Наши проекты Колонка Читателя

П О И С К

По звездам Пса

ПО  ЗВЕЗДАМ  ПСА

КНИГА  ТРЕТЬЯ

I

Не было такой уж спешки. Много воды все еще в больших реках если бы мы застряли в Джанкшен. Мы бы подождали пару недель, отъелись бы, пусть наступило бы настоящее лето, полетели бы куда смогли. Пусть ручей высохнет. Я решил насладиться этим. Я решил буду как на отдыхе, на самом первом после наступления тех времен.

После того как я придумал совсем неожиданный для всех план, настроение немного полегчало. Удивило меня, честно, что его удивило, мысль о том что подберем его попозже. Он же был таким востроглазым, таким знатоком тактики. Как Бангли, всегда за три хода впереди, и такой невозмутимый.

А потом до меня дошло что возможность его оставления пришла к нему прямо там же. И я зауважал его еще больше после этого. Он додумался.

Ему было ясно мы сможем взлететь без него и подобрать позже, но он решил держать эту мысль про себя. По двум причинам понял я. Первая, он был такого типа человек который двумя руками держался бы за Никогда не бери то что не было предложено. И вторая, его раздирали противоречивые мысли об убытии отсюда. Часть его, возможно бoльшая часть его, хотела остаться, увидеть как высох ручей, помочь животным уйти в другой мир, умереть вместе с его ранчо и стать прахом здесь в кремнистой земле.

Для человека его возраста с его ценностями жизни возможность последнего была гораздо предпочтительнее первой. Путешествия в незнакомую землю - потому что она теперь по-настоящему была Незнакомой Землей в любом смысле. К тому же, там равнины, не горы - обустраивать новую жизнь, адаптироваться к новым угрозам, новые правила не им созданные. Это была нерадостная перспектива. А если бы он сказал ей что он бы захотел сделать он обидел бы ее очень сильно, она никогда не позволила бы ему, она закатила бы истерику потому что женщина прожившая столько испытаний запросто могла бы закатить истерику. Она не простила бы ему тех слов.

Только потрепанная Инструкция Управления с таблицами взлетных дистанций, графики неопровержимые потому что никто не смог бы поспорить с ними, да лишь залатанный самолетик с трудом поднимающийся выше небольших деревьев и цепляющийся за них колесами, и крыльями, большая тележка... вот такой был у них билет к спасению. Согласно плану. Может потому он не выглядел еще более удивленным. Потому и считал вес и балансировку перед ней.

Размышляя об этом я чуть не начал жалеть что предложил такое. Если он хотел умереть здесь он же был взрослым человеком. Да только.

Я качался в гамаке. Я повторял каждый стих который я когда-либо помнил. Я порыбачил и вверх по течению и вниз. Я наедался. Взял штыковую лопату и засыпал неровности на взлетной, срезал кусты и деревья. Помогал Симе собирать урожай, раннюю зелень.

Огород был хорош. Земля жирная, гораздо богаче чем наша в аэропорту. Полна червей и черная от унавоживания каждый год. Семьи давали мне куриный помет, но этого было недостаточно, не был таким. Ранним утром, в тени больших деревьев, земля была прохладная и мокрая, новая поросль покрывалась росой. Этот запах. Тень уходила на край и мне нравилось раздеваться до трусов и мои ноги уходили по колено в мокрую землю а солнце жарило мою спину. Грязь засыхала корзинами следов после нас, между рядами.

Почему на восточное побережье? спросил я.

Я получила стипендию в Дартмауте.

Мой дядя там учился. Ты была одним ребенком в семье?

Она покачала головой.

Брат близнец. Погиб когда нам было пятнадцать. Мотоцикл.

Эх.

У меня были хорошие оценки. Хорошо сдавала экзамены. Я собиралась стать ветеринаром, вернуться в Колорадо, вернуться домой и сделать большую клинику для животных. Всю мою жизнь чем я хотела заняться. У нас в школе ученикам помогал с выбором колледжа мистер Сайкс. Он был очень хорош в своем деле, но он очень контролировал всех и все звали его Айяйкс. Однажды в классе Английского послышался стук по дверному стеклу и вошел он и дал мне сложенную записку. Там было написано В мой офис 12:45. Во время перерыва на обед. Я помню мы проходили Любовную Песнь Дж. Алфреда Прафрока. Ты знаешь ее?

Мне очень нравилась эта поэма пока не стали учить ее в старших классах. Ты знаешь там есть Секретный Смысл?

Да неужто?

Ага. Секс, искусство и стипендия вот что нужно для учения.

Хм. Занятный способ обучения воодушевленных учеников.

Мы не были никакими воодушевленными учениками. Мы должны были отправиться на работу после школы техниками или на почту. Или на пивной завод.

Записка. От Сайкса, сказал я.

О. Мое сердце помчалось галопом. Каждый год Дартмаут предоставлял одну стипендию какому-нибудь школьнику из нашей школы. Это было устроено так одним человеком который построил фиберглассовый завод, выпустился там. Мне кажется он решил сделать так после того как ему стало совестно из-за формальдегидного дыма часто выползавшего наружу зимой. Каждую осень один школьник получал записку от Сайкса увидеться с ним во время обеденного перерыва. Он контролировал все, выбирал сам. Я не думаю что это было правильно но так все было устроено. Его маленькая вотчина. Держал в руке все семьи, весь городок, все старались ему угодить. До окончания урока никто не мог ни на чем сосредоточиться, они все смотрели на меня. А моя голова вся переполнилась образами возможностей, будущего о котором у меня не было никакого представления. Они все запрыгали вместе: кирпичные стены в плюще, привлекательные студенты в свитерах с ромбовидными рисунками, команды гребцов. Понимаешь у меня не было ни малейшего представления. Мои дни были заняты разбрасыванием сена до рассвета и бегом по пересеченной местности после школы, и затем опять домашняя работа, в основном овес и лекарства лошадям, чистить стойла, и школьные задания.

Я была красная как свекла, это я помню. Чем больше я старалась сконцентрироваться на поэме тем больше я чувствовала их глаза на мне и когда я украдкой взглянула, они все смотрели на меня. Я почувствовала кожей их зависть. Как ветер. К концу дня я уже не понимала удачей ли это было или проклятием. В общем, я пошла к Сайксу. Я не смогла ничего есть в кафетерии и поэтому я просто пошла в туалет и там села и попыталась отдышаться. Он сказал, Сима мне кажется у тебя отличные шансы для получения Стипендии Риттера. Он был совершенно лысый. Мне казалось его голова была в форме яйца. Я помню видела крохотные бусинки пота на пятнистой верхушке словно он сидел на горячем месте. Он был из Иллинойса, недалеко от Чикаго, я помню. Он сказал, Ты напишешь эссе в своем заявлении о жизни на ранчо и смерти Бо.

Я была в шоке. Показалось будто его просьба была галлюцинацией. Ну, это не была просьба. Повторите, сказала я. Его руки лежали на столе и он сделал большими и указательными пальцами треугольник и сжал губы и посмотрел на фигуру словно она была неким масонским окном в мое будущее. Он сказал, Ты напишешь о себе как о девушке с ранчо и о потере своего брата который был тебе очень близок.

Я уставилась на него. Я слышала что он держал в руках весь процесс подачи заявлений. Но никто не говорил ничего подобного мне до этого. Никто не ступал своей жирной ногой, шлеп шлеп, в мой внутренний двор. Бо был для меня как секретный сад. Место куда могла войти только я. Источник и печали и силы. Он улыбался мне. У него был очень маленький рот и только открывалась одна сторона его. Это я помню. Внезапность. Жизнь открылась во всю ширину и яркость и затем ужас: чтобы войти туда я должна была лишиться моей души. Нечто вроде этого. Такое же ужасное. Я помню я покраснела до самых-самых и я не смогла выдавить из себы ничего внятного. А он все улыбался мне. Он сказал, Ты не должна сейчас никого благодарить, это просто такой момент. Deux ex machina. Вот что он сказал! Как будто он был Бог! Честное слово. Он подумал я переполнилась благодарностью а я на самом деле очень разозлилась. Я чувствовала словно кто-то вторгся внутрь меня. Я была такой злой я смогла бы взять его голову и разбить ее. Я просто что-то пробормотала и уползла оттуда.

