Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность


Словесность: Романы: Максим Исаев

ОЖИВЛЕНИЕ

Главы: 1-5 6-10 11-18


11. Скрипачка

Наступило утро, и мусорщик чуть не задавил меня своей машиной. Остановившись всего в нескольких сантиметрах от моей головы, он выскочил из машины и толкнул меня носком сапога. Я очнулся. Все-таки опять жизнь победила смерть! Майор лишь пальнул в воздух рядом с моим ухом, и я потерял сознание от страха. Левое ухо до сих пор было заложено. Такое бывает, если слишком много ныряешь на глубину. Мокрые волосы заледенели и покрылись инеем. Грязь, раскисшая вечером, за ночь замерзла, и штаны стали как брезентовые. Мусорщик грязно выругался и оттащил меня в сторону от помойки. Ему надо было подъехать ближе, чтобы достать до баков подъемником.

Как быстро я, однако, превратился в бомжа! Еще позавчера, выглядывая из окна своей квартиры, я с жалостью замечал нищих, роящихся в помойке. А теперь у меня тоже нет ничего - ни семьи, ни кола, ни двора, ни паспорта, ни работы. Прямо Диоген какой-то. Стоило ради этого спускаться под землю! Вот тебе, идиот, и задание Ваганьковского клуба! Вот тебе и ночные скачки, и дачки с покойничками! Теперь я легко могу начать новую жизнь, и даже ясно, какую. Лучше бы уж соглашался служить у Чинарика, лучше бы пошел бы рабочим на соседнюю стройку, или дворником на ту же помойку! А кто теперь ты без паспорта! Даже на своей машине не сможешь ездить! Кстати, а где права? Я сел и стал лихорадочно ощупывать карманы. Господи, права остались! Значит, я еще жив, я еще человек, а не бомж! Ура, я подпрыгнул от радости и даже забыл на минуту о холоде. Конечно, рассуждал я, не может ведь Он так сразу оставить меня без всякой надежды, без единой соломинки.

Мусорщик уехал, закидав меня рваной бумагой с объедками. Ледяной ветер стал поддувать под меня колючую снежную крупу. Надо срочно согреться! Я поднялся на ноги и постепенно стал приходить в себя. Штаны захрустели. Попрыгав на месте, как пленный немец под Сталинградом, я решил вначале найти какой-нибудь подъезд с горячей батареей. Кругом были какие-то бесконечные заборы, покрытые черным снегом обочины, помойки и старые гаражи. До ближайшего дома пришлось идти целых полчаса. В этом районе я еще не разу не был. Такое чувство, что это не Москва, а какой-то серый провинциальный город. По дороге я прихватил пустую коробку из-под телевизора "Сони", чтобы в подъезде постелить картон под себя. Коробка была еще теплая, видимо, хозяин выкинул ее всего несколько минут назад. Я часто видел такие картонки на лестницах у батарей и раньше думал, что на них ночуют бездомные кошки или собаки. Нет, это просто следы бомжей.

Забравшись в ближайший подъезд, я попытался подняться по-выше, чтобы меня по-меньше беспокоили жильцы, но вдруг в середине подъема открылась дверь, и на меня бросилась огромная овчарка - видимо, хозяин решил вывести ее пописать. Хорошо, что он успел надеть на нее поводок, я то бы она сразу откусила бы у меня кусок ноги. Придерживая ласкового зверя на расстоянии, мужчина оглядел меня с головы до ног, затем посмотрел на коробку, сразу сообразил, что я решил тут прилечь, и сказал:

- А ну, уе.... быстро отсюда!

Добрый человек! Он крепко держал поводок, и я быстро побежал к выходу. Как нежно я люблю собаководов! Смотришь, бывало, на старушку с Моськой, которая надрывается от тонкого лая, и думаешь, какая все-таки благородная женщина, старой закалки, что держит такого зверя на привязи! И еще ласково так говорит, улыбаясь:

- Ну что вы, не бойтесь, проходите мимо, она же совсем не кусается, - как будто на ее Моське это написано.

А как приятно смотреть на хозяина, который вывел, наконец, свое сокровище на улицу перед окнами, и стоит, заботливо ожидая, пока оно наложит аппетитную дымящуюся горку, да еще приговаривает:

- Вот молодец, вот умница, какой умный пес, что наклал здесь, а не на диван в гостиной!

И сразу тоже хочется порадоваться за чистоплотного домоседа. А говорят, собачья еда в банках - мировой закусон! Вы еще не пробовали? Зря, батенька, зря! Зачем только ее дают собакам, лучше бы раздавали пенсионерам ... Вон тот дядя уже с утра принял, закусил собачими консервами, и - в отличной форме. Я вошел в другой подъезд, там по лестнице мчались трое детишек и кричали "Ура!". Было семь тридцать утра, до начала занятий в школе оставалось еще много времени, но детки радостно спешат на уроки.

- Опять этот вонючий бомж приперся, - донеслось мне вслед.

- А я одного побрызгал "Дихлофосом", когда он спал, попал ему прямо в рот, и он к нам в подъезд больше уже не приходил, - сказал другой мальчик.

Вот умные детки растут, и какие добрые! До открытия булочной осталось полчаса, я решил погреться пока здесь, а потом пойти позавтракать хлебом. В этом подъезде было не очень холодно, хотя батареи на лестницу и не выходили. Я добрался почти до самого верха, там должно было быть теплее, но особой разницы я не почувствовал. Штаны, видимо, частично подсохли на ветру. Что ж, давно я готовился к такой жизни, приглядывался к бомжам, и вот, наконец, "мечта" моя свершилась.

Как быстро и безболезненно это случилось! Что толку сейчас звонить друзьям! Уже лет пять я ни с кем не общался, у каждого свои дела, дети, работа, а я тут к ним нагряну, да еще в таком виде, нет, так не годится, и так поступать мне совсем неудобно. Родственники остались только в Одессе и Горьком, туда так просто не доедешь, особенно без паспорта. Жена с детьми, видимо, решила жить с новым любовником, а чтоб я не приставал, быстро - "оформление в течение часа" - продала квартиру, и след ее простыл. И кому я еще нужен? Подземная герцогиня спустилась вниз, даже чаю не захотела со мной пить, так что остался я голый и босый один на всем свете. Уже без десяти восемь, булочная скоро откроется. Надо пойти на поиски хлеба, авось там мне подадут "Христаради".

До булочной пришлось пилить почти целый час, удобно у нас все-таки в городе все устроено. Идиот! Я думал, что с утра мне в булочной подадут на хлеб, но не тут-то было! У всех утром настроение плохое, хочется спать, да еще в такой холод и ветер. Объяснять мою историю было глупо, других я придумать не успел, и от хлебосольных москвичей я получал в лучшем случае советы типа "Работать надо идти", "Такой молодой, а уже пьяница", "Иди проспись". Наконец, какая-то бабуля дала мне на четвертинку черного, и я испытал необыкновенное счастье, вонзившись зубами в мякоть своего любимого бородинского. Как мало все-таки человеку надо! Давно мне не было так вкусно! Мысли забегали быстрее, уже захотелось двигаться и немного согреться. В подъезде особенно не согреешься, да и опасно - кругом собаки и школьники. Вот старые бомжи любят греться в метро и на вокзалах. Поеду и я куда-нибудь развеюсь! На метро мне подала приличная тетя, видимо, спешившая на работу в министерство. Я прикинулся рассеянным студентом, забывшим дома кошелек.

И вот уже я втиснулся в забитый народом вагон метро и начал потихоньку оттаивать. Вскоре подо мной образовалась небольшая лужица. Публика недовольно морщила нос. Пришлось перейти в другой вагон. Сперва я решил погонять по кольцу - интересно, сколько оборотов делает один поезд? Часа через два я определил, что один состав делает в среднем десять оборотов, а потом высаживает всех пассажиров и идет в депо. Штаны уже почти все высохли, и даже не сильно порвались по дороге, но под влажной курткой совсем ничего не было, даже шарфа, и вид был, прямо скажем, не авантажный. Про шапку и перчатки и говорить нечего - их просто не было. Примерно к часу дня я весь высох, прогрелся и захотел есть. В булочных сейчас как раз перерыв на обед, и идти туда рано. Я сделал еще три круга и решил выйти на "Красной Пресне". Где тут по-близости можно было бы купить хлеба? В высотном доме есть хлебный отдел, но там слишком приличное место, и вряд ли удастся разжалобить там кого-нибудь. Кажется, за углом, если пройти мимо кинотеатра "Пламя", есть маленькая булочная, туда я и направился.

На этот раз мне повезло. Навстречу мне попались студентки, я тоже мог еще прикинуться студентом, и они одарили меня деньгами на целый батон. Хорошо все-таки, что я еще не стал совсем старым и грязным бомжом, тогда бы они мне ничего бы не дали. А тут я даже соврал, что мне давно не платили стипендию. Наверное, у них были богатые родители. Говорят, некоторые студентки ходят на дискотеки, где за вход надо платить 120 долларов. Ах нет, я спутал, девушек вроде пускают бесплатно. На такие деньги некоторые семьи живут два месяца, а то и больше. А тут захотела потанцевать, развлечься - и за пару часов не глядя проплясываешь хлеб для толпы бедняков.

Нет все-таки справедливости на свете! Я шел по улице 1905 года, жуя батон, купленный на милостыню, но мысли о девушках и революции не давали мне покоя. Что для них значит этот батон? Да ничего, мелочь, пустяк, одна пуговица с дубленки. А я вот иду, и ем эту пуговицу, и больше ничего у меня нет, и в животе становится полнее. Хорошо, что в холод пить не хочется, и вязкая мякоть боком, без посторонней помощи протискивается вдоль моего пищевода. Но чувства благодарности к этим девушкам у меня не возникло. Скорее наоборот, эта милостыня, эта подачка, пусть даже шутка, лишь показала, на каком расстоянии мы находимся друг от друга. Вполне возможно, что отец этой студентки и выкинул меня из квартиры, чтобы вселить туда свое чадо.

Жертвы революции 1905 года, и другие жертвы оказались все-таки напрасны! Мимо проскакал чугунный жандарм, похожий на моего майора, за лошадь цеплялась тоже чугунная баба, работница "Трехгорной Мануфактуры". Я бы тоже сейчас кинул в жандарма кусок кирпича и встал бы потом на баррикаду. Ведь когда холодно и хочется есть, сразу видно, кто во всем виноват. После батона я решил немного согреться и посидеть, подумать о своем печальном будущем. На Грузинском валу, точнее, во дворе, я отыскал подъезд без домофона и с батареями, и уселся на картон, постеленный предыдущим борцом за свободу пролетариата. Было уже часа четыре, на улице еще светило солнце, нагревшее воздух градусов до пяти тепла, повсюду с крыш капала вода, мои ноги опять промокли, и денег на ужин в ресторане "Ганг" при свечах не было абсолютно никаких. Захотелось запеть про враждебные вихри....

Где-то тут рядом есть студенческое общежитие, что, если проникнуть туда на ночь? Скоро ведь уже будет темно, опять собаки пойдут гулять, и в подъезде ночевать совсем не хочется. Тем более можно сделать вид, что я только спустился за хлебом, и не захватил с собой студенческого билета. А общежитие тут, кажется, консерватории, или Гнесинского института, и я смогу даже при случае что-нибудь сыграть, если придется. Хотя давно я не разыгрывался всерьез, только вот тогда, в Ваганьковском клубе, успел посидеть за роялем часа два. Публика в музыкальном общежитии должа быть все-таки приличная, не то, что на вокзале.

Я довольно быстро добрался до Малой Грузинской. Студенты шли с занятий, кто со скрипкой, кто с контрабасом, кто с флейтой. Хорошо, что сейчас мимо вахтера проходит много народу, и ко мне не прицепятся. Если что, скажу, что я с фортепианного факультета, вышел за спичками. Вахтерша, седая старушка в очках, читала газету "Культура". Надо же быть в курсе культурных новостей и событий! Я сделал вид, что живу здесь уже лет десять, и, не оборачиваясь, прошел сразу к лестнице и стал подниматься вверх. Хорошо бы найти какой-нибудь чулан со старыми матрасами, или кладовку с бельем. Вряд ли здесь есть другие незанятые комнаты. Там можно спрятаться по крайней мере, до прихода кладовщицы. Народу в коридорах было немного. На меня никто не обращал внимания. Вот бы попасть еще на какую-нибудь вечеринку с едой! Я снова представил себя в шапке-невидимке.

Поднимаясь по лестнице, я вдруг заметил впереди себя идущие стройные ножки, дивно расширяющиеся кверху. На повороте девушка обернулась, и я узнал в ней одну из тех двух студенток, которые подали мне на хлеб.

- Так вы, оказывается, тоже тут живете? - сверкнув глазками, спросила она, продолжая подыматься по лестнице, крутя попочкой, обтянутой узким платьем.

От неожиданности я растерялся и сказал "Да". Мы поравнялись и стали подыматься вместе. Некоторе время прошло в молчании. Лестница была довольно широкая.

- Кстати, а вы, случайно, не играли вторую сонату Бетховена для скрипки и фортепиано?

- Играл года два назад, - соврал я.

- Моя подруга с фортепианного факультета пошла к бабушке, а мне ужасно нужно разучить эту дурацкую сонату к завтрашнему дню.

- Я могу попробовать, - мое сердце забилось в груди.

На пятом этаже мы свернули в темный коридор, девушка отперла дверь, включила свет и впустила меня в комнату, где были лишь две застеленные серыми покрывалами пружинные кровати, тумбочка, два стула, пианино и стол. Я молчал, боясь что-нибудь испортить. При свете я разглядел ее синее платье с воротником и рукавами на пуговичках, похожее на старую школьную форму. Она выглядела лет на девятнадцать, под платьем, видимо, ничего не было, поскольку ее грудь при каждом шаге колебалась и совершала самостоятельные волнующие движения, упирающиеся в непреодолимую, но мягкую преграду. Мне сразу захотелось помыть руки. Нельзя же дотрагиваться грязью до чистых клавиш.

Она дала мне мыло в пластмассовой голубой мыльнице, и я с наслаждением подставил руки под горячую воду. Хорошо, что в это время ее еще не отключают! А то у нас как-то отключили горячую воду в январе, и это было ужасно. Да еще пришли гости, была куча грязной жирной посуды, и я мыл ее часов до трех ночи. В коридоре мне, слава Богу, никто не встретился. А то бы потом ее замучили - кто у тебя такой был, да где ты такого нашла, да что вы с ним делали и т.д. Хорошо бы, конечно, поесть что-нибудь. Но впереди пока была только духовная пища.

