вот рута, говоришь, а вот шалфей...
налей мне чаю терпкого, налей
в стакан с японской трещинкой по краю,
а может, просто в чашку голубую
без трещинок... здесь снова ветры дуют,
и как уснуть с такими-то ветрами.
вот рута... за бессонными ночами
живут дома, пронизаны печалью,
как сквозняками: кухня, коридор...
там варят чай с душицею и мятой,
в нем есть еще какой-то привкус внятный,
и на столе лежат карандаши,
тетрадь, свет лампы, ароматы чая -
в нем зверобой и нотка молочая,
календула, и прочий летний сбор.
и только рута, горестная рута -
о ком она? влилась в чужое утро...
о ком уже не вспомнить почему-то?
о ком она? - пожалуйста, скажи
Уедешь однажды в далекую даль,
где поле звучит, как концертный рояль,
и травы танцуют балеты,
и сцена их - целое лето.
Где в небе-экране покажут кино
о том, что (ты думаешь) было давно
(но в общем, не так и давно)...
А к вечеру станет темно.
И синие звезды, о прошлом скорбя,
все будут смотреть, и смотреть на тебя,
и видеть лишь слабенький свет,
мерцающий тысячи лет -
твой свет.
А тебя уже нет.
все хорошо, но я по-прежнему,
по-прежнему схожу с ума
по поводу такого внешнего,
такого вешнего: сурьма
первоапрельская размазана
по тонкокожим скулам дней.
мы говорим, что все, мол, разные,
но снегу видимо видней:
падет на крышу, на калитку, на
прошлогоднюю траву.
грачи пасхальными молитвами
холодный воздух разорвут.
что ж, как-нибудь, но все устроится,
дождись, спокоен и смирен:
когда-нибудь - дай Бог на Троицу -
повсюду расцветет сирень.
и ты забудешь блекло-дымчатый
весны холодный первый взгляд,
и разговор дурной, обрывчатый,
чьи интонации болят,
то безразличие, с которым ты,
накинув черное пальто
с распахнутым небрежно воротом,
прикуривал "L&M ментол".
да все равно ведь, как ни выверни,
а все когда нибудь пройдет:
ни смысла слов, ни даже имени.
лишь след по снегу - до ворот.
посмотри на меня и запомни меня.
белый воздух течет по ветвям тополиным.
эта жизнь, что когда-то казалась нам длинной, -
не длиннее июльского дня.
не быстрее, чем хрупкий полет мотыльков,
желтоватых капустниц над мокрой дорогой.
теплый запах с полей - запах меда, и стога,
и цветов, что растут меж крестов.
здесь, на кладбище, сопки молчат и молчат,
пихты вечный покой караулят.
так и мы помолчим. по дороге опят
наберем и отварим в кастрюле,
что нашли в этой старой избе, - без вины,
что без спросу без всякого взяли -
почерневшей снаружи и с боком кривым,
навсегда пережившей хозяев.
Когда подумаешь - какие
мы стали старые с тобой...
Летят девчонки молодые
над луж воскресною водой.
Летят, не чая воскресенья,
к блестящим лужам мотыльки.
И день звенящий, день весенний...
А мы, подумать, - старики.
Уже почти что раритеты
одной из прожитых эпох,
хотя обуты и одеты
вполне по моде, и неплох
наш вид на этом общем фоне...
Но мир меняется быстрей
рингтона на твоем смартфоне.
И боль становится острей.
И жизнь, ненужно изжитая... -
а дальше там по тексту как?
В вечерних лужах солнце тает,
и купола скользят во мрак.
Нам тридцать лет... ну, ладно, - сорок,
а мы, как ящеры в ночи,
кричим, что жизнь - лишь мрак и морок...
Молчи. Смиряйся и молчи.
кто пил эту воду сухими губами
кого это солнце любило по-русски
(того, кого любит - того убивает)
кто помнит оврагов пологие спуски
поросшие сплошь ивняком и осиной
кто помнит названия прежние улиц
протяжных как призрачный зов муэдзина
с домами стоящими точно сутулясь
я, Господи, я - вся моя эта память
с которой опять у меня недомолвки
с которой как с ангелом в битве не сладить
как пьянице с опером в клетке ментовки
когда сквозняки продувают бараки
насквозь и шершавятся голые стены
и пятна заката сгорают как маки
любя и не веря что это - измена
что это - последняя в жизни разлука
что дальше лишь ночь чернота бездорожье
где даже колес не послышится стука
а песня - и вовсе уже невозможно
я, Господи, я - прожила это время
косматое время как шкура овечья
оно мне досталось - не дар а потеря
как будто больному-слепому - увечье
как маковой крови смертельная доза
оно нас убьет и уже убивает
косматое время - нервозно стервозно... -
других не бывает... других не бывает.