Так ты написала о Бо?

Да. Я написала о том что мой школьный советник по выбору колледжа потребовал чтобы я написала о моем мертвом брате-близнеце. Я написала длинное эссе, раза в два длиннее чем требовалось, об определенного рода такте поведения который был частью жизни ранчо и почему мне казалось так образовалось и почему это так важно и тот факт что девушка с ранчо пишет о своем ушедшем брате может быть интересен людям занимающимся подбором студентов в колледж европейского уровня этот факт был еще одним примером разрыва связи понимания между нами. Государственность на Востоке Америки и люди земли на Западе. Нам не нужна была ничья симпатия. Я ужасно разозлилась. Никогда больше такой не была насколько помню. Я послала заявление и не дала Сайксу прочитать его заранее, что вобщем-то было нарушением протокола. Никто так не делал раньше. Он постарался завернуть заявление, он был таким мстительным *****, но было слишком поздно. Полагаю на них произвела большое впечатление моя девушка с ранчо или нечто вроде этого. Я получила, конечно. Одной из первых, на всю стоимость обучения. Колледж надавил на школу и Сайкс ушел с работы. Ты знаешь меня до сих пор волнует одно что я знала я буду. Принята. Я выжала все из моей эмоциональности то что им была нужно, так ведь? Я же по-настоящему разозлилась, но я также знала в самой глубине от этого моя кандидатура становилась только сильнее. Я часто молилась обо всем. Я извинялась перед Бо что использовала его чтобы попасть в колледж.

Я стряхнул землю с пучка зелени и положил его в корзину.

Ты не использовала Бо. Ты написала как раз то что чувствовала.

Да, но я часто думала что самым честным было бы плюнуть на Дартмаут из-за таких ожиданий в эссе, из-за такого интереса, и поступить куда-нибудь на Севере. Школа же для ранчеров. Была.

Тебе было сколько? Семнадцать? Тебе захотелось поиграть мускулами. Ты же была такой же как твой отец. Никто на всей земле не может быть правильнее семнадцатилетних. И случилось не из-за колледжа, случилось из-за мистера Айяйкса.

Ты же понимаешь о чем я. Он же был прав, в конце концов. По поводу эссе чтобы их приманило. Не знаю. Я иногда думаю о нем, средних лет, одинокий, прогнали с работы на которой он был очень хорош. Чем он занимался остаток жизни, что случилось с ним когда пришла гриппозная лихорадка. Одинокий, оставленный, напуганный. Смешно какие вещи не дают тебе покоя всю ночь после всего такого случившегося.

Аминь, сказал я.

Молчание. Я выдернул немного луговой травы. Ладони черны в комках земли словно медвежьи лапы. Она была слишком тактичной чтобы спросить меня. Все еще девушка с ранчо.

Ты хочешь знать что мне не дает спать всю ночь?

Она села на корточки под солнцем, выпрямилась, сдула волосы с лица. У нее был сильный прямой нос, широченные глаза. Длинная узкая шея, с синяками.

Я не смог бы сказать: Я положил подушку на лицо моей жены в самом ее конце жизни. Что я почувствовал ее попытки в последние секунды оттолкнуть смерть которую так желала. Рефлексивно правда же? Что я держал плотно и наклонился над ней и сдержал свое обещание перед ней. Что было правильным решением. Было ли?

Смог бы я сказать что мы убили мальчика посреди ночи? Что мы не стали из него делать корм для моего пса. Что мы убили девушку средь бела дня которая бежала за мной с перочинным ножом скорее всего за моей помощью. Или что воспоминания о форельной рыбалке в горном ручье с Джаспером лежащим на отмели были моими самыми приятными воспоминаниями. Что даже могли скорее всего сойти за сон а может так и было. Что я более не понимаю разницы между снами и воспоминаниями. Я просыпаюсь из сна в сон и не понимаю зачем. Что мне кажется лишь любопытство дает мне силы жить. Что я больше совсем не уверен если и этого достаточно.

Я задушил мою жену подушкой. В самом конце когда она меня попросила. Как будто усыпить собаку. Или что-то другое. Еще хуже.

Ее руки все еще держали пучок зелени. Плотно там где листья. Она кивнула. Ее глаза были теплыми и ровными.

И я бы так сделала если было бы нужно для Томаса. Я бы очень хотела так сделать для него. Почему я не осталась с моим мужем? У моей матери был ее муж, ей не была нужна я как нуждался он во мне. Ну, не было явных признаков. Он кашлял но мы все сомневались. Не было температуры. Много людей просто кашляли, лишь немного из них были признаны заболевшими. Но я должна была знать. В моем положении с первыми сводками я должна была распознать.

Она сидела прямо на четвереньках и она молча заплакала. Я положил мою зелень в корзину и принялся за сорняки. Я стряхивал землю с корней и клал червяков назад в землю.

*

Самым глубоким местом было как раз за водопадом. Даже с низким уровнем воды там было четыре или пять футов глубины и прохладно. Трудно представить чтобы высохло полностью, да только это возможно без снежных шапок, без летних дождей. Когда дни стали по-настоящему жаркими я купался там каждый день. Я шел туда позже днем когда солнце все еще касалось дна каньона. Мне нравился контраст, жара и холод. Было закрыто ивами. Я вешал мою рубашку на одну из веток как флаг чтобы они знали я был там и погружался в маленькую заводь разбитой дороги воды. Брызги от каскада достигали гладких камней на отмели, должно быть на десять градусов прохладнее чем там. Благодарно, и благодарным был я весь день, расстегивал я мои штаны и развязывал ботинки, раздевался. Иногда просто садился в водную пыль, отдаленные камни самые теплые, и шевелил моими ступнями и лодыжками в воде: прохладная взвесь на моей груди, солнце на спине, контрасты. И наблюдал за радугой бегущей по водной пыли.

Я все хотел спросить ее: Что же вы точно знали о гриппозной лихорадке, о надвигающейся пандемии. Что ты? Неужто она пришла так внезапно? Почему так быстро? Что за болезнь крови пришла после всего и почему многие кто выжил заболели ею? Хотел спросить ее с тех самых пор когда она сказала что была доктором, как раз таким доктором. Да только она была слишком поглощена рассказом о смерти ее мужа без нее в палате и мне так не хотелось бередить ее раны и т.п. а теперь я решился. Она сама рассказала о своей профессии. Да только она все время плакала. Я бы тоже наверное плакал да только сказать правду я уже выплакался. Выжат как человеческая тряпка.

Сидя голошлепый на камнях и шевеля ногами в воде, чувствуя как давит мокрый воздух от водопада, слушая ничего лишь один рев падающей воды, с горячим солнцем обжигающим мои уши сзади. Думая ни о чем. И благодарный этому. Мое самое любимое время дня. Я бы мог сказать: Я покоен. Здесь на отмели умирающего ручья.

К полудню мы набрали зелень, я пошел к водопаду и стянул мою пропотевшую грязную рубашку через голову и подумал мне нужно ее постирать. Просто прополоскать и пошлепать ею по камням и выжать ее. Я подумал, Еще одна вещь за которую надо быть благодарным, Хиг: никакой кучи одежды для стирки и развешивать ее на веревку и складывать потом и собирать горкой в кубы в гардеробе который и так был небольшим. У нас с Мелиссой никогда не хватало места для всяких вещей. Ты скажешь плотник должен уж что-то сделать с обустройством дома, да только. Лишь рубашка, штаны, носки. Одна теплая нательная. Любимый шерстяной свитер штопаный перештопаный. Ты же думал ты уезжаешь из Эри на несколько дней.