Я вернулся в ее комнату. Она достала из-за занавески металлический пюпитр и начала его медленно раздвигать. Я сел на стул и залюбовался ее движениями. В стопке нот она нашла своего Бетховена, раскрыла на странице 143 и поставила ноты на пюпитр. Страницы сразу перевернулись. Пришлось зажать их специальными скрепками. Потом она нашла ноты для аккомпанимента и поставила их на пианино.

- Может, все-таки снимете вашу куртку? - спросила она, раскрывая футляр скрипки.

- У меня под курткой ничего нет, я только выбежал на улицу на минуту, и ничего больше не одел, - ответил я честно.

- Как же можно играть Бетховена в таком виде? - тихо спросила она.

- А что, вон в Париже целые симфонические оркестры выступают без штанов, и ничего, публика счастлива. Может, мне завернуться в простыню? - нагло спросил я. Она засмеялась.

- Будет неудобно переворачивать страницы.

- Я сниму ее, только по-позже, - я совсем обнаглел.

- Когда это по-позже? - не поняла она.

- Когда вы снимете ваши черные туфельки.

- Это почему же?

- Потому что черные туфельки не будут сочетаться с голым телом.

- Это как сказать.

Вот вам и второй курс музыкального училища!

- А вы давно играете эту вещь? - я решил сменить опасную тему и пододвинулся ближе к пианино.

- Да нет, дня три всего, но ничего не получается.

- Может быть, лучше попить вначале чайку? - внутри у меня давно уже все сжалось от голода.

- Нет, давайте начнем с первой части.

Она достала из футляра завернутое в синюю ткань крепкое тело скрипки и открыла ее. Я посмотрел в ноты. Что может ощутить человек, первый раз открывающий это произведение? Конечно, будь у меня опыт училища или Консерватории, я бы особенно не колебался. Но девушка была совсем молоденькая и упорно смотрела вперед, надувая щеки и хмуря лоб. Надо было сразу снять куртку. Я попробовал дотронуться до первых нот и сыграл несколько тактов. Видимо, это был облегченный вариант. Она проследовала за мной и мы довольно успешно продвинулись на несколько страниц.

Чайник на подоконнике к этому времени уже вскипел, и пар из носика растапливал оконный узор, наброшенный последним легким морозцем. Мы прервались и сели пить чай.

Она все время опускала глаза вниз, и я не понимал, что происходит и как нужно себя вести.

- А где же ваша соседка по комнате? - спросил, наконец, я.

- Она уехала домой на неделю. Приедет в понедельник. Давайте поиграем еще часок, а то вторая часть у меня совсем не получается.

Мы стали играть, и скоро я забыл про все на свете. Чудное Адажио извивалось и скользило вдоль скрипичного силуэта, и Бетховен казался восточным фокусником, гипнотизирующим змею. Под конец я сильно утомился и захотел спать. Хорошо все-таки, что в детстве я занимался музыкой! Первый день моего житья без квартиры заканчивался не так плохо, как могло быть. Но девушка может не понять, что мне негде спать, а ночевать в ее комнате не очень удобно. Хотя, если подумать, пропадает целая кровать, хотя и пружинная! Неожиданно в комнате погас свет. Как на зло темные силы подталкивали меня к пропасти, но я продолжал сопротивляться.

- Опять пробки перегорели! Придется зажигать свечи. Все глаза тут испортишь, - она открыла наощупь тумбочку и зажгла два огарка. Но мне так играть было приятнее, иногда я специально играл в детстве при свечах, воображая, что нахожусь в восемнадцатом веке. Жалко, что на концертах теперь играют с электричеством. Со свечками совсем другое впечатление. Клавиши становятся черно-желтыми, нотные страницы озаряются мерцающим светом, и мы переносимся совсем в другие времена.

Мы поиграли так еще часа два. Третья часть, Аллегро, была самая трудная. Я врал и спотыкался на каждом шагу. Но для нее это было не так важно, ведь своя партия шла у нее хорошо. Как все- таки замечательно, что не все люди думают о хлебе, деньгах и любви! Вот мы с ней сейчас поиграли, и ради чего? А просто так, для удовольствия. Хотя ей, конечно, надо было готовиться к уроку. Обычно когда есть задание, его надо выполнять через силу, а когда готовиться ни к чему не надо, получается хуже, без всякого толку. А вы замечали, что когда нельзя трахаться, то очень хочется, а когда можно, то страсть уже не та?

Наверное, она все-таки была не очень красивая и не думала ни о чем таком неправильном. Играли мы часов до двенадцати ночи. Наконец, она закрыла ноты и стала укладывать скрипку. Она была очень старательная и не будет тратить время на пустяки. Я опять сидел молча и наблюдал, как она прижимает скрипку к животу, заворачивая ее в синюю тряпку. На меня она по-прежнему старалась не смотреть. Света в доме не было, в коридоре давно никто не проходил, и на улице было совсем тихо.

- Может, попьем еще чаю? - спросила она меня, глядя в футляр и укладывая смычок.

- Давайте, - радостно согласился я, чтобы хоть чем-то заполнить внутреннюю пустоту. Чувствовалось, что ей тоже неловко, и она не знает, что сказать. О чем бы с ней таком интересном поговорить? Про себя мне рассказывать не хотелось, хотя в таких случаях обычно говорят что-нибудь выдающееся типа "Недавно на домашнем концерте Рихтера..." или "В моей статье для Нового Мира..." либо "В прошлом году в Париже я встретил..." или просто "В моем Мерседесе". Я помнил еще слова из Театра Моэма, что если уж вы взяли паузу, тяните ее как можно дольше. Да, редко теперь люди молчат, все больше рассказывают о себе, вот обязательно все должны знать, какие у нее интересные дети, машина или необыкновенный случай произошел по дороге в метро.

Чай был индийский, кидали его в грязные мутные стаканы и заливали кипятком. Она все молчала, но теперь стала странно улыбаться. Я скоро допил свой стакан и долил из чайника еще воды. Вокруг было уже совсем тихо, если не считать звяканья алюминиевых ложек и треска свечи.

- А где же ваши родители? - решил спросить я.

- Они живут под Москвой, в Подольске. Я езжу туда по воскресеньям.

Мы снова надолго замолчали. Я немного расстроился, поскольку провожать девушку под Москву - грустное занятие. Электрички вечерами почти не ходят, да и телефона наверняка нет, так что особенно времени на ухаживания нет, ведь когда провожаешь девушку домой в Москве, то ты совмещаешь приятное с полезным.

- Меня встречает папа на платформе по пятницам, - угадала она мои мысли.

- И звонить вам нельзя...

- Телефон обещали поставить через три года.

Мне стало совсем грустно и тоскливо. И даже узкая талия, обтянутая синим платьем, отступила на второй план. Почему-то у меня всегда было предубеждение к девушкам из области и к приезжим. Все-таки когда учишься в Москве, живешь в специальном мире, где все говорят на своем языке, отличном даже от языка других школ и райнов. Хорошо, что она много молчит, а то у меня наверняка давно бы уже завяли уши. А найти девушку, которая бы говорила также как ты, - это практически невозможно. Они все сразу становятся чужими и далекими. Как что-нибудь скажет, так все.

- Свечка скоро потухнет, - сделал я ценное замечание. Она ничего не ответила, но теперь ее глаза были направлены на пламя, огонь отражался в ее зрачках, но я по-прежнему не понимал, что она хочет и как себя вести. Она тут достаточно одинока, и можно завладеть ее временем. С другой стороны, она еще маленькая, ей надо учиться и учиться, и что я буду ее отвлекать от Бетховена своими приставаниями. Я вдруг почувствовал, что уже давно закончил институт, и как далеко осталось то время.

Она, наверное, еще девственница и совсем неиспорченная, так что мне стало ее даже жалко, что ей попался такой бомж. Я налил еще чаю. Голода уже особенно не чувствовалось, желудок был доверху заполнен горячей водой. Случайно я посмотрел на книжную полку, и волосы мои зашевелились от страха.

На куче нот и тетрадей лежала коричневая потертая тетрадь с надписью "Книга Учета. Книга Разврата". Последний раз я видел ее на даче с покойниками. Неужели моя скрипачка тоже их этих? Как иначе эта книга попала к ней? Или ее уже издали большим тиражом?

Стало еще тише, девушка не мигая смотрела на пламя свечи восковым взглядом, как статуя. Я попятился к двери, выскочил в коридор и спрятался в темном углу на чердаке.


12. Книга Учета. Книга Разврата.

Учитель Пирожников

Хорошо все-таки, что всех моих учеников поселили в каюты на одном этаже! А то пришлось бы бегать по этим крутым корабельным лестницам туда-сюда и проверять, все ли "детки" на месте. А с моим животом особенно не побегаешь. Хотя какие они детки, это девятый да десятый класс! У Марфиной уже такая грудь, как у завуча. Корабль, конечно, не самое подходящее место для воспитательной работы. Не запретишь же им ходить на танцы, а танцы, как назло, длятся до четырех утра. Уже тут тебе и матросы, и папиросы, и прочая дрянь, а девицы и рады потанцевать со взрослыми кавалерами. Никакого сна с ними нет! Да, это была большая ошибка - устраивать плавание на корабле школьников со взрослыми, да еще так долго. Они быстро учатся всему плохому.

Пирожников посмотрел на свои большие авторитетные часы. Уже половина двенадцатого, пора загонять их в каюты. Сегодня целый день так сильно качало, слава Богу, всех давно тошнит, и укладывать силой спать никого не придется. Все и так давно лежат трупами. Крепко держась обеими руками за поручни, Пирожников вышел в коридор. У ребят было уже тихо, а у девочек горел свет и раздавались голоса. Пирожников постучался и отворил дверь каюты.

- Илья Николаевич, Никольская упала с верхней полки и разбила себе нос, мы кровь ей никак не можем остановить! - заверещала Марфина с большой грудью, едва прикрытой легкой ночной рубашкой. Никольская из 10 Б сидела на постели, задрав голову кверху и зажав нос мокрым от крови платком. Пирожников нахмурился.

- Так, Никольская! Пойдем-ка со мной в медпункт, а вы все тушите свет и спать, уже ночь на дворе.

Кроме Марфиной, все остальные девицы уже лежали в койках. Как хорошо все-таки, что сегодня такая качка!

- Марфина, проветри класс, а то у вас тут невозможно заниматься.

За иллюминатором бушевало Черное море. Через мгновение пароход накренился, и в каюту плеснули соленые теплые брызги.

Пирожников испугался и отскочил в сторону.

- Ну хватит, пожалуй.

Марфина закрыла иллюминатор и полезла на верхнюю полку. Илья Николаевич с тоской наблюдал за ее движениями.

- Все улеглись? Ну, спите.

Он вывел Никольскую за ледяную руку в коридор, выключил в каюте свет и закрыл за собою дверь.

- Сильно ударилась? - спросил он, оглядывая ее ночную рубашку с пятнами крови.

- Да нет, это у меня бывает от переутомления, - ответила она, шагая впереди него. Пирожников с удивлением наблюдал за контурами ее юного тела. Его тоже порядочно укачивало. Вот черт, уже в десятом классе, и такая попочка! - подумал он. - Хорошо все-таки работать учителем в старших классах, они ведь еще толком ничего не понимают, и столько мимо тебя проходит таких вот девочек в одних ночных рубашках, без всякого стеснения! А чего стоят упоительные дополнительные занятия до позднего вечера!

Вскоре они добрались до медпункта, но там было уже все заперто. Никольская немного приободрилась.

- У меня уже больше не течет, - сказала она, отнимая от носа платок и пробуя пальцем верхнюю губу и ноздри.

- Ладно, ладно, пойдем-ка я дам тебе какое-нибудь лекарство из нашей школьной аптечки и чистый платок, а то ты вся в крови, будто с Бородинского поля.

Пирожников был учителем истории и больше всего любил Наполеона и декабристов. Он помнил, что когда течет кровь из носа, нужно лечь на спину, задрав голову, и приложить мокрую холодную тряпочку или платок к переносице. Они вошли в его каюту. Было около двенадцати ночи.

Илья Николаевич поехал с группой школьников потому, что он был единственный молодой учитель в своей школе. С одними училками детей отпускать в такое путешествие было никак нельзя, да и они, молоденькие учительницы, все как один, ушли в декретный отпуск, у других были свои больные дети, родители, или свое больное сердце, печень, спина, ноги, и только толстый Пирожников был самый здоровый из всех.

По дороге к своей каюте он заметил, что за дверьми его школьников уже совсем тихо, света нигде не было, и даже Марфина с большой грудью, наверное, уже спит. Пирожников аккуратно закрыл за собой дверь. В его каюте была только одна койка.

- Ложись на спину и запрокинь голову назад, - грозно скомандовал он Никольской. Она послушно вытянулась на его покрывале. Он снял свою подушку и положил ее на стул. Стул стоял в ногах койки, и когда Илья Николаевич отпустил подушку и посмотрел на свою ученицу, сердце его заколотилось. Он увидел подбородок Никольской как раз между двумя холмиками, обтянутыми тонкой ночной рубашкой, которая в таком положении задралась даже выше колен. Никольская смирно лежала, закрыв глаза и вытянув руки вдоль тела.

- Сейчас я поставлю тебе холодный компресс, - сказал Пирожников, завороженно следя за тем, как юная грудь Никольской поднимается в такт ее дыханию. По дороге к раковине он сильно ударился головой о полку, но даже не заметил этого.

Илья Николаевич открыл кран с холодной водой, но тут вспомнил, что забыл достать из чемодана носовой платок. Он вернулся к Никольской и нагнулся под койку, чтобы достать чемодан. Никольская, вся обтянутая ночной рубашкой, парила над его чемоданом прямо перед его глазами. Впопыхах, потеряв очки, Илья Николаевич долго не мог отыскать в чемодане носовой платок, поскольку его взгляд не мог оторваться от груди Никольской и шарил он в чемодане вслепую. Ему как назло все время попадались под руку полосатые зеленые носки, которые он искал с самого отъезда из Москвы. Никольская шмыгнула окровавленным носом. Наконец, Пирожников отыскал платок, по дороге к раковине опять ударился головой о полку и только потом смог подставить руки под ледяную струю. Это его немного освежило. Платок скоро намок, и Илья Николаевич осторожно положил его на переносицу девушки. Никольская дышала ртом, и Пирожников был совсем близко от ее полных красивых губ, чуть дрожащих от холода.

