так называемых самоопределений, которые бы свидетельствовали о поиске идентичности, вместо них - утверждение авторских ценностей, что как раз свидетельствует о ее обретении).

Однако тексты, созданные после 2007 г., фиксируют новый разворот в авторской картине мире, связанный с предельно трагическим, болезненным опытом переживания конечности бытия и его абсурдности, тотальной безнадежности и богооставленности. Эти стихи не только тематически, но и лексически отличаются от всего созданного ранее. На место молитвенных формул приходит ненормативная лексика: "Молитесь, дети, за урода, / молитесь за героя, падлы", "Это дело теперь называется фак", "Говно в России слаще чем везде" и т.д. Мотив созидания в разных его реализациях - творчество, любовь, отцовство - сменяется мотивом убийства. "Весь этот добрый snuff / весь этот добрый snuff" - вот магистральная тема, утвердившаяся в лирике Сомова после 2007 года.

Снафф в первоначальном значении слова - "убийство без спецэффектов", своего рода жанр документального кино. Снафф-стихи Сомова, на первый взгляд, представляют собой чуть ли не объективацию извращенного сознания, вызывая не только нравственную, но и физическую непереносимость:

Каждый выбирает из себя...
Волоконца девочкина мяса,
Намертво застрявшие в зубах.

Так жизнь человека утрачивает всякий смысл и всякую ценность, логика судьбы - трагическая предопределенность в катастрофических обстоятельствах не просто эпохи, а вообще - в масштабе вечности, где единичное бытие не имеет никакого значения: "Жил да был человек, но об этом - молчок". Человек изначально обречен, его преследует "личный газенваген" - персонификация смерти в "убийственном" мире:

Не коси, товарищ, выдавленным глазом.
Не свисти, товарищ, порванной губой.
Подыхать - так с музыкой, да еще под газом.
Личный газенваген едет за тобой.

В этой связи снафф-стихи Сомова - попытка в предельно жесткой поэтической форме обнажить трагическую уверенность в том, что отдельная человеческая жизнь, по сути, ничего и не значит - причем, как это ни парадоксально, не значит для самого Бога, который и становится для героя самым жестоким убийцей ("все пожрет золотой умеранг / и вернется в десницу Господню"), поэтому и стихи, некогда звучавшие как молитвы, теперь начинают звучать как богохульства:

Тебе ж припомним и пустые шашни с небом
и свежие гробы в горячих липких снах
и кровь присыпанную марганцем и снегом
весь этот добрый snuff весь этот добрый snuff.

Одним их разворотов темы снаффа в лирике Сомова последних лет становится мотив смерти ребенка, имеющий автобиографический подтекст  ³  и представленный, например, в стихотворении "Рождественская колыбельная", хотя смысл ее прямо противоположен тому, который задает название. Речь в тексте про "рождество наоборот": волхвы оказываются "скупыми" и "мертвыми", путь их - "по костям, по вывернутым шеям", да и ангел приносит не благую весь, а "Пустоту":

Спят антенны, провода и мачты.
Гоблины. Пейзане. Короли.
Все мертво на сотни тысяч ли.
Что же ты не спишь, мой бледный мальчик,
там, под слоем тлеющей земли? <...>

Так герой навсегда утрачивает внутреннюю цельность, уверенность в Божьей любви и милости, понимая, что смерть ребенка - тоже от Бога:

Кем ты стал - прожорливой рыбкой,
Сонной радугой ли, улыбкой
На Его голубых губах?

- и эта мысль оказывается для него разрушительной. Данный разворот сомовской лирики имеет непосредственное отношение к вопросу о теодицее. Ответ поэта звучит следующим образом: зло и есть промысел Всевышнего.

Человеку же, оказавшемуся в ситуации, похожей на ситуацию библейского праведника Иова, остается разве что воспитать в себе привычку к боли:

а ты такой счастливый и немного косой
наблюдаешь вдумчиво и любовно
как Господь отрезает от жизни еще один кусок
улыбаешься и шепчешь
а мне не больно