И я держал рубашку и лез сквозь ивы а она стояла обнаженная в покрытой туманом воде, лицом ко мне, наблюдая за чем-то высоко на стене каньона. Она была тонкой как ива. Я бы мог сосчитать все ее ребра. Длинноногая, изгиб бедер невообразимо сладкий, холмик промежности, немного темных волос не скрывали ничего. Ее груди небольшие, но не маленькие. Плотные как яблоки. О чем это я? Гладкие, полновесные. Ключицы, красивые плечи. Сильные руки, узкие но сильные. Синяк на верхней части правого бедра. Я должно быть перестал дышать. Она была, ну я не знаю. Прекрасной. Прошла одна дурацкая мысль: Каким образом ты ухитрилась все это блин спрятать? Под мужской просторной рубахой? Мои глаза должно быть перестали различать такое! Вот о чем я подумал. Все в долю секунды. Потому что рефлексивно я повернулся взглядом на стену и увидел сокола садящегося в гнездо с добычей, с большой птицей.

Как ты думаешь она будет разделывать ее? пришел вопрос по воде от нее.

Что? Сейчас ничего не было настоящего реального. Я посмотрел на нее и она отвернулась боком, полукруглая горка, ее невообразимо сладкие ягодицы выступили прекрасным изгибом. Я. Изгибом который меня убивал. Смертельный Изгиб. Я моргнул. Я подумал, Она совсем ничто, так же ничто как на плакате Бангли. Она в миллион раз лучше. Я не сказал, Извини что напугал тебя, или что-то такое. Я сказал, Она раздерет добычу на куски. В смысле я прокричал это под грохот водопада и затем я отвернулся и исчез.

Большой Хиг. Какой крутой в самолете, какой крутой в обращении с нежданными гостями, водопадный заика.

Позже она нашла меня в тени. Твоя очередь, сказала она улыбаясь.

Она проходила мимо гамака, чуть наклонив вперед голову, расправляя волосы. Пока я лежал в каком-то эндокринном шоке - пытаясь одновременно и вспомнить и прогнать от себя каждую деталь что я увидел. Не ожидав ее появления и явно она легко читала мои мысли. Я скривился улыбкой в ответ, овечьей из робких шестнадцать лет.

Когда ты мне покажешь свое? спросила она.

Я должно быть вздрогнул, покраснел. Она улыбнулась широко и простодушно и я впервые увидел в ней школьную бегунью, девочку с ранчо которой так хотелось победить в забеге.

*

Ходил к Зверушке, проверял уровень масла, подкачивал воздух в шинах велосипедным насосом. Иногда подремывал. Сны о старом доме больше не приходили. Теперь мне снились большие кошки, тигры и пумы плыли над камнями реки в сумерках, неморгаюшие глаза их видели все. Во сне было ощущение некоей высшей грациозности и мощи и также ума. В этих снах я приближался к этим зверям очень близко и смотрел в их глаза и обменивался с ними какими-то мыслями да только не мог ничего назвать вслух. Когда я просыпался, странно, я чувствовал себя будто в меня вошло нечто сильное и устрашающее и возможно прекрасное. Я чувствовал себя счастливчиком.

В одном сне, лежа в гамаке в почти безветренном полдне, Мелисса и я охотились с луком и стрелами. Она никогда не занималась этим, а я да. Если бы у меня довольно много времени между моими работами, я бы купил лицензию охотника с луком. Во сне мы не охотились на больших кошек мы охотились на горных козлов еще с тех тех самых времен, где-то у подножия Гималаев, и когда она натянула лук прицелившись в огромного козла, очень близко, я закричал НЕТ! и животное отпрыгнуло в сторону и убежало а она повернулась ко мне и ее лицо прямо горело от злости и предательства. Когда я проснулся я держался за веревочный край гамака и заняло почти минуту чтобы понять где я был, что все было во сне, почти до головокружения, с мыслями, Все это был сон, и легкое облечение что я был во сне а не самим сном.

Синяки у Симы светлели и проходили и появлялись новые. Казалось мы говорил бесперерывно. Но я чувствовал себя вполне хорошо и в молчании хотя никогда не было настоящего молчания из-за криков птиц, крапивников и жаворонков. Промельки крыльев козодоя после заката. Позже были визги ночных мышей, шелест листьев, тихий шепот усыхающего течения. Все виды пасторали, немного странно если вспомнить обо всем. Мне было очень хорошо работать рядом с ней в огороде, чистить овощи и зелень в тени за дощатым столом. Я скажу так: Когда однажды заканчивается все ты уже больше не можешь чувствовать себя свободным. Чем более покойной была эта передышка, тем более дикое животное внутри моей клетки отказывалось подчиниться мне. Тем больше мне снились Джаспер, Мелисса. Тем печальнее мне делалось. Странно, да? Однажды когда лущили горох наши руки коснулись друг друга над чашей и она позволила нашему касанию длиться как можно дольше. Целую секунду. Я посмотрел на нее и ее глаза были ровными, прямыми, скорее похожими на зеркалье пруда почерневшее в глубине, безветренное, спокойное, замкнутое, ожидающее. Очаровательное. Ожидающее облачного отражения, налета дождя. У меня перехватило дыхание.

Открытость, простота быть-сейчас тех глаз показались мне и смелыми и пугающими. Я должно быть отстранился. Она улыбнулась в сторону и продолжила чистку гороха. Наверное как врач внутренних болезней ты видишь много разных симптомов, ничего более не удивляет тебя.

У нас было достаточно оленины, не было причины чтобы есть баранину или говядину. Папаша решил некоторые животные смогут выжить здесь сами по себе если позже пойдут дожди, если зима будет такой же мягкой как прошлая. Когда все наладится мы сможем сюда вернуться, сказал он. Никто не ответил ему. Папашу трудно было назвать самообманщиком но тут он был, у каждого есть некое спасительное место в его воображении.

Еще неделя, две. Какие-то струны внутри начинают ослабевать. Никогда не знаешь как они натянуты пока не. Папаша готовил дрова. Я зажег костер для ужина для нее снаружи и мы сели на пни и просто смотрели как он разгорался. Огонь раскачивался и шептал в такт бризу. В это время дня ветер пришел сверху ручья как и должно было быть да только форма каньона все время изменяла направление и от того дуло повсюду и не было возможности спрятаться от дыма. Мы передвинули наши сиденья дважды. Я прослезился от дыма.

От дыма появляются слезы а из-за них начинаешь горевать, сказал я. Как от резки лука. Всегда становился печальным.

Она улыбнулась.

Я никогда не был в Нью Йорке. Тебе там нравилось?

Очень. Просто очень. Ты знаешь как некоторые говорят что они очень хотели бы чтобы у них было две жизни и тогда они смогли бы прожить ковбоем в одной и актером в другой? Или что похожее? Я бы хотела прожить две жизни и тогда я смогла бы жить в Хайтс - Бруклин Хайтс - в одной и в Ист Вилледже скажем в другой. Мне так всего не хватало. Я хотела пойти на игры Янкиз - Янкиз не Метс - и на постановки Оф Бродвей и на поэтические баталии и потеряться в Метрополитен-музее. Снова и снова. Я ходила на все ретроспективные выставки художников какие только были бы. Я ела Сабретт’с пока мне не становилось плохо.

Сабретт’с?

Сосиски. С квашеной капустой, поджаренным луком, горчицей, без соленых огурцов. Иногда по вечерам я шла по Коурт Стрит до Карролл Гарденз и назад. Я должна была узнать всех торговцев со складными столиками продающих шарфы и детские книги и подделки часов. Я думала, Когда у нас будут дети мы купим первые книги здесь. За два доллара! Скорее всего украденные мафией с какого-нибудь грузовика, да?

Скорее всего.

Мир где мафия. Звучит старомодно. Прежние времена. Я спросил, А что с концом всего? Неужто ничто не предвещало?

Она покачала головой. Она откинулась назад и воткнула конец палки в кострище и когда она сделала так ее свободная рубашка соскочила с ее ключиц и я увидел ее груди снова еще более виднее чем они должны были, темнозагоревшие и конопатые наверху и светлее к низу. Я просто не мог сегодня избавиться от их вида. Похоже та часть меня проснулась. Возможно всегда была во мне, Хиг, и ты все время был в Тумане.

В Тумане Бытия, сказал я.

Что?

Извини. Я иногда говорю сам с собой.

Я заметила.

Правда?

Она кивнула. А я?

Не слышал вроде.

Молчание.