- Ты, наверное, замерзла, - спросил он ее.

- Да, немножко.

- Сейчас я тебя укрою одеялом.

Никольская лежала сверху покрывала, и надо было вытаскивать одеяло снизу. Чтобы помочь ему, она уперлась головой и попой в койку, еще выше задирая свои прелестные юные груди, а потом, когда нужно было вытаскивать дальше, Илья Николаевич просунул руки ей под спину, приподнял ее и освободил одеяло из-под ее сладкой попочки.

Плотно укрыв Никольскую одеялом, Пирожников огорчился. Теперь он уже не мог видеть тонких деталей ее юного тела. Смочив свое полотенце водой, он стал вытирать кровь под ее носом, стараясь как можно меньше приминать ее пухлые алые губы. Никольская улыбнулась.

- Щекотно, Илья Николаевич!

Вот дура, подумал он. Но кровь никак не останавливалась.

- Тебе надо полежать так без движения, - сказал он, меняя холодную примочку.

- А как же вы? - вдруг спросила она, - давайте я пойду назад, в свою каюту.

- Нет, нет, что ты, тебе ни в коем случае нельзя теперь вставать, - строго сказал он, испугавшись, что она уйдет. - Постарайся успокоиться и уснуть, а я пока посижу рядом.

Он вышел в коридор проверить, тихо ли в остальных каютах. Все дети, утомленные качкой, спали мертвым сном. Пирожников вернулся к себе в каюту и как следует запер за собой дверь. Птичка в клетке, - вдруг пришло ему в голову.

Никольская лежала с закрытыми глазами. Он потушил свет и сел на стул рядом с койкой. Через полчаса он решил, что можно сесть рядом с ней. Никольская подвинулась к стенке, освобождая ему место.

- Илья Николаевич, давайте я еще подвинусь, койка широкая, и вы тоже уместитесь. В палатке и то теснее, - невинно сказала она. Пирожников положил под голову подушку и лег рядом с ней, но поверх одеяла.

Он вспомнил, как часто в школьных походах рядом с ним в палатке спали в своих спальниках разные девочки. Одни были еще совсем мальненькие, и их надо было засовывать посреди ночи обратно в спальник, чтобы они не простудились. Другие были уже настолько взрослыми, что прикосновения их широких бедер в тесноте палатки даже сквозь толстые спальные мешки так волновали Пирожникова, что он долго не мог уснуть.

Вот и сейчас между ним и Никольской было лишь тонкое колючее одеяло и разница в возрасте лет в двадцать. Он даже не помнил точно, как ее зовут. Вскоре она уснула, и ее тело стало непроизвольно принимать различные положения. Илья Николаевич лежал на спине, вытянув ноги и скрестив руки на груди в позе Наполеона. Неожиданно Никольская повернулась к нему лицом и положила на него сверху свою ножку, согнутую в коленке. Ее дыхание оставалось ровным, а вот Пирожников напротив, набрал полные легкие воздуха и боялся выдохнуть, чтобы не спугнуть птичку. Одеяло с нее слезло, покрыв самого Пирожникова, зато ее ножка оголилась почти до самого верха, лаская бедного учителя истории легким теплом и очаровательным изгибом тугого бедра.

Зря все-таки в педагогический институт поступает так мало юношей! Профессия учителя, тяжелая, но благородная, таит в себе необыкновенные открытия и свежесть жизни. Илья Николаевич, затаив дыхание, чувствовал, как ее коленка двигается все выше и выше вдоль его ноги. Как жаль, что его левая рука оказалась замотанной одеялом, а то он мог бы почувствовать пальцами самую нежную часть ее ножки, лежащей сверху. Видимо, Никольская крепко спала, и не понимала, что с ней происходит. Вскоре она положила на него левую руку и уткнулась в его плечо. Как бы ее теперь снова укрыть, лихорадочно соображал Илья Николаевич. Рука лежала вначале на его груди, потом Никольская медленно почесала комариный укус на соей коленке, и после этого положила свою руку прямо на живот несчастного Пирожникова. Я для нее, наверное, как подушка, подумал он.

Ему и в голову не приходило сейчас, что он лежит почти в объятиях своей ученицы, и что в какой ужас привела бы эта картина ее родителей. Она спала, между ними было жаркое колючее одеяло, к тому же Илья Николаевич, слава Богу, не успел снять штаны, а то это было бы уже слишком. Она все время чесалась во сне, и эти беспорядочные движения почти доводили его до безумного желания вытащить это дурацкое одеяло, скинуть свои противные штаны, раздвинуть ей ноги и... Но лишь профессиональная этика не позволяла ему перейти через эту границу.

Вскоре ему уже казалось, что она практически лежит на нем сверху, спать в таком положении было уже совсем невозможно, и морская качка то поднимала ее в воздух, то с такой силой вдавливала их в койку, что Пирожников ощущал спиной ребра своего чемодана, стоящего под ними. Ему пришлось даже придерживать ее руками да талию, чтобы во время мгновений невесомости она не слетела совсем на пол. В этой пытке прошел челый час. Илья Николаевич вспоминал свои школьные годы и безумно жалел, что ему сейчас не двадцать лет, и думал о том, как будут встречать их ничего не подозревающие родители на Курском вокзале. В какой-то момент он все-таки не выдержал, и когда она особенно сильно вдавилась в него, потерял контроль над собой. Штаны намокли, ему сразу стало холодно и противно, но Никольская не проснулась.

Потом она все-таки тоже замерзла, повернулась к нему спиной и свернулась калачиком. Ему стало ее жалко, он в последний раз взглянул на ее высокое бедро, освещенное темно-синим светом иллюминатора, а потом закрыл ее одеялом. Нет, все-таки в нем еще не погиб настоящий советский учитель и гражданин. Зато теперь, в такой позе, она лежала практически поперек кровати, и Илье Николаевичу пришлось лечь на бок и прижаться животом к ее спине, закинув край одеяла поверх их обоих, и невинно, тоже как бы во сне, положить свою правую руку на ее правое бедро.

Это было великолепно, и стоило прождать два часа, чтобы добиться такого взаиморасположения. Его штаны немного подсохли и согрелись. Его рука тряслась, и только через некоторое время он понял, что край ее ночной рубашки находится гораздо ниже. Во сне иногда она чмокала губами, стонала и постоянно почесывалась, видимо, ее всю закусали вчера на танцах комары. Пирожников долго думал, куда теперь сдвинуть свою правую руку, чтобы полнее насладиться спящим теплым телом своей ученицы.

Вдруг ему пришла в голову мысль, что после каникул ему должны повысить зарплату, и на эти деньги он сможет купить себе велосипед "Турист", и ездить на нем со школьниками по прекрасным местам Подмосковья. И девочки обязательно должны участвовать. Вам нравится, когда девочки носят специальные обтягивающие штаны для велосипедной езды - велосипедки?

Потом он достал рукой ее талию, ощущая указательным и большим пальцами ее ребра, а третим пальцем доставая почти до пупка. Медленно-медленно, чтобы почувствовать каждый сантиметр ее отточенного тела, он двинулся вначале вверх, до высшей точки ее широких бедер, а потом все ниже и ниже, пока, наконец, не наступил конец ее легкой ночной рубашки. Ее ножка была крепкой и упругой, и Илья Николаевич с наслаждением прижимал пальцы к ее нежной персиковой коже. Теперь ему предстояло достать до трусиков. Неужели она до сих пор ничего не чувствует? Время тянулось безумно медленно. Один раз она вдруг резко дернулась, и ему пришлось даже совсем убрать руку, но потом он смог снова положить ее на место.

Наверное, она еще девственница, подумал Пирожников. Он тогда еще не мог читать запрещенной в СССР "Лолиты" Набокова. Несмотря на все разговоры, поцелуи и объятия, которым предавались девочки старших классов, большинство из них, слава Богу, еще сохранили свою невинность, и весь педагогический коллектив строго следил на нравственностью и манерами учениц. Наконец, большой палец Ильи Николаевича уперся в резинку трусиков, Пирожников просунул руку немного выше и остановился, чтобы отдышаться. Он расчитывал, что до ее девичьих волос внизу живота оставалось всего два-три сантиметра, и сейчас, перед последним штурмом Зимнего дворца, ему надо было действовать особенно осторожно. Конечно, свою жену он бы уже давно повернул на спину и удовлетворил бы свое желание. Здесь же, учитывая разницу в возрасте и в общественном положении, а также остроту революционной ситуации, ему приходилось бороться за каждый сантиметр этого юного нетронутого тела.

Он подумал о том, как долго нужно было бы мучиться с такой юной женой, чтобы обучить ее всем трем признакам революционной ситуации и искусству достигать вершины в классовой борьбе. В школе ведь таких уроков нет, родители и "Комсомольская правда" молчат, и подружки несут обычно всякую чушь на эту тему. Его рука скользнула еще дальше, и пальцы, наконец, коснулись ее мягких курчавых волос. Что мог он себе позволить еще, этот простой советский учитель, Илья Николаевич Пирожников, на плечах которого лежала ответственность за судьбу юной девушки? Он погладил немного ее волосы, похожие на бархат, и хотел было уже дотронуться до начала ее тайны, но когда до нее оставалось уже такая малость, когда нужно было лишь обратиться с воззванием к солдатам и матросам, ударить в вечевой колокол, разрезать алую ленточку, поджечь фитиль ядра, провести артподготовку, взмахнуть дирижерской палочкой, подписать Декрет, перейти, наконец, Рубикон ее невинности, во тьме моря раздался страшный удар, и пароход "Адмирал Нахимов" резко накренился на левый борт.

Добро всегда побеждает Зло, хотя в это никто почти не верит. Никольская из последних сил цеплялась за Илью Николаевича в черной пучине, они долго звали на помощь и вместе ушли на дно.


13. Паук

Очнулся я в серой пыли чердака. Кажется, это все еще музыкальное общежитие. Вчерашняя скрипачка, измучив меня Бетховеном и слабым чаем, была совсем еще юной, и вступать с ней в сложные ночные отношения я испугался. А эта ужасная книга, которая преследует меня с самого начала, как бы напоминая мне, что я уже умер, что легкая прозрачная жизнь уже кончилось, и что вокруг только липкие покойники, окутывающие меня своими невидимыми щупальцами и высасывающие из меня последние силы!

В черном углу кто-то зашевелился. Непонятное существо, покрытое сверху тряпками и старым картоном, повернулось на другой бок и снова затихло. Постепенно сквозь щели внутрь чердака стал проникать слабый свет. Затаившись в своем углу, я решил полежать еще немного и набраться сил, тем более, что на чердаке было довольно тепло, и выходить на холод совсем не хотелось. От нечего делать я принялся изучать конструкцию крыши, ведь когда-то очень давно, еще в той жизни, я работал плотником в студенческом стройотряде.

Старые бревна были еще довольно крепки, вот поперечины на стропилах надо бы поменять, а то следующей зимой, особенно если будет много снега, они уже не выдержат. Но вряд ли у коменданта есть деньги на ремонт. Толстый слой пыли и копоти покрывал все вокруг, между скатами крыши висели серыми простынями огромные сети, сплетенные, наверное, гигантскими пауками.

Я чувствовал себя таким же грязным и скучным, как эта серая пыль. Наконец, в верхнем углу, между бревнами, я заметил настоящего хозяина этого места - черного насекомого размером с кулак, свернувшегося на зиму. Вот и я, как этот ужасный мертвый паук, забрался сюда в эту черную щель, спасаясь от холода, а с наступлением весны медленно, но верно, зашевелю свои длинными мохнатыми ногами, расправлю панцырь и выйду на охоту. Я представил, как бы текли мои дни в ожидании добычи, вряд ли это была бы бабочка, скорее муха, комар или таракан. Вот жертва запутывается в моих сетях, раскинутых на чердаке общежития, я мгновенно обматываю ее своими серыми веревками и пускаю в нее яд. Яд довольно безболезненный, жертва засыпает без мучений, я складываю добычу в свое хранилище, расположенное где-нибудь между стропилами, исправляю порванную паутину и замираю под крышей, поджидая очередной кусок мяса.

Все, наверное, очень просто - ведьма хочет превратить меня в своего паука, и уже отправила меня сюда, на серый чердак, где я буду собирать ей корм на зиму, ловя в сеть и усыпляя вначале мелких насекомых, потом крыс, собак и людей. Место тут подходящее, и мяса будет много, особенно осенью, когда в общежитии люди много едят и готовят, и полно жирных мух, слетающихся на запах.

Согласитесь, паутина - изящное изобретение, полное симметрии и гармонии. Мало кто смог бы с таким искусством так точно откладывать хорды между радиусами, уходящими в дальние углы чердака. Причем сплести одну паутину - это еще ничего, главное - расположить ее на наиболее оживленных траекториях движения добычи, а вот это уже занятие, достойное гроссмейстера. Надеюсь, я оправдаю высокое доверие своей покровительницы, ведь по шахматам у меня был почти первый разряд!

Существо в углу зашевелилось и прошипело:

- Дай водки, козел!

А вот и первая рыбка! Уж больно дурно пахнет. Не буду ее брать, дождусь лучше скрипачку. Я с отвращением поднял эту вокзальную грязь, подтащил к лестнице и спустил ее вниз, чтоб меньше воняло. Надо скоро сматываться, а то она припрется сюда с дружками, связываться с ними нет никакого желания. Да, в холод все-таки плохая охота. А скрипачка, наверное, сейчас на уроке сольфеджио. Я спустил штаны и с наслаждением облегчился прямо на середину чердака. Быстро все-таки привыкаешь к новым условиям!

Еще несколько дней назад я лежал в горячей ванне и слушал урчание воды, падающей в белую пену, а сегодня рядом со мной лежит какая-то нечисть, и сам я кладу кучи на пол, как собака. А Вы готовы к переменам? Как-то проснувшись, Вы узнаете, что кто-нибудь умер, и Ваша жизнь кончается, или, придя с улицы, оказываетесь перед открытой дверью Вашей обчищенной квартиры, или, выйдя из магазина, обнаруживаете, что Вашей машины, которую Вы так упорно втискивали между двумя другими, уже нет.