Теперь образ Бога раскрывается через такие определения, как "обитатель безглазых икон", "високосное облако", "копоть". Фигуры святых лишаются той самой святости и грубо приземляются: рай описывается как место, "где розовый Исус с похмелья глушит пепси-колу", ангел, пролетающий над землей, "отвернув к небесам похмельный лик", "черен, одутловат и страшен". Небосвод уже не напоминает о метафизическом свете и вечной жизни, он разрушается ("Я смотрю на небо - а там дыра"), а само бытие теперь переживается как "закольцованный страх, вековечный дозор - / ни один не прощен и ни разу не спасся", как "хоровод путаниц и смертей". Более того - жизнь по определению оказывается невозможной: герой поздней лирики Сомова - мертвец, которому уже ничего не страшно, который "больше не умрет" ("А дальше меня не было... Улыбаюсь губами, которых нет"), поэтому ему и дозволено богохульство и богоборчество, вплоть до отрицания Слова, отсюда в лирике - мотив убийства языка:

а потом глядеть не щурясь на дымный закат
оставляя ошметки мертвого языка
на полозьях саночек что везут
через всю деревню на скорый нестрашный суд

Мир, изображенный в стихотворениях Сомова 2007-2013 гг., - не просто перевернутый, а вывернутый наизнанку, вызывающий разве что чувство физического отвращения. Человеческое тело тоже выворачивается - и так обнажается гнусное и грязное нутро, ибо, по Сомову, в человеке, как и в мире, оставленном Богом, нет ничего святого:

Выходит из надрыва желтый гной.
Выходит из подруги надувной
Тяжелая резиновая вонь.
И Дух Святой в сердцах выходит вон.

Так автор изображает изнаночный мир, обнажая его горькую безбожную правду, заставляя задуматься о том, что подлинный распад на самом деле совершился внутри человека, в действительности не оставленного Богом, а оставившего Его: "Мы сами тот пиздец, который наступает / на всех Твоих невидимых фронтах". В этой связи герой-богохульник - только маска, открывающая жестокому миру его страшное лицо. Такая эстетическая позиция, безусловно, отсылает к юродству как культурному феномену, на что указал критик Сомова Н. Гуданец. "Греховность" стихотворений Сомова 2007-2013 гг., - вынужденная и выстраданная, подобная греховности первого тома "Мертвых душ", которую Гоголь прекрасно осознавал. Обращение к поэтике снаффа нужно было Сомову, чтобы отразить тот экзистенциальный ужас, которым наполнена современная поэту эпоха, лишенная ценностных ориентиров и разрушившая, уничтожившая самое себя, провозгласив логику абсурда как единственно возможную: "Так кранты наступили весям / и пиздец настал городам, / и над миром, щекаст и весел, / воссиял Господь Таракан". Деструктивность - вот единственное свойство реальности, в которой не осталось места спасительной мысли о Боге как Надежде, Любви, Смысле.

Перелом, наступивший в лирике Сомова после 2007-го года, отнюдь не свидетельствует об отказе автора от христианских ценностей, которые, безусловно, совпадают с общечеловеческими, - скорее, он свидетельствует о предпринятой Сомовым попытке раскрыть представление об идеале через антиидеал. Если раннее творчество отражало по преимуществу вневременные аксиомы, утверждало априорную ценность личности как таковой, ее онтологичность, то в более позднем творчестве раскрывается безбожность, пустота времени и образ героя этого времени, трагически гибнущего, не способного противостоять абсурду, теряющего веру в смысл. Сомов, по сути, разворачивает сюжет о библейском праведнике Иове, но герой-современник, оказавшись в Иов-ситуации ("Отчего, неизреченный боже, ты меня покинул на меня..."), не находит в себе сил, чтобы пройти испытание, отпущенное ему Богом и Сатаной (ср. подзаголовок стихотворения "Смотри, смотри...": "Бесы говорят"): его личное мироощущение поддерживается деструктивным эпохальным, согласно которому "мир" уже давно умер "и здорово смердит". Богоборчество, отрицание Слова, дискредитация самого понятия "любовь к ближнему" - приметы эпохи, запечатленной Сомовым в стихотворениях 2007-2013 гг. Жить в этом разрушенном, а некогда таком цельном и прекрасном космосе автору уже не представлялось возможным - и он трагически скончался в 2013 году, в возрасте 37-и лет, как и положено поэту в России.

* * *

В качестве постскриптума - мое стихотворение памяти Поэта Алексея Сомова:

Когда высокие, как небо, Стояли дни над головой, Ты был тогда почти бессмертным, И я была совсем живой. И выплывали из окопов Созвездья, птицы, облака... Невероятным автостопом Мелькала из-под козырька В ромашках и чертополохе Простая жизнь - как дважды два, И между выдохом и вдохом Еще мерещились слова... Не знаю, что могло случиться, Какие ветры замели Твои усталые глазницы И руки тонкие твои. Но мы еще сюда вернемся, Хоть сколько раз ни умирай, - Вот в этот мир, залитый солнцем, В запущенный терновый рай.