Я не предвидела как все произошло, массовых смертей. Но было какое-то чувство надвигающегося. Похожее на падение давления воздуха. В смысле что намного хуже чем плохая погода. Ощущалось подобное когда росли на ранчо. Смена давления и ты можешь почувствовать это своим пульсом, легкими. Потемнение небы, странная с зелеными оттенками чернота. Стадо беспокойное и волнуется еще больше чем при приближении грозы. Так же чувствовалось. Вот почему я все-таки должна была предвидеть.

Должна была. Это я с собой. Сколько их когда должен был. Я бы смог построить дом из этого множества, жечь топливом, удобрить огород.

Ты знаешь как все началось? Нью Дели?

Она покачала головой.

Оттуда пресса начала свои репортажи. Мутация супервируса, одного из множества за которыми следили за последние двадцать лет. В воде и т.п. Вместе с птичьим гриппом. Мы назвали это африканизированным птичьим гриппом, после появления пчел-убийц. Первые случаи в Лондоне и свалили вину на Нью Дели. Но скорее всего зародилось не там. Мы слышали слухи что появилось в Ливерморе.

В государственной оружейной лаборатории?

Она кивнула. Слух был такой что это была обычная транспортировка. Курьер на военном самолете вез образец по дороге к своим друзьям в Англию. Полагают самолет упал в Брамптоне. Никто уже точно не узнает об этом - она провела взглядом по каньону и абсурдность сказанных слов медленно растворилась ветром в дыме.

О я совсем не спал. Она глубоко вздохнула и я смог увидеть - Хиг! Грудные соски торчали в тонкой материи ее рубашки. Боже мой. Хиг. Ты не слышал никаких новостей, всем твоим новостям почти десять лет. У тебя встал!

Генетически модифицированный вирус гриппа об этом давно известно.

Ну да, сказал я.

Хоть в глаза смотри когда здороваешься со мной.

Я встрепенулся. Она усмехалась надо мной в дыму.

Calmate, воин, сказала она.

Никогда не понимал испанский, пробормотал я в ответ.

*

Мы поужинали я не помню в какое время, да только был поздний вечер когда небо светилось синевой с одной звездой и козодои порхали над лугом и над ручьем в поисках корма для своего выводка. Они зимовали в Мехико или где-там и похоже вели неплохую жизнь. Острокрылые и акробаты проглатывания. Белые края крыльев вспыхивали неожиданно в разных местах. Небольшие создания. Радость от того как видишь птиц в их часе кормежки.

Я полагаю они кормились тогда потому что появлялись насекомые. Становилось не так холодно как позже когда совсем темно и пучки звезд свивались вместе и можно было почувствовать тепло дня исходящее от каменных стен.

Я взял несколько тарелок к ручью и помыл их песком. Они обычно готовили еду снаружи дома на специальном месте для костра обложенным вокруг ручейными камнями. В те ночи отец и дочь сидели на двух пнях и смотрели на ветер шевелящий уголья как в телевизор. Я поставил мокрую посуду на стол и лег в гамак и приготовился увидеть как долго я смогу быть без каких-нибудь мыслей в моей голове. Мне кажется моим достижением был счет до Шести Миссисипи.

Однажды ночью я заснул голым прежде чем я залез в мой мешок и я проснулся в темноте от его веса ложащегося на меня. Ничего необычного, вроде так и должно было быть. Я хотел привстать и рука уложила меня назад. Шшш, сказала она. Я просто вышла помочиться и мне показалось что тебе будет холодно без него.

Я лег назад.

Спасибо.

Она наклонилась надо мной я ощутил ее волосы пощекотали мое лицо, касание ее дыхания, затем она подняла плед, вытягивая свои ноги вдоль меня, и она зашевелилась устраиваясь бедрами, ее ребра краем гамака потеснились ко мне и она сказала в мою шею

Вот так.

Только и всего. Потом она заснула.

На ней была мужская рубашка. Больше ничего. Я мог чувствовать ее холмик ногой. Монс Пубис, так ведь? Где сходятся тазобедренные кости. Я лежу там, сердце молотит. Я прошелся по ее телу в моей памяти от ног где они касались меня, немного костистые и холодные, вверх к лодыжкам, бедрам, по обратной стороне колен, коленная чашечка где она втыкалась в мой изгиб ноги - короче вам и так все понятно. Мои мозги путешествуют сами, следуя карте, задерживаясь на каждой интересной точке, на каждом интересном виде. Все было вновь. Мое сердце стучало бегом и мой член распрямился и выпрямился и вытянулся, и стало почти больно. Он задергался, а мое сознание все продолжало путешествовать. Вверх и вниз по всей ее длине, по каждому месту касания. В один момент я должно быть выдохся, устал, я заснул.

*

На следующее утро я ощутил что рядом тяжелил чей-то вес в твоем личном пространстве сна, что было слышно чье-то дыхание. Только и всего. Джаспер так делал. А раньше лучше не вспоминать. Ей было нужно только это или бы она дала мне понять.

*

На следующий день во время завтрака холодным мясом и картошкой, в огороде, за обеденным столом, разжигая костер, она все та же. Те же спокойные глаза впитывающие все вокруг, как темный пруд впитывает солнечный свет. Изумительно. Женщины таковы. Папаша нет, и я нет. Он не дурак, возможно ожидает подобного развития со времен Дня №1. Как бы там ни развивалось, может и ни к чему. В конце концов мы только те люди которые остались на всей Земле. Словно из тех шуток про заброшенный остров. Та про шляпу. Было бы странно если бы ничего не случилось, так ведь, Хиг?

Не совсем так. Не чувствуется что так. Чувствуется очень блин странно. Не то чтобы странно, как-то беспорядочно. Одномоментно. Да, скорее что ничего. Скорее всего ничего не значит, в смысле вроде эксперимента посмотреть как чувствуется после стольких лет. Спящий эксперимент.

Его глаза задерживаются на мне немного дольше. Только и всего. Едва но очевидно. Я не могу ответить ему взглядом. Я отвожу в сторону. Я знаю Папаша тяжелый человек когда нужно быть тяжелым, но кроме этого он в общем-то не вмешивается в наши дела и ожидает от нас того же самого.

Хочет она близости со мной? Что за глупая мысль идиота. Ты что в школе? Ты же человек с Пляжа. Последний мужчина и последняя женщина где? В трех графствах всей округи скорее всего. Это же твоя патриотическая обязанность.

Правда?

Нет.

И что тогда?

Пожатие плечами.

Делай что хочешь.

Что я хочу?

Я хочу быть двумя людьми в одно и то же время. И один из них тут же убегает.

*

Следующей ночью она пришла очень поздно. Я понял я жду ее и не сплю. Просто жду. Спрашивая себя что я буду делать, что она. Она подняла плед и пролезла и прижалась ртом к моему уху и прошептала, Соскучился по мне. И заснула. Это был и приказ и вопрос.

Очень тесно. Она лежала в изгибе моей руки от этого застывшей, онемевшей. Я чувствовал всю ее длину, ее бедра на моих, ее грудь к моей груди, выдох дыхания. Она пахла дымом и чем-то сладким, пронзительным как пронзителен шалфей. Вновь все бурно поднялось. Я лежал там. Опять ты? Становится привычным так что ль? Добро пожаловать, пусть так, не забываем о приличном поведении. Я лежал там пытаясь отгадать созвездия сквозь листву, дыша ее волосами, слушая ровное дыхание. Посередине ночи она нашла меня, его. Прокралась кистью вниз по животу и коснулась. Слегка. Никакого шепота, никаких поцелуев, словно мы оба спали. Мы нет. Мое тело стало как военно-воздушная база из кинофильмов когда там завывает сирена. Все высыпают к своим самолетам изо всюду. Каждая клетка тела проснулась обратив свое внимание на мой удивившийся член. Ощущение было очень очень хорошим. Чудесным. Ее кисть замедлилась, замерла, два раза дернулась, она спала. А я все держался за свой край. Я лежал там в каком-то подвешенном, мучительном удивлении.