Все, что было со мной до прошлой недели, казалось мне таким далеким и чужим, что дотронуться до той жизни было уже невозможно, и я ощущал теперь на своих пальцах только пыль этого вонючего чердака.

Хорошо все-таки, что сегодня не так холодно. Вскоре я добрался до Белорусского вокзала и нашел свободную лавочку у ног великого пролетарского писателя. Я еще помнил, что неделю назад мимо этого места ночью прекрасная дама с длинным развевеющимся позади шлейфом скакала на белой лошади и улыбалась своему влюбленному попутчику, затянутому в черный костюм. Кто были эти люди? Я только чувствовал, что здесь, у вокзала, со мной должно произойти что-то важное, какая-то встреча, встреча с судьбой, встреча с девушкой, и потом моя жизнь изменится и все встанет на свои места. Проклятая ведьма, я тебе отомщу!

Закрыв глаза, я принялся обдумывать эту идею. Сразу пойти на ипподром было бессмысленно, там пропускают только во фраках и на черных лимузинах, а ночью сторож просто подстрелит меня, как собаку. А с ипподрома в центр одна дорога - мимо Горького, так что здесь ее можно поймать точно. Только когда? Вряд ли она ездит каждую ночь. Но мне придется ждать ее до конца, что еще делать?

Мысль увидеть ее и хотя бы помыться засветилась в моей голодной душе яркой звездой. Я представлял, как она сойдет с лошади белым весенним ветром и поцелует меня горячими губами. Все сразу станет хорошо, я найду работу, буду много получать, снова увижу родственников и друзей, и этот кошмар, наконец, прекратится. Я так размечтался, что забыл обо всем на свете, и когда кто-то толкнул меня в плечо и крикнул в ухо:

- Сматывайся, менты с облавой! - я не придал этому никакого значения и продолжал мечтать. Вот я беру нож и отрезаю себе ломоть бородинского, затем намазываю его маслом и посыпаю сверху солью, потом еще и еще, пока буханка не кончается, а рядом лежат еще целых три буханки, и еще есть деньги, чтобы пойти и купить сколько угодно этого мягкого и тяжелого черного хлеба с маслом. А потом мы сразу едем в Париж, и там нам дают вначале по стаканчику красного вина, какое-нибудь "Шато де ...", а потом тарелку с нарезанными французскими булками с хрустящей корочкой, или мы просто идем по улице и едим их эти длинные батоны один за другим, один за другим. А после Парижа сразу едем в Венецию, на карнавал, я наряжаюсь в костюм мушкетера, а она - в костюм миледи, и вот мы уже на балу, кругом свечи, вспыхивают петарды, фейерверк озаряет небо, салют сыпется на крыши и в воду, и все загорается и сияет, и все такое вкусное и приятное, как прозрачный разноцветный мармеладик...

Мармеладик прервался от резкой боли в колене. Передо мною стояли три милиционера с дубинками, рядом - фургон с решеткой.

- Вставай, говно, - спокойно и даже ласково сказал один милиционер, безусый мальчик лет восемнадцати с хорошей улыбкой, и со всего размаху стукнул меня дубинкой по руке. От удара я упал в грязь. Везет мне на этих милиционеров! Второй милиционер, с усиками и по-толще, пнул меня сапогом по почкам.

- Вставай, кому говорят, развелось вас тут как крыс. - Они терпеливо наблюдали, как я подымаюсь на ноги. Внутри меня все сжалось и не давало вдохнуть. Милиционеры подтолкнули меня к открытым дверям фургона и пихнули внутрь. Я не успел даже ничего сказать. В фургоне на полу уже лежало несколько тел, в основном без движения и без звука. Я прислонился к стене. Дверь хлопнула, и машина тронулась. Выхлопные газы шли внутрь, как в немецкой душегубке. Я вспомнил, как из такой душегубки спасся только один мальчик, который, когда пошли газы, смог пописать на свой носовой платок, приложить его к лицу, потом очнуться в горе трупов и выползти наружу.

Сквозь рев мотора я слышал обрывки разговора в кабине, один из милиционеров ругался, что он опять попал в наряд по уборке территории, оказывается, завтра на вокзал приедет главный, и всех бомжей приказали увезти куда-нибудь по-дальше. Кто был этот главный, я не понял. Зато я вспомнил рассказ одной своей бабушки, как, оказывается, легко навели порядок в Москве в двадцатые годы - а то по улицам стало невозможно ходить - сплошные проститутки, бандиты и бездомные. А порядок навели очень просто - организовали на заводах рабочие дружины, они прошли по всему городу, и всех отправили строить Беломор-канал.

Примерно через час машина остановилась. Дверцы отворились, и милиционеры принялись выбрасывать тела на улицу. Место было тихое, какой-то безлюдный парк. Разбросав добычу по снегу, уборщики территории потренировались в искусстве палочных ударов до тех пор, пока слегка не притомились. Мне повезло, я насчитал не себе ударов десять, не больше. Наконец, старший сказал:

- Ну что, пора обедать?

- Да, погнали пожрем, что-то так жрать захотелось, щас как нажремся! - долго выражал свою мысль молодой боец, добивая последнего бомжа, поправляя разгоряченной рукой свой вспотевший чубчик и убирая дубинку. Хлопнули дверцы, и фургончик растворился в синей дымке. Я поднялся из холодной растявшей весенней жижи, выплюнул выбитый зуб и поплелся к выходу из парка.

Кругом пели счастливые птицы, вовсю журчали талые воды, сияло и переливалось веселое солнце. В Москву приходила весна, новая жизнь, и новые красивые честные мальчики шли работать в милицию.

Жалко, что мне все-таки выбили первый передний зуб. После семьи и квартиры это была, наверное, самая большая потеря. Но количество плохого и хорошего в жизни всегда одинаково. Все-таки меня не посадили и не убили, и можно уже радоваться, что все кончилось так хорошо. А ведь некоторые до сих пор ждут каждую ночь, что приедет лифт, зазвонит в коридоре звонок, и освободится еще одна комната.

Вскоре я добрался до остановки троллейбуса. Оказалось, что это был номер двадцатый, и парк - любимый с детства Серебряный бор, родные места. Ноги были совсем мокрые, - ступить в сухое место было невозможно, как это бывает у нас весной, в конце марта. Стоит все-таки в такое время носить галоши. На двадцатом я доеду прямо до Белорусского вокзала, поболтаюсь вокруг него до вечера, лишь бы опять на глаза милиционерам не попастся.

Денек выдался хороший, солнечный, можно было даже долго сидеть на лавочке на Цветном бульваре, есть хлеб, купленный на собранную около цирка милостыню и смотреть на детишек. Правда, вскоре меня оттуда прогнали другие бомжи, забившие это ценное место, где за час перед началом спектакля можно заработать на месяц жизни, тем более, что на представление идет много иносранцев - без буквы "т", ведь языка в цирке знать не надо. Ах, эти прекрасные акробатки! Совсем не такие бесплотные как балерины.

В таких размышлениях я кое-как дотянул до ночи, прождал ее до утра, когда снова начало подмораживать, но ее так и не было. Прошло несколько дней, или больше, и к утру становилось все теплее и теплее. Ночью я обычно дежурил у Горького, днем питался на милостыню и отсыпался на лавочках в парках и на бульварах. В дождь прятался в подъездах старых пустых домов с заколоченными окнами, в основном внутри Садового кольца. Иногда приходилось драться с другими бомжами, удирать от милиционеров и собак, но, к счастью, весна выдалась теплая, и я только один раз простудился и отлеживался опять на чердаке общежития на Малой Грузинской. Может, она тогда и проехала?

И вот однажды в теплый майский вечер, уже после всех праздников, я почувствовал, что сегодня обязательно встречусь с ней, моей подземной принцессой. На улицах уже совсем потеплело, и можно было ночевать на скамейках. Я лежал на своей скамейке на Чистопрудном бульваре и глядел на звезды. Лет пятнадцать назад в такой же теплый вечер мы с одноклассниками решили гулять по Москве до утра. Все тогда было прекрасно, и гулять хотелось всю жизнь. Голода не чувствовалось, только один раз мы поднялись выпить чашку чаю домой к Мишке на Солянке, и снова потом гуляли, пока не открылось метро.

На этой же скамейке лет через семь я целовался со своей первой любовью. Ее губы были мягкие и прохладные, и она слабо отвечала мне. И тоже было тепло, сияли звезды, в сумке оставалась еще половина бублика с маком, и эти маковые крупинки были на ее губах и в моем кармане, еще была пустота в голове и ощущение счастья и бесконечности момента. Даже серые дома на закате были розовыми. Но вот момент прошел, первая любовь е изменила, дальье все пошло кувырком.

Теперь я лежу на этой скамейке - грязный вонючий бомж, и впереди есть только маленькая ниточка, по которой можно вылезти из этого болота, или ее уже нет. На часах пробило десять. Я приободрился и пошел опять к Горькому. По бульварному кольцу идти приятнее, важно только не повторяться, и всегда идти другой дорогой. Вокруг все цветет, и навстречу попадаются прекрасные девушки с идиотскими кавалерами. Ну как они могут идти рядом с такими уродами?

В темноте все кружилось - качались фонари, деревья закрывали дорогу черными пахучими листьями, ветви дотрагивались до моей макушки и касались рук, машин и людей становилось все меньше, зато попадающиеся мне навстречу девушки были все красивее и красивее, они заглядывали мне в глаза и улыбались. Я шел мимо, боясь обернуться и окаменеть.

Наконец, я спустился к Трубной площади, поднялся к Петровке, дошел до улицы Чехова и свернул направо. Надоела эта парадная Тверская, пойду лучше переулками. Мимо проплыла моя старая музыкальная школа. А вот девушки навстречу больше не попадались. В окнах уже давно погас свет, и только в жилых домах еще были слышны голоса, люди смотрели телевизор или пили чай перед сном. Теперь уже так не ходят в гости, как раньше. Песен не поют, не разговаривают, а как было раньше душевно, под гитару, спеть какой-нибудь романс или долгую тягучую народную песню, да еще на три голоса. "Глядя на луч пурпурного заката...", или "Утро туманное", или "Дремлют плакучие ивы", или просто "Ваше Благородие". Теперь всем это кажется глупым, смешным и неподходящим, и все смотрят в ящик, да еще все время разные программы. Да, времена меняются, идешь ночью по улице, песен не слышно, и никакой радости, особенно если в одиночку.

Я перешел Садовое кольцо и был уже совсем близко от Горького. Скоро полночь, и сегодня она обязательно придет ко мне! На небе мерцали звезды, булькала дурацкая реклама, вокзал освещался специальными прожекторами, прохожих совсем не было видно. Мои любимые милиционеры грузили в фургон последних бомжей и запирали на ночь двери вокзала. Теперь на вокзале могут находиться только особые люди - люди с билетами и московской пропиской. А мой паспорт уничтожен два месяца назад.

Давно, кстати, я не мылся и не брился! Узнает ли она меня в таком виде, захочет ли подойти, поцеловать, вряд ли! Что делать, вначале пусть пустит меня в душ, а потом уже будем целоваться. По улице поехали поливальные машины. Мне нравится смотреть, когда они поливают улицы, или когда дворники утречком так уютненько поливают тротуар на своем участке. Вот брошу все и пойду работать дворником, как Платонов. Как вам кажется, я еще не свихнулся? Надо только найти место, где паспорт не нужен.

Улица заблестела, и мне захотелось пройтись прямо по середине дороги, где днем могут ездить только машины. Милиционеры уехали. Часы пробили пол первого. Неужели она не придет и сегодня?

Загудела, ушла в депо последняя электричка. Площадь затихла. Я плотнее завернулся в куртку, вжался в лавочку и начал считать минуты. Хорошо все-таки, когда нужно кого-нибудь ждать, и спокойно думать о чем придется. Скоро уже лето, может, податься на юг, к Черному морю? Скоро там уже начнут появляться первые фрукты. Или поехать в Среднюю Азию. Там я никогда не был, и немного страшно ехать туда без товарища, без подготовки. А что тут страшного, с другой стороны? Я стал вспоминать все, что знал про те страны. Конечно, дыни, арбузы, плов, лаваш, горы, песок, синее небо, мечеть, "Белое солнце пустыни". Без языка, конечно, тяжело.

Вдалеке послышался стук копыт. Я знал, что она должна быть сегодня. Это мой последний шанс. Я поднялся с лавочки и двинулся к мосту через железнодорожные пути. Там она мимо меня не проскочит. Я спрятался за чугунной оградой моста как партизан перед немецким составом. Во рту все пересохло, руки и ноги тряслись от нервного напряжения.


14. Погоня

Постепенно в темноте я стал различать, что по Ленинградскому проспекту скачут две лошади. Мне казалось, что прошел уже целый час, а они все приближались и приближались. Вначале за деревьями почти ничего не было видно. А вдруг она меня не заметит? Надо ее обязательно остановить, во что бы то ни стало. И кто это скачет с ней рядом? Надо было мне по-лучше подготовиться, хотя бы побриться. Но внутренний голос убеждал меня, что сегодня это не так важно. Замедленное изображение скачки настолько сильно вливалось в мои мозги, что я непроизвольно стал повторять движения наездников. Если долго смотреть по телевизору за маятником одинокого конькобежца на длинной дистанции, то тоже вскоре начнешь раскачиваться из стороны в сторону с ним в такт.

И вот уже я скачу на лошади рядом с прекрасной дамой вдоль Ленинградского проспекта, ветер раздувает волосы и платье, ноги дрожат, мимо проносятся фонари и деревья, и все ближе мост через пути рядом с Белорусским вокзалом. На улице нет ни души, и только какой-то грязный бомж неожиданно отделяется от чугунной ограды моста и бросается нам навстречу. Лишь бы он не испачкал мой фрак. От них всегда так ужасно воняет, и герцогине это будет неприятно.

Они выехали из-за деревьев и стремительно приближались к мосту. Шлейф ее длинного платья развевался за нею на несколько метров, ее черные волосы сливались с лошадиной гривой. Она летела вперед, но лошадь двигалась в каком-то замедленном темпе. Рядом ехал какой-то придурок в длинном фраке. Выждав еще мгновение, я бросился им наперерез. Дальше все произошло так быстро, что я не понимал, что делаю.