Смотрите также: Алексей Сомов в "Сетевой Словесности"

ПРИМЕЧАНИЯ

 ¹  Удмуртского государственного университета.

 ²  Никуда этот мир не исчезнет... Поэзия Удмуртии. Избранное... - Ижевск, 2015. - с. 87.

 ³  "В холодном июне 2007-го пришла страшная весть: погиб единственный ребёнок Алексея и Зины - пятилетний Илья... <...> После этой трагедии, разумеется, сильно изменившей его внутренний мир, стало меняться и творчество Сомова. Стихи становились всё резче и жёстче, помянутая "инфернальность" стала прорываться и в них, текст за текстом отвоёвывая всё большее пространство" (Корамыслов А. "Ничего, кроме света" // Луч, 2016. NN 1-2.

© Ирина Кадочникова, 2018-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2018-2024.
Орфография и пунктуация авторские.

– Алексей Сомов –

Книга отзывов

НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"

Эльдар Ахадов. Баку – Зурбаган. Часть I [Однажды мне приснился сон... На железнодорожной станции города Баку стоит огромный пассажирский поезд, на каждом вагоне которого имеется табличка с удивительной...] Галина Бурденко. Неудобный Воннегут [Воннегут для меня тот редкий прозаик, который чем удивил, тому и научил. Чаще всего писатели удивляют тем, чему учиться совершенно не хочется. А хочется...] Андрей Коровин. Из книги "Пролитое солнце" (Из стихов 2004-2008) – (2010) Часть II [у тебя сегодня смс / у меня сегодня листопад / хочется бежать в осенний лес / целоваться в листьях невпопад] Виктория Смагина. На паутинке вечер замер [я отпускаю громкие слова. / пускай летят растрёпанною стаей / в края, где зеленеет трын-трава / и трын-травист инструкцию листает...] Александр Карпенко. Крестословица [Собираю Бога из богатств, / Кладезей души, безумств дороги; / Не боясь невольных святотатств, / Прямо в сердце – собираю Бога...] Елена Севрюгина. "Я – за многообразие форм, в том числе и способов продвижения произведений большой литературы" [Главный редактор журнала "Гостиная" Вера Зубарева отвечает на вопросы о новой международной литературной премии "Лукоморье".] Владимир Буев. Две рецензии. [О повести Дениса Осокина "Уключина" и книге Елены Долгопят "Хроники забытых сновидений...] Ольга Зюкина. Умение бояться и удивляться (о сборнике рассказов Алексея Небыкова "Чёрный хлеб дорóг") [Сборник рассказов Алексея Небыкова обращается к одному из чувств человека, принятых не выставлять напоказ, – к чувству страха – искреннего детского испуга...] Анастасия Фомичёва. Непереводимость переводится непереводимостью [20 июня 2024 года в библиотеке "над оврагом" в Малаховке прошла встреча с Владимиром Борисовичем Микушевичем: поэтом, прозаиком, переводчиком – одним...] Елена Сомова. Это просто музыка в переводе на детский смех [Выдержи боль, как вино в подвале веков. / Видишь – в эпоху света открылась дверь, – / Это твоя возможность добыть улов / детского света в птице...] Читайте также: Владимир Алейников. Моление в начале ноября | Ренат Гильфанов. Повод (для иронии) | Татьяна Горохова. Живое впечатление от Живого искусства (Духовное в живописи Александра Копейко) | Наталья Захарцева. Сны сторожа Алексеева | Надежда Жандр. "Чусовая" и другие рассказы | Максим Жуков. Любить иных | Александр Карпенко. Зов предков (О книге Татьяны Медиевской "Его величество случай") | Михаил Ковсан. 4 = 3 + 1 | Андрей Коровин. Из книги "Пролитое солнце" (Из стихов 2004-2008) – (2010) Часть I | Анастасия Фомичёва. Memento mori | Мария Фроловская. Туфелька на снегу | Раиля Шаяхметова. Мальчик оказался скромным | Елена Шилова. Третий берег | Галина Бурденко. Поэт-политик ДАНТЕ | Андрей Коровин. Из книги "Поющее Дерево" (2007)