*

Папаша и я взяли заступ, мачете наверх к лугу, поработали над взлеткой. Работали молча, передвинули камни, выровняли, пристучали землю, обрезали кусты. Если присутствовала какая-то неловкость между нами она исходила от меня. Мы выкорчевывали куст с середины дороги. Он засовывал лопату, я тянул веревкой привязанной к худющему стволу. Я крутился полуокружием пытаясь выдернуть с лучшей стороны, и тянул, и крепкий корень освободился и выплеснул грязь ему в лицо. Он остановился, выпрямился, ослепший. Медленно стряхнул землю, сплюнул. Он держал лопату обеими руками как пику.

Хиг, ты ведешь себя как балбес. Слишком балбесно чем обычно.

Он не сказал Хигс. Он проморгался от грязи, протер глаза суставами кулака.

Тебе мое благословление нужно или еще что? Как в дурацком фильме?

Ошарашил меня еще больше чем если бы треснул меня. Я держался за край веревки словно не был уверен зачем это я, словно за хвост какого-то зверя я совсем не был уверен что захочу говорить на такие интимные темы.

Если бы только этим была занята моя голова. Да я никогда не стал бы таким отцом как он. Никогда не сказал бы, Приведешь ее домой к десяти.

Я посмотрел вниз на мою руку держащую веревку, на землю по всему его лицу и начал смеяться. Божмой. Я засмеялся. Чем больше я смеялся тем смешнее становилось. Блин, ну не знаю, может от того что был очень напряженным прошлой ночью. От дохлых спермиков так мы раньше говорили. Может от похожести на мультфильм с заброшенным островом, отец-защитник, от того что никто не вел себя так как вроде бы должны были. От того ли? Скорее всего нет. Скорее всего просто выхлоп освобождения от мысли что Папаша еще меня не убил. Или от того что он стоял там все лицо чумазое и совсем не злой. Или просто я давно не смеялся, по-настоящему не смеялся, слишком давно.

*

Должно быть прошла середина июня. Я потерял счет дням. Скорее всего это не хорошо. Без газет, без ничего напоминающего тебе о дате. Как только потерял счет, теперь уж навсегда.

Мы закончили оленину, осталась лишь сушеная потому что ее мы хранили для полета, и мы зарезали овцу и еле ее мясо два дня. Баранина и прошлогодняя картошка и свежая зелень, салат, горох. Дни стояли жаркие и медленный ручей и теплые ночи. Она пришла немного после прихода темноты, после того как я улегся на фланелевый спальный мешок поверх гамака в одной рубашке. Она была одета в длинную мужскую рубашку и ее кисть прошлась по моему лицу и далее по подбородку и она схватила за щетину моей бороды и дернула ее отчего я засмеялся. Месяц плыл над каньоном как упитанный корабль из света и я мог видеть ее очень ясно. Она держала одеяло. Она разложила его на землю рядом с гамаком и легла там на спину, одна рука заложена за голову. Она смотрела на луну, я смотрел на нее. Я протянул ступню через край гамака и коснулся ею шерсти одеяла оттолкнулся и раскачался.

Все убегаешь? пробормотала она.

Нет.

Я раскачивался. Она расстегнула рубашку. Половинки разошлись. Она оттолкнула ее с груди свободной рукой все продолжая смотреть в небеса она завела пальцы под край рубашки и скинула ее в сторону. Все открылось. Вдох и выдох дыхания. Во всю ее длину. В темноте она излучала мягкий свет изнутри словно волны разбивались о темноту. Гладкая бледная долина ее живота. И - вся она.

Боже мой, Хиг, не отворачивайся, не закрывай глаза. Дыши ровно! Ты обязан смотреть, дурачина! Это невежливо. Если ты не будешь смотреть ты обидишь ее этим. Для кого же ***** все это, для тебя же! Она что, как бы, просто спит по соседству.

Все это в моей зашумевшей голове. Говоря себе не будь невежливым, веди себя как взрослый. Запоминай все детали. Она же спасла тебя. Будь благодарным.

Старушка луна нарисовала ее без тени. Пальцы ноги уперлись в шерсть и я перестал раскачиваться. Я замер и рассматривал ее. Почти застыв в благоговейном ужасе. Таким же образом я рассматривал оленя вышедшего из леса: всего. Хиг, не может быть в действительности, слишком прекрасно. Не двигай мускулом или картина исчезнет.

Она не исчезла. Она повернула лицо на меня. В моем горле запершило.

А ты тут по соседству, сказал я как последний баран. Мой голос вышел из меня высоким словно ломающимся у юноши.

Она подняла одну бровь: может и так. Она приподнялась на локтях и сбросила рубашку вниз по рукам. Затем она перевернулась и улеглась на живот, ее голова на скрещенных руках. Предлагая моему вниманию еще один вид. Может мир идет к концу да только у тебя нет никакой защиты о нет.

Если ты хочешь, ты можешь просто смотреть на меня, сказала она. Похоже было слишком давно. Я не тороплюсь.

Она приподняла свой вкуснейший зад.

Ээ, ничего если пробежим быстро эту сцену.

Ээ аа.

Я слез с гамака, извился из рубашки и лег рядом с ней. Я не знаю почему, да только я начал думать о полете. Как будто есть проверочный список что надо сделать прежде чем заведешь двигатель, прежде чем покатишься по рулежке, прежде чем взлетишь. Как будто когда ты летаешь каждый день то все проходит гладко, по порядку, ты даже почти не смотришь на этот список, но как только проходит какое-то время простоя, раздумывешь все опять, рассматриваешь каждое действие из списка отдельно, стараешься сделать наверняка. Чтобы не было аварии.

Я забыл как начинать, сказал я. Я чувствую себя как...

Пятнадцатилетний так не скажет.

Да. Я-то думал как летчик. Летчик в возрасте с кучей проверочных пунктов. Чтобы не попасть в аварию.

Коснись моей спины, сказала она.

Я коснулся. Я слегка проскользил моими пальцами по ней. Ее кожа натягивалась и разглаживалась под ними. Я подумал о ветре пробегающем над полем пшеницы. Она еле слышно выдохнула.

Больно?

Нет. Боже мой, нет. Она произнесла это сквозь сложенные руки. Еле трогая но чувствуется очень хорошо.

Моя кисть обогнула подъем ее зада ее бедер края поверхности.

Мммм, пробормотала она. Может так и лучше когда забыл.

Она легла на бок и ее пальцы нашли мои волосы, мою бороду, запутались в них, притянула мое лицо в ее. Когда ее рот нашел мой я распался на части. Не взорвался как бомба или что-то вроде этого, просто распался. На несколько частей постепенно. Они уплыли отсюда, улетели на какую-то орбиту. В галактику разных частей. Сумасбродная медленно движущаяся аннигиляция. Центром был ее рот, ее волосы. Она. Медленно собираясь вместе вокруг нее. Никаких мыслей. Я перебрался на нее и у нее вырвался всхлип боли.

Подожди...

О. Блин. Поспешно слезая.

Ничего, ничего. Ладно. Я не такая уж хрупкая. Она толкнула меня на спину. Она поцеловала меня. Целовал и целовал ее волосы покрывшие меня. Она целовала мои глаза нос губы. Ее ртом, затем она приблизила свои груди к моему лицу и вновь целовала меня, касаясь сосками, глаза, нос, язык. И потом. Внезапно. Неожиданно. Она опустилась телом на меня. Сначала касание. Мокро. Словно ее рот. Сопротивление. Этот жар. Ужасно медленно, и вошел, сдаваясь.

О божемой, не двигайся. Все эти части. Она двигалась. Ее движение на мне звали эти части к себе звали их. Как качались вместе тысяча рыб увеличиваясь в размерах. Назад вперед. Как звезды в листьях. Я приблизился. В самое ее, в тот самый центр, где-то туда где был покой где все сливалось вместе. Ничего лишь само приближенье.

И затем я освободился. От приблизившегося напряжения куда? В ничто. В падение. Заплакал ли я тогда не скажу никому. Блаженство, от простого падения.

У нее вырвался низкий стон и я взорвался. На каком там созвездии, до куда там нас занесло все пронзил свет и выбросил мелкими кусками в темноту и *****, там все это должно было находиться. Она лежала на мне содрогаясь свои весом и все стекало с нас мягко и бесстрастно как пепел.