Она заметила меня, но останавливаться не собиралась, поравнявшись со мной, она вдруг выхватила небольшую плетку и ударила меня по лицу. Я вскрикнул от боли, она уже уходила вперед, к Маяковскому, но ее спутник еще был рядом, я успел ухватиться за уздечку его коня, столкнул всадника с лошади и вскочил как Гойко Митич в седло на его место. Горячая кровь заливала мне лицо, левый глаз ничего не видел, но впереди раздавался цокот копыт ее лошади, я пришпорил своего коня и понесся за ней. Она даже не оглянулась и неслась все дальше и дальше.

А Вы участвовали когда-нибудь в гонках по ночной Москве? Когда я буду губернатором города, в первую же ночь с субботы на воскресение устрою торжественные скачки по улицам Москвы. Зрители должны будут стоять на тротуарах со свечками и фонариками. Факелами пользоваться нельзя - это напоминает фашизм. Всю рекламу на время скачек отключим, она не будет сочетаться с благородным духом старинных состязаний. Про маршрут надо еще подумать, а вот форма одежды может быть только маскарадная, и ни в коем случае не спортивная. При чем тут спорт? Это будет скорее духовно-историческая процессия, или скачки за девушками. Да, именно скачки за девушками - это прекрасно и возвышенно. Всадник, поймающий беглянку, объявляется ее рыцарем на весь год до следующего заезда. Это приведет к развитию и подъему наших конных заводов, так незаслуженно забытых в это тяжелое время. Подымется также производительность труда, увеличится рождаемость и понизится смертность. Люди объединятся вокруг скачек, рыцари будут выбирать короля, и здоровый дух раннего средневековья воцарится над пошлой купеческой Москвой.

У Маяковского она свернула направо и поскакала по Садовому кольцу. Нас разделяло всего несколько десятков метров, но останавливаться сейчас нельзя - она легко могла бы укрыться в переулках около Патриарших прудов. Пока я не думал, что буду делать с ней дальше, лишь жажда погони иссушала мое горло и голову. Вряд ли она готовит мне новую ловушку, с меня уже взять нечего, скорее, мой новый богатый соперник, которого я скинул у Горького, должен был стать очередной жертвой подземных козней.

Зачем только она меня ударила плеткой? Наверное, решила, что я - какой-нибудь пьяный бродяга с вокзала. Неужели она меня все-таки не узнала? Придется теперь прикинуться маньяком, насильником или вором. Вид у меня теперь подходящий, и, пользуясь этим преимуществом, я мог бы многое узнать у нее. Возьму вот и придушу ее для начала, или укушу ее за грудь.

Она неслась впереди, шлейф вытянулся почти горизонтально и повторял в воздухе ее плавную траекторию. Вдруг ее прозрачная косынка отделяется от нее и повисает на мгновение в воздухе. Я успеваю поймать ее на лету. Левый глаз ничего не видел, и я приложил косынку к ране, чтобы остановить кровь.

На Смоленской площади она чуть замедлила ход, оглянулась, и снова погнала лошадь вперед, к Парку Культуры. Вокруг никого не было, и даже на освещенном Арбате было тихо, как никогда. Куда она направляется на этот раз? Хорошо, что не на кладбище, а то там ее покойные покровители опять дадут мне яду или засунут в деревянный ящик.

В школе я занимался лыжным спортом. Нас гоняли по десятикилометровому кругу в любую погоду. Зимой рано темнело, и гонки происходили в серебристом свете уличных фонарей, стоявших вдоль дорожек парка. В нашей секции было несколько девочек моего возраста, и больше всего мне нравилось, когда одна из них, Марта, оказывалась впереди меня на лыжне. Эти преследования сквозь сверкающий иней, шипящий снег и черные круги в голове от усталости и отравления кислородом на всю жизнь отпечаталось в моей бедной памяти, но главным, конечно, были ее синие рейтузы, обтягивающие прекрасные ножки, вызывающие у меня прилив сил и второе дыхание. Я шел за ней полчаса, и, наконец, измученный видом ее фигуры, обгонял ее на ходу, ударяя по ее напряженной попе. Она пыталась в ответ ударить меня палкой, но было уже поздно, впереди стоял тренер и следил, как мы скользим и отталкиваемся. Я разгонялся, делал рывок, мимо проносился тренер, позади оставалась Марта, еще несколько минут, и все силы кончались. Это были самые лучшие гонки в моей жизни, такие легкие и романтичные, как все в школе. Цель была так близка, кругла и упруга, радость от ее достижения так проста и естественна, и, главное, тренировки проходили три раза в неделю, иногда бывали соревнования, иногда даже в секцию приходили другие девушки с прекрасными фигурами, синими глазами и хвостиками, торчащими из-под лыжных шапочек. Через год я бросил секцию, так и не поговорив, к счастью, с Мартой ни разу.

Может, она скачет к Донскому монастырю, там тоже есть кладбище, значит, пока не поздно, надо догнать ее раньше, около Крымского моста. И когда между нами оставалось всего несколько метров, когда стук копыт уже отражался от чугунной ограды и справа показалось колесо обозрения, она вдруг резко свернула вправо, ее лошадь легко пермахнула через барьер и через несколько секунд послышался плеск черной воды. Вот вам и нечистая сила! Тут уже я не стал изображать из себя Гойко Митича, а добрался до лестницы, соскочил с коня и скорее спустился вниз пешочком. Ей-то все равно, кровь-то, наверное, у нее холодная, да и разбиться можно. В темноте у берега белый шлейф ее платья развернулся по свинцовым волнам Москвы-реки. Она молча плыла к берегу. Я протянул ей руку со ступенек, спускающихся прямо к воде. Все-таки жалко девушку, хоть она и ведьма. Я даже не подумал о том, что она может утащить меня на дно как русалка. Выбравшись на ступеньки, она отцепила тяжелый шлейф и осталась в одном платье, с которого стекали ручьи черной воды. Ее лошади не было видно и слышно, ну прямо как испарилась куда-то. А может, ее и не было?

- Ну как водичка? - спросил я ее, моргая глазом.

- Дурак, разве ты не видел, как меня лошадь понесла?

- Можно было остановиться и раньше, у Американского посольства.

Она вдруг заплакала. Я вспомнил, как она ударила меня плеткой, и подумал, что есть все-таки справедливость на свете.

- А зачем ты меня хлестнула плеткой по морде?

- Ты же ехал всю дорогу сзади меня, как я могла тебя ударить?

Вот это номер! И такое наглое вранье, без всякого стеснения! И сейчас я еще буду доказывать ей, что я не верблюд, и что синяк под глазом мне не могли поставить вчера в драке у винного магазина, поскольку я вовремя смылся оттуда.

- Ты, я вижу, уже совсем лыко не вяжешь, а ведь прошло всего два месяца, как мы расстались. Слава Богу, я спустила тебя с лестницы вовремя, надо было еще раньше это сделать, говорили мне все подруги, да прогони ты его к матери, разведись и начни нормальную жизнь, нет, ты опять ко мне пристал, вонючий козел, хоть бы побрился!

- Да ты что, совсем сдурела, какая лестница, какие подруги, какие пьяные дружки! Успокойся вначале, подсохни, а потом будешь вспоминать, кого ты хотела отправить к чертовой матери. Я тут живу почти как святой, питаюсь водой с хлебом, а ты мне такое говоришь!

- Совсем заврался, видали этого святого. Ладно, надоел ты мне до смерти, иди отсюда скорее, чтоб духу твоего здесь не было больше.

Она выжала подол платья и направилась к Дому Художника. Я прямо остолбенел от ее слов, зачем она так меня обижает ни за что ни про что. Вот все-таки гадина какая, вот стерва! Я не выдержал, подбежал к ней и со всего размаху врезал ей по мокрой попе. Пусть отвечает за свои слова! Она посмотрела на меня и вдруг сменила гнев на милость.

- Ладно, раз уж ты меня догнал, придется таскаться с тобой сегодня. Сейчас зайдем внутрь, я переоденусь, там сейчас как раз выставка костюма, и потом мне надо просушить как следует волосы, я вся до нитки промокла.

Может, врезать ей еще раз, тогда она все вспомнит и станет совсем шелковой? Эти перемены меня всегда в ней потрясали. О чем это я? А как же сигнализация в музее? И потом мне тоже надо бы переодеться.

- Нет, к сожалению, с тобой уже все ясно. А благотворительностью я не занимаюсь.

- Но, может быть...

- Нет, ну что ты милый, пойми, у тебя уже все кончено, и с тобой все в порядке.

- Как в порядке?

- Слушай, и ты еще чем-то недоволен, после того как я тебя столько раз прощала, столько раз уступала тебе, столько раз вытаскивала тебя с того света!

- Вот интересно, а я думал, что это ты мне устроила такую веселую жизнь.

- Ну, хватит, я совсем замерзла.

Мы подошли к Дому со стороны лежачих памятников. Дзержинский был уже весь зеленый, а вот колени Калинина - какая игра слов! - сверкали, отполированные попами туристов, фотографирующихся на память. Сталин, облитый красной краской, лежал лицом в землю.

Она поискала что-то вокруг, потом нагнулась к какому-то канализационному люку с номером 666, попробовала сдвинуть чугунную крышку носком туфли, но лишь поцарапала лаковую поверхность. Кто ж так обращается с хорошей обувью!

- Давай-ка, пролетарий, напряги свои силы и подыми крышку.

Измазав все пальцы в грязи, я с трудом подцепил тяжелый люк и открыл его. В лицо пахнуло теплой сыростью. Я привязал свою лошадь к маленькому заборчику, и мы принялись спускаться вниз. Я пропустил ее вперед, чтобы она не завалила меня сверху тяжелым люком. Один раз они меня уже надули. Внизу, как ни странно, было сухо. Своды освещались красными и синими лампочками, как в метро. Минут через десять подземный ход вывел нас к железной двери, герцогиня сняла ключик, болтавшийся на ее шее на золотой цепочке, и открыла замок.

Все-таки если человек идиот, то это надолго. У нее же везде свои люди, и она хочет от меня отделаться, я это знаю, и тем не менее иду за ней неизвестно куда. А здорово, что у нее есть ключик от всех дверей. Надо бы запомнить этот люк, номер его я хорошо запомнил, да и все знают это число, неужели все их ходы и люки помечены так страшно - числом Дьявола, и нужен только ключ, чтобы пройти куда угодно, зная только, где все эти люки лежат? Теперь обязательно буду смотреть на номера всех канализационных люков. А еще однажды я видел "Запорожец" с номером 666, и как можно ездить на такой дьявольской машине!

Она захлопнула дверь в подземный ход и включила лампочку. Мы были в каком-то подсобном помещении для сиделок и служителей. Кругом висели на гвоздях старые халаты с буквами ГТГ - "Государственная Третьяковская Галерея", под стульями аккуратно выстроились теплые тапочки, на стенах висели старые календари с обведенными днями рождений и опасных дней под портретами Ленина и Брежнева, у розетки стоял электрический чайник и обогреватель.

Герцогиня привычно воткнула в розетку вилку обогревателя, налила в чайник воды и поставила его на стол. Можно подумать, она тут работает. Я разглядывал награды Брежнева. Она повернулась ко мне спиной и сказала:

- Расстегни-ка мне пуговицы, дубина.

Мокрое прозрачное платье облегало ее стройную фигуру. Еще простудится, бедняжка. Мне вдруг показалось, что я работаю сторожем музея уже лет десять, а она спустилась сюда просто переодеться. На столе, рядом с чайником, я заметил знакомую коричневую тетрадь. Это была Книга Учета.


15. Книга Учета. Книга Разврата.

Инженер Андреев

- Зайчик, о чем ты думаешь?

- Так, ни о чем.

Они заканчивали ужин, состоящий из селедки с луком, картошки и черного хлеба с маслом. Было жарко, сразу захотелось пить, и они ждали, когда же начнут разносить чай.

Море к вечеру немного успокоилось, после бурного ветреного дня не все пассажиры смогли подняться к ужину с коек, и ресторан "Адмирала Нахимова" был почти пуст. На пятые сутки плавания все возможные блюда уже прошли свой путь, и снова наступила очередь жаренной картошки, которую Андреев любил больше всего на свете и мог есть каждый день.

- Я больше не могу, доешь за меня.

Жена пододвинула к нему свою тарелку. К концу южного отпуска цвет ее кожи почти сравнялся с цветом ее длинных волос, которые выгорели на солнце до золотисто-рыжего цвета. Ее большие глаза после еды и качки слегка туманились. Андреев с трудом доедал остывшую картошку. Она глядела на него, подперев щеку рукой.

- Когда уже ты кончишь есть?

- За тобой же доедаю. Все, все, дорогая, бегу за чаем.

Он схватил два стакана в подстаканниках и пошел к столику с чаем. Чай, слава Богу, сегодня без сахара. Подстаканник сразу нагрелся от кипятка, Андрееву пришлось по дороге сделать остановку на чужом столике, за которым сидела одинокая блондинка, которую он давно приметил. Блондинка молча посмотрела на него. Жена заметит, - вот весь ты в этом, хочешь ее, да? - но Андреев порадовался, что она будет его ревновать, ведь на самом деле он любил только ее одну.

После селедки и лука уже ничего больше не хотелось. Они выпили по два стакана с чаем и с облегчением поднялись из-за стола. Блондинка куда-то делась. В ресторане было уже почти совсем пусто, и им не хотелось оставаться самыми последними.

- Что будем делать? - спросил он жену.

- Я сейчас лопну.

- Пойдем постоим чуть-чуть на корме.

Андреев хотел, чтобы симпатичная блондинка встретилась им еще раз, чтобы это возбудило их сильнее. Правда, иногда такие картины вызывали у его жены противоположную реакцию.

Она всегда очень быстро наедалась, и это было особенно обидно в гостях, когда было столько вкусного. Ее маленький тугой животик наполнялся в одно мгновение, и было видно, что в нем уже совсем нет места.

- Попрыгай чуть-чуть, может, полегчает?

- Ты что, смеешься?

Они встали у поручней на корме парохода. После шторма вода была бурой, к берегу, наверное, прибило кучи водорослей и мусора, и купаться не было никакого желания.

- Мне холодно, - она съежилась и прижалась к нему. Он чувствовал ее смешно оттопыренный животик.