*

Уфф, прошептала она, ее губы вошли в мое ухо.

Да, уфф.

Прошло, да?

Да. По-хорошему.

Так ты вновь наполняешь себя. Лежа здесь. Чем-то вроде счастья, чем-то вроде воды, чистое и незамутненное вливается в тебя. Так хорошо что чересчур, оно вливается в тебя ярким течением, как будто оно всегда было в тебе.

*

Мы лежали недвижно как только могли, сердце бьется о сердце, чувственный ритм рикошетит и отскакивает и улетает напротив и вновь совпадает, мы оба кажется так были зачарованы этой музыкой и ощущением от нее. Через некоторое время она встала и накрыла нас фланелевым пледом и прижалась ко мне и мы заснули. Не так как в прошлые ночи непонимания. Глубоким сном отдохновения. В настоящем покое, от простой усталости.

Перед рассветом, чтобы не было неловко, скорее всего, она встала, застегнула рубашку и ушла спать на луг на одеялах поверх толстой подстилки сосновых игл где она спала в теплые ночи. Под звездами, говорила она, где она могла бы видеть все. Но мне кажется из-за чувства покоя от ровного дыхания стада, ритмичного пощипывания травы, всегда были две-три коровы ночью рядом, вокруг нее. И еще он храпел, сказала она. Он же пришел к ручью с первыми лучами света как всегда, сквозь журчание я мог слышать как он умывался, чистил зубы плоскими стершимися щетками, несколько горловых звуков и сплевывание, кашель.

А она - я услышал как она пожелала ему доброго утра, открыл мои глаза, увидел ее в рубашке и уже в брюках должно быть оставила у своей постели. Прекрасное чувство удовлетворения от вида ее прямо сейчас, тут в этом мире, только такими словами. Зная ее теперь как только знаю я. Закрыл глаза и задремал. Она всегда не давала мне зажечь утренний костер. Мое, настаивала она. Мой обычай. Не ломай мои привычки. Они таковы и надо к ним привыкать. Успокойся. Поспи. Так и делал. Когда я вставал у нее всегда была для меня кружка терпкого чая. Вот такой доброжелательный ритуал несмотря на жуткий вкус жидкости.

В то утро я встал медленно, потянулся, просчитал список: Хиг, руки здесь? Здесь. Ноги? Ноги. На части не развалился? Нет. Сердце на месте? Не было раньше такого вопроса. До того. Да на месте. Слегка покачивается, слегка переполненное. Легче и тяжелее, тоже, пойди пойми.

Они были у костра. Я почувствовал запах жареного мяса. Я плеснул водой на лицо, грудь, утопил голову, вытерся рубашкой, пошел к огню.

Утро доброе.

Папаша кивнул. Она сидела на корточках, подкладывая дрова в пламя и рассветный бриз закружил дым вокруг, обернув ее. Она сощурилась, скривилась, отвела лицо в сторону, подложила дров.

Доброе утро, сказал я.

Она или была слишком погружена в дым чтобы услышать меня или у нее просто не было ответа. Гримаса. Она встала, вышла из дыма, приложила суставы кисти к слезящимся глазам.

Доброе утро, сказал я.

Она вытерла слезы, заморгала на меня едкими глазами. Увидел как она продышалась. Не сказала ни слова. Она подняла кипящий чайник с пня, налила чая, подала мне мою кружку не глядя на меня.

Мясо сгорит, сказала она. Своему отцу или мне или же никому. Почти с горьким раздражением.

Сейчас я его, ответил я. Я достал длинную вилку но она оттолкнула мою руку своим предплечием, схватилась за вилку, перевернула кусок мяса на проволочном гриле.

Успокойся, сказала она.

Все внутри меня застыло. Посмотрел на Папашу который вежливо повернулся на своем сиденье, выражение лица непроницаемо. Он начал изучать дальний верх стены каньона, отхлебывая питье.

Опять:

Просто успокойся. Я поджарю мясо за минуту.

Я сделал глубокий вдох, отвернулся, тоже, поизучал дальнюю стену вместе с Папашей. Руки есть? Хиг? Хиг? Да, есть. Ноги? Да. Вот и все. Будь счастлив этим.

Я чуть не заплакал. Стоя в окутавшем меня дыме и спрятавшись в нем. Значит вот так.

После молчаливого завтрака, молчаливого жевания, я взял посуду к реке как я делал всегда: три тарелки, три кружки, три складных ножа, три вилки, длинная вилка для мяса. Пусть пока выгорят угли в гриле. Я растер мелкий песок по керамическим тарелкам пальцами, выскребывая жир. Думай над своим пока руками, собирайся с мыслями, Хиг. Вода. Кажется потеплела. Теплее. Это блин печально. Печально. Повтыкал вилками в галечное дно, протер их моими пальцами. *****. Подышал ровно. Когда я закончил я положил их чтобы высохли на дощатый стол. Папаша прошел мимо. Он нес ружье, висело на плече, и заступ.

Я пойду разведаю скоростную дорогу, сказал он. Я не хочу пойти туда в наш день и найти ее разбитой.

В этом был смысл. У нас не было достаточно топлива для кругов пока он заполнял бы выбоины.

Он шагнул, затем посмотрел на меня.

Всем досталось много чего, сказал он.

Я их тогда обоих полюбил.

Впервые я почувствовал нечто вроде семейных отношений. Насколько можно их собрать из развалин и месива.

Да.

Он кивнул головой, пошел по низине каньона к изгороди из кустов.

Она выметала комья земли вокруг костра метлой из веток. Она занималась этим каждое утро чтобы избавиться от крошек еды и не приманить муравьев и мышей поближе к кухне.

Я подходил к ней, она мела. Не останавливаясь. Внимание на земле впереди метлы.

Хочешь я наберу зелени к обеду, сказал я.

Мои внутренности сжались. Она мела.

Если ты хочешь, пробормотала она. Мела.

Сима?

Метет. Тугие ветви скребли землю.

Я поймал ее за руку. Она вся заморозилась.

Ай!

Я отпустил словно обжегся. Она уставилась на меня.

Будет синяк, сказала она. Без выражения.

Сима. Божемой. Извини.

Я словно застыл на месте. Паника в голове. Не мог ничего видеть. Сама по себе моя грудь заходила ходуном и затем я почувствовал как потекли слезы по моему подбородку. Полностью парализованный. Она в упор смотрела на меня. Маска. Как маска смерти но с живыми глазами или в поисках жизни. Ее темные глаза замерли монетками, потом каким-то образом появился свет как у живых глаз, наблюдая, размягчяясь. Она стояла там дрожа и изучая мое лицо и затем я увидел слезные колодцы в ее глазах и глаза вновь стали ее, темные заводи. Мы стояли как два дерева. Раскачиваясь. Что оставалось от дыма костра клубилось клочками.

Прошлой ночью она сказала. После того как заснули. Мне приснился Томас. Снился и снился он.

Ее губы кривились и ее маска дрожала.

Он звал меня. Он умирал в своей кровати и звал меня, блеял как какое-нибудь животное которое знает что его ведут на мясобойню. Как животное, Хиг! А я стояла у стены без сил помочь ему. Моему мужу. Моему самому близкому другу.

Она всхлипывала захлебываясь яростью.

Моя любовь замерзла. Словно зимний пруд. Должно быть мне все приснилось. В самом уже конце я больше не мог терпеть и я бы взял мой охотничий нож пошел бы туда и перезал бы ему горло. О божемой!

Она потеряла сознание. Я бросился к ней и поймал ее. На секунду во мне возникла мысль о двух деревьях почти потерявших свои корни и прислонившихся друг к другу.

Я не знаю если бы я смогла, сказала она. Я подумал что я бы смог.

*

Папаша доложил что скоростная дорога была в порядке и пригодна по крайней мере тысяча футов ее. Хватит, нет больших ям. Он привязал бандану к указателю расстояния для направления ветра. Сима была уже нехолодной, но скорее отстраненной. Она приходила к гамаку да только не каждую ночь и не каждую вторую ночь. У нас не было ничего опять несколько дней. Пять. Не буду притворяться что не считал. А когда опять случилось с нами, когда мы почти уже - мы лежим на одеяле голые, обнимаем друг друга, не целуемся, не говорим, лишь наши носы исследуют наши уши и шеи, а руки открывают новые территории ставшие вновь такими после прошедших воспоминаний потерь - когда казалось наступило время поглотить другу друга или по крайней мере каким-то образом отпраздновать нашу новую уязвимость, я положил ее наверх и она не была влажной и у меня не получалось войти и я ощущал что от этого ей будет больно, и по какой-то причине я подумал о Томасе - Томас из ее сна, в крови - и волна паники накрыла меня и я потерял мою эрекцию.

Черт побери этот мир снов. Его дух был там и все мешал тому что было всего несколько дней тому назад эйфорией любви.

Она руками сжала мой член простительно отчего мне стало еще хуже. Вздохнула тяжело - я вижу Разочарование - и перебралась на сторону сбоку от меня. Ее руки мягко обняли меня. Лежа на одеяле, рука в руке, в каком-то параличе. Я почувствовал себя еще более одиноким чем до появления в каньоне. Сердца стучали и отскакивали друг от друга, а души нет. Я не смог бы коснуться ее с бoльшей отстраненностью, или поцеловать ее, или даже просто заговорить с ней откровенно. Словно эта неудача любовной страсти лишила меня права на возможность быть любовником вообще. Забрала у меня право на любовь или даже на просто проявление нежности. Это было ужасно.

Тут ко мне пришла мысль когда я лежал рядом с ней и пытался разобраться с этим новым ощущением тоски - тоскливым разобщением когда любовь была так близко - тут ко мне пришла мысль чтo передалось мне в тот самый критический момент тот самый момент, вхождения, это было ее воспоминание сна. Мы переговариваемся друг с другом без слов. Я подумал что скорее всего окровавленный образ смерти прошел в ней в то же самое время или чуть раньше. Что означало никто из нас еще не был готов. Окей, Хиг, подумал я. Как хочешь убеждай себя. Успокой себя как только сможешь, да только уже не перепишешь ничего. Такая херня. Не станет лучше. Я не могу, я не могу двигаться. Еле дышу.

Хиг.

Она прошептала слово, ветер вкрадывается в мое ухо.

Мм?

Не смог бы ты поласкать меня ртом?

Она сказала это с французским акцентом и я тут же вспомнил откуда из какой старой классики, Pulp Fiction.

Я хмыкнул, беззвучный смех без никакого веселья.

Правда? Со мной.

Она настойчиво кивнула, ее голова на моей груди.

Окей. Глубокий выдох. Служба зовет.

И я. Я поцеловал ее тело между грудями, ее маленькие выпуклости вокруг пупка, гладкие выступы ее тазовых костей, спускающуюся книзу долину живота, лоскут тугих кудрей, маленькие губки, нежное зернышко, вдохнул ее и затем я начал. Как на службе. Что работает? Что работает лучше?

Какое-то время было так. А затем она начала поднимать ее бедра и раскачиваться от моих губ и языка и шептать. А затем она застонала, а затем я стал подбадривать ее, затем подгонять ее зубами, губами, языком. Затем вел ее и отпускал. Как воздушный змей, так тогда чувствовалось, а затем я позабыл про все свое и змей летал высоко высоко и вел туже и кровь сгущалась и она приближалась. Она выгнулась аркой и приближалась а я был внутри нее а она хваталась за мою спину и царапала ее. До меня дошло я должно быть давил на нее своим весом. Я быстро откатился и выплеснул себя в воздух и мы лежали и дышали просто без никаких мыслей и мы опять были почти что счастливы. Почти бесконечно.

Вот так.

А потом были еще три ночи из-за того что она покрылась синяками. Но настроение в нашем лагере стало лучше. И я стал ощущать приближение момента нашего ухода.

II

Папаша ушел задолго до рассвета. Без всяких церемоний или напутствий. Оглядел каньон, последнюю пару коров и телят, овец и ягнят, взял легкий рюкзак, ружье и без слов зашагал вниз по течению и далее за изгородь.

Оставил только после себя свою жизнь. Жизнь его семьи, его отца и матери, его деда. Это точно было в его крови а он закрыл на защелку ворота и ушел из каньона.

Я снова все взвесил. Сделал баллансные весы с литровой бутылью, пятигаллоновым ведром, палкой и веревкой. Повесил на низкой ветке у ручья. Пять галлонов это сорок фунтов а половина будет двадцать, литровая бутылка около двух. Я взвесил AR-15, рюкзак Симы, мой, шланг и ручной насос.

Сколько весит ягненок?

Небольшое стадо медленно шло по траве головами книзу. Три ягненка потрясли своими головами, ушами, продолжили свою еду. Один из них стукнул мать в ребра чтобы подобраться к соскам. Их жизни скоро изменятся. Если кто-нибудь выживет зиму это будет чудом.

Не знаю, может двадцать?

Посмотрим. У тебя есть мальчик и девочка?

Она улыбнулась. Баран и овца? Да.

Как в Ковчеге. Так так.

Мы завернули одного из малышей в рубашку и взвесили против ведра с водой. Он взмыл под ветку шлепая ушами, его ноги распрямились во все стороны яркими черными копытцами на концах, взгляд бесхитростного замешательства на его мордашке. Я опорожнял ведро пока весы не выровнялись. Около семнадцати фунтов.

Окей, мы сможем взять их. Без твоего отца на взлете мы будем в порядке.

Будем ли?

Это все равно игра в рулетку. Мы выровняли взлетную полосу, срезали верхушки деревьев в конце. В книжке написано нам нужно еще сто футов. Да только кто лучше знаком со Зверушкой.

Короткий кивок. Сима оглядела луг, каньон. Если бы здесь был художник - она была удивительно прекрасна тогда. Может и не только она, но весь этот момент. Зелень отражалась темнотой в ее фиолетовых глазах, и я подумал, Если мы разобъемся и сгорим завтра утром, ну и что.

*

Разожгли последний костер в темноте, наблюдали как языки огня касались и освещали каменный очаг в последний раз. Поели оленину и картошку, зелень, выпили чаю. Залили водой огонь, столб пара. Услышали как низко промычала корова, зашуршали листья.

Погрузил все вчера днем кроме ягнят. Сима спала в поле со своими животными, слушая их кормящихся вокруг. А теперь мы повели двух ягнят на привязи вверх по ручью, протащили их по дереву лестницы рядом с капающим водопадом. Они верещали, блеяли. Две матери ответили им, последовали за криками до конца поля, не нашли никого. Горечь нашего мира, она везде как вода. Поставили ягнят на их четыре копытца и они выпрмились и замерли, рассматривая жизнь вокруг них со своей высоты. И потрусили за нами.

Вести овцу на привязи это совсем не похоже на то чтобы вести пса на поводке. Это был постоянный разговор, спор. Полный аргументов, признаний, внезапной сдачи, настойчивого упрямства. Они упирались мы тащили. Они понеслись вперед, вот блин, мы побежали следом. Тут ну никак не удержишься от смеха. Это было прекрасным поводом отвлечься от чувств покидания такого места и всего что оно значило. В конце концов я просто взял своего ягненка и понес его.

У Зверушки Сима очень опытной рукой связала малышей и мы положили их на наши вещи позади сидений. Мы залезли, накинули ремни безопасности на наши плечи и пристегнули стальные застежки у пояса. Я передал ей письменную доску с зажатым на ней листом.

Ты будешь вторым пилотом. Давно не было у меня.

Я включил электричество, вытянул тугую ручку поршня из приборной доски, услышал как вбрызгивается бензин в карбюраторе и задвинул поршень назад. Повтори еще раз. Мастер-ключ. Набирающий обороты гироскоп. Включил магнето, зажигание, уперся ботинками в тормоза и включил стартер.