- Ну, ты даешь, мерзнешь всю зиму, весну, осень, а здесь двадцать пять градусов, и тебе все холодно!

- Ветер же сильный! Как вспомню нашу бесконечную зиму, так сразу становится холодно.

- Я где-то прочел, что в декабре солнце в Москве выходит всего на полчаса в день, - сказал он что-то умное.

- Да?

- Ну да, конечно, ведь день и так короткий, да еще все время пасмурно.

- Давай уедем куда-нибудь. где тепло и много солнца!

- Зайчик, ты уже забыла, как ты умирала от жары в Одессе? И зачем все-таки мы купили эти дурацкие черные очки?

- От них не должно быть морщин вокруг глаз.

Она встала прямо перед ним, подняла к нему лицо и спросила, прижимая пальчик к щеке:

- У меня есть тут лучики?

- Какие лучики?

- Ну лучики вокруг глаз, от загара...

- Ты мой маленький лучик!

- Ну правда, скажи, вот я вижу, что у тебя уже есть лучики.

- Вот и хорошо, я у тебя ничего нет.

- Ну ладно, пойдем вниз, а то мне холодно, - радостно заключила она.

- А как же стихия, смотри, сколько пены вокруг!

- Меня сейчас вырвет от этого лука, и зачем я съела столько селедки?

- Ну, пойдем, глотнем чего-нибудь в баре.

- Опять ты хочешь к своей блондинке!

- Да, да, пойдем скорее.

Они взяли по стакану холодного "Байкала". От газа у обоих выступили слезы.

- На, я больше не могу.

- Ты же хотела пить!

- У меня уже в ушах булькает.

В баре играла музыка, пел Джо Дассен, старый одессит.

- Такая же пластинка, как у нас дома.

- Ну как твой животик?

- Вроде полегче.

- И правда, он у тебя уменьшился прямо на глазах.

В баре никого не было.

- Теперь я захотела спать, пойдем в нашу каюту?

- Пошли, - Андреев взял ее за руку.

Эта путевка - Одесса-Батуми-Одесса на пароходе "Адмирал Нахимов" - досталась им совершенно случайно. В последний день у Жукова заболела теща, и он вынужден был отдать путевку Андрееву. Детей отправили на дачу к бабушке, быстро собрались, сели в поезд, и вот уже вокруг только волны и небо, белый пароход и незнакомая блондинка.

В двухместной каюте жена Андреева сразу заботливо навела свой порядок. Все вещи и наряды были аккуратно разложены по полочкам, платья развешаны в шкафу на вешалки, полотенца и купальники - в душевую (в каюте даже был свой душ и туалет). Туда же выложили зубные щетки, пасту, мыло, и разные другие мелочи. На столике валялась старая потертая книжка, взятая из Москвы - "Эликсир сатаны" Гофмана.

Андреев уже год умолял свою жену прочесть эту потрясающую книгу, но она долго сопротивлялась, показывала свою независимость и самостоятельность суждений, читала дурацкие детективы, и вот, наконец, взяла ее с собой на пароход. В результате Андреев был опять недоволен - теперь она читала запоем, не обращая внимания на любые его вопросы и предложения, и только во время еды она хоть как-то реагировала на его присутствие. И сейчас, когда они вернулись в каюту, он со страхом ждал, что она опять раскроет эту ужасную книгу и снова забудет обо всем на свете.

В детстве Андреев не читал Гофмана и наткнулся на "Эликсир" случайно, со скуки. Иллюстрации с видом средневекового монастыря и родословного дерева заинтересовали его, он начал читать, и вскоре уже всем рассказывал, что ему давно не попадалась такая жуткая и захватывающая вещь. Он даже составил цепь аналогичных сочинений, пользуясь комментариями к "Эликсиру", и решил обязательно найти и прочесть те книги из цепочки, которые ему еще не попадались.

Одновременно он раскопал в детской и сборник сказок Гофмана, которые показались теперь ему совсем недетскими и страшными. Всюду, в проявлениях уродства и в каких-то жестоких репликах он обнаруживал следы сатаны, будто эликсир был разлит по всем сочинениям несчастного немца. И откуда только Чайковский взял своего симпатичного Щелкунчика с такой ангельской музыкой? В книге было явно что-то другое. А может, он тоже не читал "Эликсира"?

- Мне осталось страниц пятьдесят, можно я сейчас быстренько дочитаю, это ведь немного!

- Ну ладно, давай.

Андреев с грустью стал готовиться ко сну. По радио вдруг заиграли "Вальс цветов", и он не мог поверить, что и это, и это - тоже было дело рук дьявола. Жена раскачивалась в такт с музыкой, не отрываясь от желтых высохших страниц. Андреев долго и старательно расправлял нижние простыни на ее и своей койках, чтобы грязный матрас не был виден, затем разложил на всю длину верхние простыни, и потом уже мягкие одеяла. Из-под ее подушки он достал длинную теплую ночную рубашку в горошек и положил ее аккуратно на подушку жены. Оставалось еще страниц тридцать. От волнения она сжала правую руку в кулачок и прижала ее к своей щечке.

Он пошел чистить зубы. Адреев всегда тщательно выжимал пасту из тюбика, начиная с самого низа, и даже старательно загибал освободившийся кусочек тюбика вверх, чтобы туда снова не попадала паста. А вот его жена, напротив, относилась к тюбику без всякой заботы, и даже иногда забывала его закрыть, что вызывало в бедном инженере благородный гнев и длинные философские речи. Закончив чистить зубы, он вернулся в каюту.

- Слушай, оставь лучше часть на завтра, а то прочитаешь все сейчас и что будешь делать потом?

- Да, да, - машинально ответила она и быстро перевернула страницу.

Но ему нравилось это ее безумие, этот фанатизм во всем, и потом он с удовольствием слушал, как она с жаром рассказывает подругам по телефону, что она вчера всю ночь читала эту книгу, и как там все здорово сделано, на что это еще похоже, и какой в этом духе есть еще фильм. Мало того, книгу приходилось отдать почитать, проходили недели, месяцы, и вот уже длинная вереница знакомых и родственников сидела, завороженная, не в силах оторваться от сказочного текста, и лишь через год или даже два этот потрепанный томик возвращался на свое законное место в старый книжный шкаф из красного дерева со стеклянными дверцами. Иногда они менялись ролями, и уже она мучила его вопросами - А ты читал, нет? или Разве ты не видел этого фильма? Ну что ты! Как это может быть, это же так здорово!

Он вдруг вспомнил неприличные стишки про то, как двое долго обсуждают поэзию, а потом все-таки все равно ложатся в постель.

- Как страшно, иди сюда скорей, и дай мне руку! - Он сел с ней рядом, и она прижалась к нему всем своим маленьким телом.

- Вот дурочка, я же тебе говорю, оставь на завтра, подожди чуть-чуть, нет, ты все хочешь сразу.

- Все-то ты знаешь, везде-то ты побывал и все видел, знаешь этот анекдот?

- Нет, - ответил он, улыбаясь, хотя слышал его уже раз сто.

- Ну, тогда слушай!

Она торжественно рассказала ему все, и они долго улыбались друг другу от того, что они вместе.

- Ну, теперь я пойду пописаю.

Она любила ему рассказывать про все свои маленькие и большие дела, и ему это особенно нравилось, будто он доктор Айболит, а она - маленькая девочка. Она совсем не стеснялась его, и в этом было что-то очень трогательное.

- Ну как, пописала хорошо? - спросил он ее после.

- Да, достань мне теперь мою рубашечку.

- Уже все лежит на твоей подушке.

- Ничего там нет, куда ты ее опять засунул, - сказала она, строя капризную девчонку, дрожа всем своим загорелым телом.

- Ах, ты уже вся разделась, как быстро, - он с радостью посмотрел на нее.

- Ну, давай же скорее, мне же холодно!

- Фиг тебе, ложись так.

- Нет, вот она! - торжествующе сказала она, трясясь от холода, быстро накинула длинную рубашку, залезла под одеяло на нижнюю полку, и зажмурилась, улыбаясь от радости и тепла, оставив на улице только холодный нос и косичку.

- Что ты там делаешь? - спросила она его через пару минут.

- Читаю "Установку момента зажигания", хочешь послушать?

- Ты - псих, у меня книжечку отнял, а сам читаешь какой-то ужас.

- Установите коленчатый вал в такое положение, при котором метка на шкиве совпадает с меткой два на корпусе двигателя, включите зажигание, и, медленно вращая корпус распределителя, найдите такое положение, при котором контрольная лампа загорается. При этом контакт бегунка распределителя должен быть направлен в сторону первого цилиндра.

- Ты плохой, и меня совсем не любишь. Любишь какую-то блондинку. Я тут так замерзла, а ты там читаешь эту гадость.

Он легко спрыгнул с верхней полки и скользнул к ней под одеяло.

- У тебя ноги как ледышки, что ж ты так замерзла, ведь сейчас лето.

- Я всегда мерзну, - сказала она, плотнее закутываясь в одеяло.

Они обнялись и стали прижиматься друг к другу все крепче и крепче. Наконец, она сказала:

- Ну все, мне уже жарко, подожди.

- Ты как в рассказе про Елдырина.

- Откинь немного одеялко, только не совсем, а чуть-чуть, чтобы в ножки не дуло.

Она легла на спину, вся вытянулась и закрыла глаза. Они замолчали. Он осторожно поцеловал ее в губы, она улыбнулась, тогда Андреев задрал ее ночную рубашку вверх и стал целовать ее животик. Она затаила дыхание. Тогда он стянул с нее трусики, схватил ее попу в ладони и провел языком по ее бедрам.

У инженера было две женщины - жена и машина, и про машину он думал, наверное, даже больше, чем про жену. Даже сейчас, на пароходе, он вспоминал, что еще не в порядке с его железной подругой, и что надо починить перед зимой.

Раздвинув ее ноги, он припал ртом к ее сочному цветку и стал облизывать языком ее самое уязвимое место. Она выставила колени вверх, и выгнула спину, чтобы он мог проникнуть как можно глубже.

- Я так тебя хочу, - сказала она. Он не отвечал.

Андреев отгонял от себя возбуждение и думал, как он мучился последнее время с потерей мощности двигателя и холостым ходом. Вначале пришлось регулировать зажигание, потом тяги рычагов дроссельных и воздушных заслонок карбюратора, но по-прежнему машина еле тянула в гору и на красный свет он не отпускал педаль топлива, чтобы двигатель не заглох. Даже тормозить приходилось левой ногой, с непривычки машина дергалась и останавливалась резко, как вкопанная.

Он перевернулся вверх ногами так, чтобы ее голова оказалась между его коленями, снова взял ее за ягодицы и ввел свой язык ей как можно глубже. Ее роза стала большой и совсем мокрой. Он чувствовал, как она поймала руками его коленчатый вал и вначале стала облизывать его головку, а потом взяла его в рот, обхватив губами. Он стал двигаться вверх и вниз, слыша ее стоны, и сильнее надавливал языком на ее скользкую мякоть.

Конечно, профессионал сделал бы все гораздо быстрее. В прошлый раз он целый день возился с маятниковым рычагом рулевого управления, пытаясь выбить один шаровой шарнир и отвернуть с другого приржавевшую гайку. А потом, на сервисе, мастер одним ударом молотка снизу, держась за центральную рулевую тягу, выбил шарнир из рычага - вот что значит навык и знания.

Ему нравилось, что это возбуждает ее сильнее, чем его, и, когда она, наконец, закричала, он перевернулся к ней лицом, ввел в нее скользкий ключ и легко сделал ее еще несколько раз. Она широко раскрыла глаза от ужаса и восторга, еле переводя дыхание.

- Ну, отдохни теперь, - сказал он, не останавливаясь, пока она не кончила еще раз.

- Я хочу, чтоб ты теперь, - она обняла его ноги своими ногами и прижалась к нему еще крепче.

Конечно, теперь он уже многое умел делать - и с тормозами, и с карбюратором, и с электрооборудованием, но еще было масса тайн, про которые ни в одной книжке не написано, и которые приходилось каждый раз разгадывать самостоятельно. Это мучило его даже по ночам, как тогда, когда он неделю искал утечку тока, да еще на морозе, пока один знакомый не посоветовал ему померить ток на электродвигателе стектоочистителя фар. Ток оказался больше одного ампера, значит, за двое суток аккумулятор мог разрядиться до конца. Стоило снять предохранитель в цепи этого электродвигателя, как ток утечки прекратился, и аккумулятор благополучно заводил мотор даже через несколько суток стоянки.

Он взял ее руками за попочку, чувствуя пальцами движения своего ключа, и сразу выстрелил в нее тормозной жидкостью. Каждый раз он потом думал, что самой приятное, все-таки, это когда она кончает.


16. В музее.

Мы сидели за столом, покрытым вытертой клеенкой и наслаждались любимым в нашем народе бесцветным и бесвкусным, зато обжигающим чаем. Моя герцогиня сняла с себя все мокрое, оставшись в одних черных шелковых трусиках, и завернулась в чей-то синий халат с буквами ГТГ - Государственная Третьяковская Галерея. Я сказал ей, чтоб она лучше сняла и трусы тоже, а то застудит себе придатки и получит цистит. Я много про это знаю, с женой мы даже ходили к врачу, он прописал ей какую-то микстуру, но это все ерунда, главное, чтобы попа и ноги были всегда в тепле, а то некоторые девицы любят выставлять свои прелести напоказ в самый мороз, а потом бегают писать каждые полчаса.

- Все-то ты знаешь, везде-то ты побывал и все видел, - сказала она известную фразу, снимая трусики и раскладывая их на батарее. Они показались мне страшно знакомыми. Где еще мог я их видеть? В служебной комнате было довольно тепло, я думаю, через час они высохнут, а платье - только к утру. И зачем она сиганула с моста в реку, в мае вода ведь еще очень холодная, самое половодье.

В этом году я не так страдал от прихода весны, как обычно. А то всегда с наступлением тепла у меня начинается аллергия - слезятся глаза, закладывает нос, спать невозможно, и еще постоянно свербит в носу, будто там рассыпан красный перец. Но хуже всего, когда в конце мая зацветают тополя, и вся Москва покрывается липким белым пухом. И что только хорошего в этом ужасном времени года?

Хорошо бы мне тоже переодеться. После двух месяцев уличной жизни я превратился в страшную грязь и вонь. Как только она сидит рядом со мной? Вчера вот зашел я в один универмаг погреться, так вокруг меня сразу образовалось пустое пространство радиусом метров в десять, а какая-то девица в платочке с опущенными глазами, собирающая деньги на восстановление Храма Большой Свечи, зажала нос пальцами и, гнусавя, протянула мне кусочек мыла, чтобы я пошел и помылся. Где бы мне только можно было это сделать?

- Давай-ка тоже раздевайся и срочно смывай с себя всю грязь и вшей, в таком виде тебя со мной никуда не пустят, - сказала герцогиня, будто самой ей было все равно.

Конечно, в музее нет ванны и душа, но, слава Богу, в этой комнате была раковина и даже - настоящее чудо! - из крана текла горячая и холодная вода. Я достал мыло, подаренное мне девицей с опущенными глазами. Свалив свои лохмотья в кучу, я сразу замерз и открыл вначале только горячую воду. Кипяток обжег руки, но зато скоро стало тепло, и комната наполнилась паром, как в бане. А Вы смогли бы помыться с головы до ног, пользуясь только раковиной? Когда-то давно я уже так мылся в одном общежитии, где даже и горячей воды не было, правда, это было летом. Вымыть голову и тело до пояса ничего не стоит. А вот как быть со всем остальным? Стоя на куче своего грязного белья, я осмотрел комнату и вскоре увидел в углу половую тряпку и ведро - как раз то, что нужно, чтобы потом вытереть лужу. Герцогиня на меня даже не смотрела, зачитавшись Книгой Разврата, а я ее совсем не стеснялся, будто делал это при ней уже сто раз.

Вскоре, весь уже чистенький и в таком же, как у моей подруги, синем старом халате ГТГ, я подсел к ней за стол.

- Что пишут?

- Да ну, все одно и то же, одно и то же, ничего оригинального, язык тупой, сюжета никакого нет, какие-то несвязанные между собой обрывки скучных историй про мелких людей, высосанные из пальца проблемы, банальные герои, все как-то неестественно и несерьезно, в общем - дрянь. И, конечно, сплошные постельные сцены и мысли "про это". Как будто у автора в голове только сиси, жопы, многочлены и их сложение.

- Я тоже так думаю, и, знаешь, последнее время мне давно не попадалось ничего интересного, никто уже давно не читал ничего хорошего, и уж тем более, никто ничего не написал.

- Все хорошее уже давно написано, лучше классиков все равно никто не напишет, а времени искать среди груды свежей макулатуры чего-то нового ни у кого нет. Но мы с тобой отвлеклись от главного - пора бы переодеться!

- Как, ты хочешь опять натягивать на себя свое мокрое платье?

- Я же тебе уже говорила, сейчас тут выставка костюма, и мы сможем подобрать себе что-нибудь.

Она потрогала свои мокрые трусики, лежащие на батарее, - они еще не высохли, - и посмотрелась в зеркало. Синий халат с вырезом доставал ей почти до колен. Я встал с ней рядом.

- Мы с тобой как из одной психушки, - сказала она, глядя на наши халаты, и засмеялась. - Кстати, автор всей этой муры наверняка маньяк. Весной его надо держать где-нибудь в больнице имени Гиляровского, рядом с Матросской Тишиной.

Я вдруг подумал, что уже не помню, какой была моя первая жена. Может быть, эта девушка, стоящая рядом со мной в зеркале, и есть моя единственная спутница в жизни? Все в ней мне так знакомо, так близко, и даже вот эта родинка на ключице, длинные черные волосы, ее манера пить чай, ее маленькие ножки, и даже эти ее маленькие шелковые трусики, которые мы покупали, кажется, вместе к прошлому восьмому марта, когда я долго не мог оторваться от прилавка, на котором лежали полуобнаженные красотки разных размеров и фасонов и выставляли напоказ свои груди, животы, бедра, обтянутые синими, белыми, красными, черными и коричневыми чулками, лифчиками и трусиками. Она тогда, наверное, два часа подбирала себе лифчик, который подходил бы под ее маленькую грудь, но нужного размера и цены все не было, и тогда я, уже не в силах больше ждать и терпеть эту муку, пробил в кассе сто тысяч, сунул ей чек, и она, бедненькая, нашла себе, наконец, вместо лифчика эти маленькие прозрачные трусики, которые потом одевала только по большим праздникам.

- Ну, хватит, пошли наверх, - она оттолкнула мои руки, которые я пытался просунуть под ее халатик и проверить, все ли на месте, допила чай и открыла дверь в темный коридор.

В музее - хранилище мрака - вначале нам совсем ничего не было видно, потом в конце коридора засветилось синее окно, выходящее на берег Москвы-реки. Напротив музея, у самого берега, сиял огнями какой-то белый пароход, около которого выстроились дорогие лимузины. Над рекой разносилась танцевальная музыка, хлопки открываемых бутылок шампанского, смех и прочие звуки большого праздника. Ночь приближалась к своей середине, но на пароходе веселье только начиналось, к трапу подкатывали все новые машины, и из них выходили богато одетые дамы и господа.

- Давай скорее, видишь, к шампанскому мы уже опоздали, - заторопилась моя принцесса, - какие же они все красивые, мы тоже должны с тобой прилично одеться.

- Ты, кажется, хочешь вывести меня прямо из грязи в князи?

- Доставь мне такое удовольствие, мне так хочется кушать, не пить же нам опять этот грузинский чай первого сорта! К тому же ты так редко меня куда-нибудь выводишь, - сказала она мне что-то до боли знакомое, хотя мы не виделись с ней почти два месяца, и как я мог ее куда-нибудь пригласить, разве что на чердак или на лавочку.

- Хорошо, только давай договоримся, что сегодня я буду сам подбирать себе носки, а заодно найду и тебе платье по своему вкусу. Хоть раз в жизни я могу одеться как мне хочется?

- По-моему, ты в последнее время одевался исключительно по собственному желанию. Можно подумать, я тебя раньше плохо одевала! - начался небольшой семейный скандал.

- Ну все, дорогая, успокойся, я все сделаю как ты хочешь, - ответил я, решив, тем не менее, что поступлю по-своему.

Мы стали подниматься на третий этаж. Наверное, со стороны мы выглядели как привидения - голоногие люди в синих халатах в пустом музее. Хорошо, что по лестнице шла ковровая дорожка, я то ногам было бы очень холодно на мраморном полу.

Я захотел найти ей платье с большим вырезом. Весь третий этаж был заставлен стеклянными шкафами с европейской одеждой десятого-девятнадцатого веков. Пройдя по залу, я быстро определил, что максимальный вырез был в моде, как это ни странно, среди аристократок в канун Великой Французской Революции, что, несомненно, ускорило победу лозунга "Свобода, Равенство, Братство". Бедные аристократки сами вырыли себе могилу, привлекая к себе пристальное внимание простого народа. Но потом простой народ довел идею аристократии до конца. Чего стоит одна известная картина Делакруа с прелестной боевой парижанкой со своими орудиями наперевес, зовущая обалделую публику еще дальше! И помните, помните, там рядом с ней есть такой радостный мальчик с пистолетиком в руках? Да, к сожалению, таких девушек даже теперь, через двести лет после Революции, не встретишь на улицах Парижа. Что-то опять так захотелось в Париж!

Итак, я остановился на эпохе рококо. Табличка на соответствующем стеклянном шкафу гласила, что "в одежде рококо, сильно обнажающей тело, уделяется большое внимание нижнему белью, которое теперь является настоящим произведением искусства, шелковое, украшенное золотом и серебром, богатыми вышивками и кружевной отделкой. Декольте позволяло видеть рубашку с кружевной оторочкой. Нижняя юбка стала не только дополнением и укреплением верхней юбки, теперь она играет важную роль и при ходьбе, т.к. может быть видна. Лиф открывается до глубокого выреза и опять вытягивается вниз ниже талии в виде треугольника"...

После слов о треугольнике ниже талии все мои сомнения совершенно развеялись. Я смело открыл этот стеклянный шкаф и принялся раздевать безголовую манекенщицу. Моя герцогиня в синем халате маячила где-то в районе средних веков. Но там-то еще никаких вырезов не было, а уж про треугольники знали только любители Пифагора.

- Иди сюда скорее! - закричал я, расстегивая последнюю нижнюю юбку с лентами по бокам. Трусов эпохи рококо дальше почему-то не было. Как там обычно пишут - "Экспонат на реставрации". Ладно, так пока походит.

Герцогиня приблизилась к моему стеклянному шкафу и принялась разглядывать все детали своего будущего туалета.

- Ты что, спятил? Я это никогда не одену, - тихо сказала она.

- Снимай свой противный халат, - скомандовал я тоном, не признающим возражений.

Она осталась совершенно обнаженной, как и безголовая манекенщица. В ночи их тела были такого же цвета, что и халаты служительниц галереи. Как жалко, что мне надо сейчас ее одевать, а не воспользоваться тут же, среди темного зала, этой гладкой теплой синевой. Но во мне вдруг проснулся модельер, я забыл о других желаниях, и только когда я одевал на нее нижнюю юбку, я не удержался, и погладил этот злосчастный треугольник ее волос внизу живота, она тут же оттолкнула меня:

- Не отвлекайся, к тому же у тебя такие холодные руки.

Далее следовали разнообразные сложные детали ее туалета, мы промучились с ней, наверное, целый час, пока дело дошло до специальных дополнений - веера, сумочки помпадур для мелочей, перчаток, муфты и лент, которыми надо было украсить одежду сверху донизу. И вот она стоит предо мною во французском вечернем парчовом платье зеленого цвета с кружевами, украшающими глубокое декольте и рукава. Жаль, у моей герцогини маленькая грудь, но специальный корсет сделал свое дело.

- Можешь вдохнуть? - спросил я ее.

- Ты все-таки садист, я же хотела кушать, а теперь это практически невозможно.

- Давай я немного ослаблю шнуровку.

- Тогда грудь может выпасть.

- Ничего, никуда она не денется. Не наклоняйся слишком сильно и не прыгай высоко, и все будет хорошо.

Себе я присмотрел костюм контрабасиста - черные лакированные туфли, белая сорочка, бархатный черный жилет, черные брюки, фрак и бабочка. Этот костюм как, наверное, самый скромный, висел в дальнем углу зала. Хорошо, что размер оказался подходящими. А то где бы мы искали сейчас портного?

- Вечер в самом разгаре, и еда еще не кончилась, скорее на корабль! - и она застучала каблучками по лестнице. Я заспешил за ней в свой последний торжественный ужин.


17. Торжественный ужин

Еще несколько шагов по набережной Москвы-реки, и мы оказались у трапа с лакированными поручнями. У трапа нас поджидало знакомое лицо - Архип, кладбищенский сторож, он же кучер, он же товарищ майор, а сейчас - вахтенный матрос в парадной одежде.

- Прошу на борт, ваше высочество, - и он снял перед моей герцогиней фуражку. - Салат сегодня с лососем. Маски обязательны. Кавалеры сопровождают дам и сдают оружие.

Оружия, а также визитки у меня не было, Архип не стал спрашивать у моей дамы, кто я такой, видя, что она опирается на мою руку. Да и кем я мог представиться? - Личным шофером? Музейным электриком? Грузчиком? Скорее, человеком свободных профессий - это более расплывчато и верно, ведь профессии у меня нет теперь никакой.

На палубе стоял стол с масками разных цветов. Герцогиня выбрала себе зеленую, сегодня она будет вся в ирландском цвете. Я взял себе черную. И зачем этот дурацкий маскарад?

Мы двинулись по узкому коридору мимо закрытых кают. Время - три часа ночи. Шум праздника приближался. Интересно, осталась ли еще еда? Мы прошли до конца коридора и поднялись по крутой лестнице. Видимо, Герцогиня уже все тут знает. Медные перила испачканы чем-то липким. В небольшом фойе с диванами, обитыми кожей, горел красный цвет. На ближайшем к лестнице диване лежал человек в белоснежном кителе, глаза его были закрыты, руки неестественно свешивались вниз, на груди расплывалось большое кровавое пятно, весь левый рукав тоже промок, кровь текла по ковру и дальше вниз по перилам.

- Ничего, он потом очнется, - сказала моя подруга, - этот тип всегда со всеми ссорится и скандалит, и его обычно убивают к этому часу. Тело выносят на диван. Но ты не обращай внимания.

- А я и не обращаю внимания, давно привык, знаете ли, к виду крови. Это как грязь на улице, что же тут интересного? Сейчас это даже модно - убить кого-нибудь или зарезать.

Из фойе мы прошли еще сквозь две двери и оказались, наконец, в большом зале. Вечер был в самом разгаре. Искрились бокалы и драгоценности, играл оркестр, сзади него стоял хор, гости располагались за столиками, уставленными всякими явствами. Слезы брызнули из моих глаз при виде этого богатства и великолепия. Просто не верилось, что два месяца уличной жизни остались позади, и что за стенами этого заведения плещут холодные волны Москвы-реки. На нас, слава Богу, никто не обращал внимания.

- Столик заказан? - спросил нас официант на чистейшем русском языке.

- Да, кажется, вон тот мой любимый, у окошка, - Герцогиня проследовала направо, придерживая широкую юбку, чтобы не задеть соседние столики. Честно говоря, я нигде еще не видел такой роскоши и красоты, ну, разве что на картинах из королевской жизни или в кинофильмах про мушкетеров.

Мы сели в большие мягкие кресла, официант зажег две свечи на нашем столе, было немного дымно, но очень душевно, и я подумал, что последний раз я был в ресторане очень давно, даже не помню, когда. Нет, постойте, вспомнил! Да ведь с той же подземной принцессой, только на Ваганьковском кладбище... Как все удачно получается! И вокруг опять, наверное, одни покойники, только рангом по-выше и по-богаче, сюда явно не пускали всех покойников подряд, а только тех, кто прилично одет, кто заказал себе заранее по телефону столик или ходит сюда регулярно. Наверняка, с Новодевичьего монастыря, или из самой Кремлевской стены.

- Ну что, начнем, пожалуй, - я открыл меню в кожаном переплете.

- Что мне здесь нравится, так это то, что кормят тут как у меня в старом доме, на Сретенке, - сказала моя баронесса.

- Тогда ты начинаешь, как всегда, с оливье, затем шейка, карбонат, маслины, что еще?

- Еще я хочу красного вина.

Через несколько минут официант уже нес нам поднос, и наш запоздалый ужин начался. Я попросил также своего любимого бородинского хлеба, а пронцесса взяла два кусочка белого.

Представьте себе, что вы вдруг попали в такой ресторан после нескольких лет, скажем, тюрьмы. Я чувствовал, как тают во рту неземные явства, слезы текли из моих глаз, наверное, сильнее, чем слюни, хотя мы ели салаты из лосося с рисом, красную рыбу, икру с хлебом-с масом, соленые огурчики, помидорчики, маринованный перец и чеснок, салат из тертой свеклы с чесноком и майонезом, морковь с клюквой в сахаре и сметане, лобио, чернослив с орехами в сметане, ну, конечно, еще буженину, сервелат с зеленой травкой, потом грибочки, и т.д., и т.п. И это была пока только легкая закуска!

Я думал о том, что всегда в жизни хорошего и плохого бывает поровну, вот вчера я был еще бомжом, а сейчас ем исландскую селедочку, и запиваю все изысканными винами, а потом мне будет опять плохо, а потом - опять хорошо.

Хор и оркестр были сегодня в ударе. Играли будто специально по моему заказу любимые романсы и песни: "Гори, гори, моя звезда", "Утро туманное", "Глядя на луч пурпурного заката", "Живет моя отрада", "Я вас любил, любовь еще быть может", "Разве можно выразить словами", "Любовные дивные грезы", потом, конечно, "Ваше благородие", "Виноградную косточку", "На фоне Пушкина", "К чему нам быть на ты, к чему", "Я спросил у ясеня", "Со мною вот что происходит", "По улице моей который год", "Ах сударыня, скажите, почему же", "Нынче ветрено и волны с перехлестом", "Желтою лампой сияет луна", и т.п.

Вскоре, к сожалению, мы наелись, и стали обращать внимание на окружающих. Честно вам скажу, зрелище пьяных и сытых богачей мне не доставило совершенно никакого удовольствия. Я, наверное, был тут самым худым из всех. С богачами сидят, конечно, их прекрасные дамы, но их как-то становится жалко. Ведь они ничего, кроме как внешне, из себя не представляют. Вряд ли здесь есть учителя, врачи, труженницы села, ткачихи, телефонистки или водительницы трамваев. Скорее всего, все они упорные домохозяйки, если не сказать хуже. Про свою герцогиню я, естественно, не говорю. У нее - особое задание, и это всем должно быть понятно. Тем более, сейчас она моя жена. В этом я теперь уже не сомневался. Ведь я-то знаю, что она ест, а чего она не ест, да еще в гостях. Да и трусики выдали ее с головой.

За едой мы почти не разговаривали, я только перечитывал меню, как раньше, дома, когда мы изучали телевизионную программу и обсуждали разные фильмы и кто в них играет. У Вас есть, кстати, кинословарь, где все про всех написано? А то всегда думаешь, где она еще играет, и что он еще снял.

- Тебе вкусно? - спросила моя Герцогиня.

- А что будет на второе?

- На горячее будет мясо того толстяка, которого мы видели в коридоре.

- Зачем же ты портишь мне аппетит? - обиделся я, испугался, и почувствовал легкую тошноту.

- Не обижайся, бомжи ведь едят иногда друг друга, - миролюбиво заметила герцогиня.

- Ну я шуточки здесь у вас.

- Ладно, не хочешь горячего, тогда сейчас тебе принесут развлекательную программу, и ты себе что-нибудь выберешь.

- Может, снимем уже маски, а то мне в правый глаз ресничка попала, да и надоело уже кривляться, - спросил я свою хозяйку. Мне вдруг захотелось уйти с этого корабля.

- Нет уж, маску снимать нельзя, а то тебя сразу выведут из зала и зарежут, как того скандалиста. Ты ведь должен подчинятся нашим законам, если пришел сюда.

Официант принес на подносе толстую тетрадь в коричневом переплете, точно такую же, как и меню. Я раскрыл первую страницу. Вверху крупными буквами было написано: "Книга Учета. Книга Разврата". Вот так развлекательная программа!

- Слушай, ну это уже слишком, эта ваша Книга Учета мне уже надоела. Неужели ничего больше нет? И как, интересно, я могу в ней что-то для себя выбрать? Мне там ничего не нравится, к тому же, я не тороплюсь на тот свет...

- А тебя никто не спрашивает, чего ты хочешь, а чего ты не хочешь. У нас сейчас наступает развлекательная программа, и все должны участвовать.

Я заметил, что за другими столиками все изучают точно такие же книги в коричневых переплетах.

- Может, поменямся с кем-нибудь? - с робкой надеждой спросил я.

- Это бесполезно, все книги одинаковы, есть только разные издания, но суть одна и та же.

- Ну, это ты врешь, неужели нигде нет никакого другого разврата? Может, все-таки попробуем? А то вода холодная, май на дворе...

Я стал смотреть по сторонам, есть ли какой-нибудь выход, но у всех дверей и вдоль стен сторожили официанты, я посмотрел в узкий иллюминатор, и тут, к своему ужасу, заметил висящий на борту спасательный красно-белый круг с надписью "Адмирал Нахимов".

- Что это за корабль? - резко спросил я свою роковую даму.

- Какой это еще может быть корабль, кроме "Адмирала Нахимова"?

И действительно, других пароходов мне пока не попадалось. Только в детстве я склеивал крейсер "Аврору". Как тут у них все подстроено, не придерешься! Но так не бывает, врешь ты все!

Она презрительно посмотрела на меня.

- Может, ты еще скажешь, что никогда не видел живых покойников? А кто же тогда играл на рояле в Ваганьковском клубе?

Я заметил, что в зале началось какое-то оживление, гости поднимались один за другим и выходили из зала, наверное, по каютам, выбранным в соответствии с Книгой Учета. Вскоре вокруг нас было уже пусто, а официанты с ножами и вилками начали приближаться к нашему столику. Неужели сейчас зарежут? Герцогиня смотрела на меня и смеялась.

- Ну же, выбирай скорее каюту, и пойдем отсюда, до рассвета осталось совсем немного, а им ведь надо еще убрать здесь. Какой ты, оказывается, трус!

Времени на размышления не оставалось. Я раскрыл мерзкую книгу на первой попавшейся странице.

- Номер каюты - 666, - сказала герцогиня, заглядывая через мое плечо, - тебе опять повезло!

Она подала мне руку, и мы двинулись из зала. Слуги шли следом, выключая за нами свет.


18. Роковая каюта

Несколько шагов по коридору, и вдруг моя герцогиня вспомнила, что она забыла за столиком свою маленькую сумочку.

- Давай я сбегаю, - предложил я.

- Нет, что ты, тебя сразу убьют, я пойду одна, ведь меня они знают. Ты иди в каюту, я скоро приду.

Ее ласковый голос успокоил меня, и только потом уже я понял, что она решила отделаться от меня на этот раз навсегда. Моя роль в этой истории будет самая противная, и она просто хотела выйти сухой из воды в прямом смысле этого слова. Итак, я опять глупо попался в сети, расставленные людьми с того света, они легко накормили меня приятным ужином, а потом заставят сделать то, что им нужно. Чего же я боюсь сейчас, ведь пока ничего не произошло?

Я спустился по крутой лестнице ниже, куда-то на первую палубу или в трюм. Коридоры становились все уже, свет бледнел, будто я спускался в какое-то очень глубокое подземелье. Я хорошо помнил, что все пассажиры "Адмирала Нахимова" утонули, и все истории в злополучной книге кончались на самом интересном месте крушением корабля.

Я шел мимо закрытых кают, и сквозь двери в коридор просачивались стоны, вскрики, истеричные голоса, чьи-то плачи и всхлипывания, будто за дверьми происходило что-то неприличное. Правда, в некоторых каютах стояла зловещая тишина, будто там уже всех зарезали или отравили, или просто на все каюты не хватило пассажиров - еще не сезон.

Что ж, моя принцесса тут не пропадет. Если захочет, сходит в музей переодеться, или уедет в каком-нибудь лимузине на Ленинские горы встречать рассвет, ведь перед ней раскрываются любые двери. До восхода оставалось меньше часа, и нечистая сила должна была бы уже затаиться до следующих сумерек.

Хорошо, что Москва-река здесь мелкая. Наверняка "Адмирал Нахимов", если уж и затонет, то не до конца, а до первой или до второй палубы. Да и вообще, вряд ли они его затапливают каждый раз, это было бы уже слишком. Хотя для богатых любителей острых ощущений даже устраивают войну или охоту. А тут всего лишь маленькое кораблекрушение, буря в стакане воды в версте от Кремля - хороший бизнес!

И вот, наконец, я добрался до двери с номером 666. Она была какая-то особенная, не такая, как все, из толстого металла, с двумя запорными щеколдами и с круглым вентилем в виде небольшого штурвальчика. Видимо, эту дверь давно не открывали, может, произошла какая-то ошибка? Все в нашей жизни можно считать ошибкой, а уж мой-то жизненный путь - хрестоматия для дураков. Что же в ней было хорошего? Да ничего, только пара бутербродов.

Я с трудом открутил заржавевший вентиль, и, уперевшись ногами в стенку коридора, сдвинул верхний рычаг. Что-то принцесса не идет. Тусклый свет, едва освещавший узкий проход, почти погас. Скорее бы вскрыть эту дурацкую дверь и включить свет в каюте. Руки все измазал в ржавчине. Второй рычаг никак не поддавался. Руки соскальзывали. Как назло, ударился о штурвал и содрал кожу на левой руке.

В коридоре послышался топот ног, явно не женских.

- Где он? - спросил низкий бас.

- В конце коридора.

Идут меня убивать, - подумал я. Выхода не оставалось, ну, последнее усилие, раз, два, и...

Рычаг сдвинулся вверх, дверь вдруг с силой распахнулась под напором массы воды, и я сразу упал на пол. Оказывается, это был кингстон - люк для затапливания парохода. Теперь закрыть его не было никакой возможности. Черный сплошной поток вливался в трюм "Адмирала Нахимова". Я попытался подняться. Вода стремительно прибывала. Хорошую роль мне доверили устроители вечера! Открыть кингстоны! Выбраться наверх по лестнице мне уже явно не удастся. Еще несколько секунд, и весь коридор заполнится до потолка. Я вспомнил все кораблекрушения, о которых когда-либо читал, особенно художественное описание гибели американской эскадры в Перл-Харборе, когда голоса живых мертвецов, запертых навечно водой в трюмах с остатками воздуха, были слышны в течение нескольких суток после японской бомбардировки. Некоторых даже удалось извлечь из полузатопленных кораблей, разрезав их дно автогеном. Вот и мне, любителю морских путешествий, суждено также захлебнуться в каюте с роковым номером.

Неужели это конец? Уровень воды поднялся уже до верхней кромки двери, и до потолка оставалось всего сантиметров двадцать. Было совсем темно, и я уже почти перестал соображать, как вдруг вспомнил, что можно попробовать выбраться на поверхность через люк, сквозь который вода заливается внутрь. Течение там было очень сильным, я набрал по-больше воздуха, уцепился руками за край люка и попытался толкнуться ногами за что-нибудь, чтобы преодолеть напор воды...Не знаю, что помогло мне на этот раз, только вдруг я почувствовал, как сопротивление стало слабеть, люк остался позади, и меня понесло вверх, как пробку. Еще несколько мгновений, воздух совсем уже кончился, но я все-таки всплываю на поверхность у самого борта накренившегося уже парохода.

Теперь, когда до спасения осталось так немного, меня совершенно оставили все силы. Ледяная вода свела правую ногу, я изрядно наглотался какого-то мазута, и к тому же сильно порезался, наверное, по дороге наверх. Я еле доплыл до каменных ступенек лестницы у Крымского моста, выполз из воды и лег трупом на плиты. Не было даже сил оглянуться назад, на тонущий пароход.

Черт с ним, с "Адмиралом Нахимовым"! Герцогиня наверняка про все знала, и теперь уже лежит в каком-нибудь роскошном будуаре с очередным любовником. Остальные пассажиры меня не волновали, туда им и дорога, проклятым буржуинам!

На какое-то время я потерял сознание, и очнулся уже от сильного холода. Хотя это и был конец мая, но по утрам еще довольно прохладно, а уж после такого заплыва - особенно. Меня затрясло, зубы застучали, надо скорее где-нибудь согреться.

Подул утренний ветерок, и вот, наконец, в воздухе закружился тополиный пух - в Москве опять зацвели тополя, вскоре этот майский снег покроет лужи, дома, деревья, камни, залепит лица прохожих, вот, наконец, и придет моя аллергия. Очень скоро мой черный мокрый фрак стал серым и мохнатым от пуха, глаза заслезились, нос заложило, было очень холодно, и от проклятого ветра вокруг не было никакого укрытия. Все, теперь никаких герцогинь и принцесс, никаких пароходов, никаких поездок, никаких авантюр!

Ветер задул сильнее, где-то зазвонили колокола, в воздухе начался настоящий буран из тополиного пуха, я шел по набережной почти наощупь, навстречу мне неслось что-то липкое и противное, я уже ничего не видел, не слышал и не соображал. Срубить бы все эти тополя, пух засунуть в перины, и посадить бы в Москве вечнозеленые пальмы, кипарисы и баобабы!

И когда из белого мрака навстречу мне вынырнул черный лимузин с горящими фарами, за рулем которого сидел мой противный двойник Романов, а рядом с ним - моя герцогиня, я уже ничему не удивился, и лишь вяло попытался закрыться рукой от сильного ветра. Он что-то говорил ей, и на прямой набережной включил высшую передачу. Герцогиня сладко зевнула.

- Тебе понравилась запеченая свинина с яблоками, курагой и черносливом?

- Да, только я так объелась, что меня теперь тошнит.

Машина мягко качнулась, переехав какой-то бугор на дороге.

- Ох уж эти наши дороги! - Романов нажал на газ и посмотрел в зеркало заднего вида.

- Вот черт, наехал на какую-то собаку. Такой пух, что ничего не видно.

- Я посплю немного, ладно? - сладко промурлыкала она, поправляя сумочку на коленях.

Красный. Желтый. Зеленый. Они свернули на Большой Каменный мост.


[Написать письмо]

Главы: 1-5 6-10 11-18







Словесность