Два кашля, два пол-оборота пропеллера и я нажал еще больше на топливный рычаг и она схватилась и заревела и задрожала. Да и мы все, я, Сима, ягнята. Маленький самолет наполняется жизнью это черезвычайно эмоционально. Это как вся аудитория встает овациями. Это потрясающе и немного пугающе. Я отвел назад топливный рычаг на стояночный режим который был гораздо тише, не такой пафосный, меньше трясся и больше дрожал. Пусть двигатель прогреется немного, понаблюдал за датчиком масляного давления стрелкой в зелени.

Окей, прокричал я. Давай пройдись до конца листа Проверки.

Должен был кричать. Давно уж не возил с собой еще одни наушники. Какой смысл? Джасперу они были не нужны.

Закрылки и рули в нейтральном!

Есть!

Гироскоп.

Есть!

Обороты на тысяча семистах.

Есть!

Магнето.

Температура в карбюраторе.

Зажигание.

Есть!

Весь этот набор движений пока разогревался мотор, цифровые колонки каждого циллиндра двигателя поднимались, масляное давление упало - все это пока ревел мотор, самолет дрожал, все приближалось к критическому моменту взлета. Я очень любил это время. Все было так же - ожидание наконец-то быть в полете словно я сам был бы в полете и отчего я все время хотел испытать это ощущение когда мне предоставлялась такая возможность.

Наружный термометр показывал пятьдесят два. Хорошо. Приятно и свежо. Тяжелее воздух. Отпустил тормоза и она покатилась. Провел ее сквозь заросли шалфея на новую прочищенную нами тропу помогая ей выбраться тормозами, повернул ее к востоку и сделал круг на очищенном месте. Она смотрела на запад. Солнце позади нас удлиняло тени кустов. Рассвет долины высокогорья едкий и прохладный. Впереди нас за лугом кедровые деревья были нашим пределом, нашей взлетной планкой.

Она подняла большой палец. Я проверил еще раз закрылки и рули, вдавил топливный рычаг в приборную доску, быстро взглянул на давление масла, Зверушка взревела, встряхнулась я заорал, Бог велик! Отпустил тормоза.

Я не знаю зачем я заорал это. Могли быть последними словами сказанными мной в этой жизни. Я не думал ни о каком Джихаде я думал Хиг, те парни на заводе Сессны в белых халатах никогда так не тестировали. Они возможно никогда не могли представить себе мир через восемьдесят лет особенно что их самолет будет Ноевым Ковчегом для овец. Она покатилась, сбросила инерцию, почти что заартачилась в самом начале, слишком медленно, и понеслись мысли Не сможем!

А затем она взялась за себя, собралась на взлетке, вкатилась в нее, деревья на самом конце приблизились, выросли темнотой, больше, может за полдороги до них я почувствовал как она взлетает, момент поднятия и я прижал ее нос книзу, давление, она захотела взлететь, вскарабкаться, да только я держал ее нос книзу, держал так ее в трех футах ближе к земле где она могла бы набрать скорость. Мы пыхтели так почти над землей и затем я услышал крик Симы, первые деревья вырастали перед нашими лицами, и я потянул на себя штурвал, не потянул а высвободил к моей груди и Зверушка рванула, нос поднялся, самолет сел на зад, казалось прямиком в небо, одна единственная молитва Не заглохни *****, завыл датчик сваливания, указатель скорости, стрелка высотомера парит на шестидесяти, все еще воет, овцы заверещали, странные мысли появляются когда все вверх тормашками: овцы блеяли в тональность. В той же тональности что датчик сваливания. Как будто их мамаши.

Только не Сима. Она просто вскрикнула. Однажды. Я задвинул штурвал опять вперед, выровнял нос, все молился о скорости о скорости, и вскоре Зверушка схватилась, ускорилась словно ласточка после того как поймала в небесах бабочку и мы полетели на шестидесяти пяти, я посмотрел вниз на деревья, мысль, Проскочили над ними в двух футах.

Совсем не по инструкции. Нет в книге даже по короткой дороге с мягкой почвой. Вот так скорее всего выглядел наш взлет с луга:

*

Ну я просто обязан радоваться тому что живой. Я выдавил из себя крик. Можжевеловые деревья проскакивали под нами. Зверушка перекатилась вверх еще на пятьдесят футов над деревьями, казалось словно по ее собственному желанию, будто ковер-самолет. Направивший себя к какому-то дальнему месту. Дорогой в один конец к мечте. Она сияла как радостно сиял бы ребенок после того как успешно выжил путешествие по какому-нибудь аттракциону в парке развлечений Шесть Флагов. Она протянула свою руку и ущипнула мою.

Мы живы видишь? Молодец.

Не спим не спим.

Иногда ты говоришь странные вещи.

Даже ягнята повеселели под общим настроением. Они больше уже не блеяли, они подняли свои мордочки и следили за нашим разговором, болтающиеся уши и невинные свидетели. Им казалось, все происходящее было неким другим шагом в обычном жизненном цикле овец.

Мы пересекли большую реку и Папаша уже сидел на своих вещах как сидел бы простой голосующий на лишенном тени отрезке пустынной дороги. Что-то в его виде одновременно решительное и не признающее никаких авторитетов, с длинной тенью по земле, с ружьем между колен словно жезл у служка-аколита. Таким он и был: нацеленным на миссию, посвятившим себя достижению новой жизни. Если мы только сможем туда добраться. Бандана болтается на дорожном указателе, еле указывая на спокойный бриз летнего утра. Я повернул влево и приземлился и встал прямо перед ним сидящим.

Он залез позади своей дочери. Ноев Ковчег, сказал он увидев ягнят. Только и всего. Сима захлопнула дверь, закрыла на защелку и мы взлетели в западном направлении к Гранд Джанкшен.

*

Что-то было не так. Я не скажу что неправильно потому что как воспринималось это не было очень явным. В десяти милях к востоку я почувствовал первые признаки. Мы оставили после себя обрывы Гранд Месы, огромный ровный останец должно быть когда-то был частью полуострова у какого-то неглубокого, кишащего плезиозаврами моря. Шестьдесят миль буйного роста растений. Ограничены фиолетовыми обрывами и покрыты осиновыми лесами. Летом они зарастали по пояс папоротниками и покрывались темными озерцами и бобровыми заводями. Мы с Мелиссой провели отдыхая тут одни из самых лучших дней, зарываясь с палаткой на неделю у края озера без никаких дорог вокруг и горная форель чуть ли не сама выпрыгивала к нам на сковородку.

Мы пролетели над всем этим, низко чтобы сберечь топливо, теплый воздух вливался к нам через пустое обрамление окна выбитое дробовиком Папаши, и потом появился Гранд Джанкшен, сливаясь двумя реками и продираясь между пустынными холмами. Широко раскинувшийся еще со времен первопроходцев город вытянувшийся до самых гор Книжных Утесов на севере.

Там были скоростные дороги, улицы, замершие строительства, тупики веток кварталов, плоские крыши коробок магазинов, просторные парковки. Там была промышленная зона вдоль реки Колорадо, железнодорожные пути, фаланги складов. Город был пронизан тополями. Большинство старых деревьев стоявших вдоль улиц и зависящих от поливки были без листьев и мертвы но у многих корни тянулись настолько глубоко что они пробивались повсюду точками и тире буйной зелени словно некое сообщение кодом Морзе.

Рассады тополей все еще отбрасывали тени в приречных парках, несколько из самых старых и самых высоких отчаянно сопротивлялись засухе наполовину высохнув, все еще распускаясь листьями с одной стороны. И огонь. Не оставалось ни одного угла в городе где он не побывал. Как будто из-за огня а не из-за болезни смерть прошлась по всему городу. Автомобили, так казалось, все сгорели. Где они стояли по краям улиц в длинных рядах, на парковках моллов, на скоростных хайвэях, они были в таком ужасном хаосе, в таком беспорядочном нагромождении словно гигант разбросал их играючи. Многие кварталы были сожжены дотла. Оставшиеся выглядели будто их подожгли чтобы сначала потекли от жара а потом немного подостыли так шеф-кондитер готовит свое брюле. Сладковатый черный запах от древесных углей назойливо лез в мои ноздри и мне было трудно сказать действительно ли так пах город или же вонь появилась от вида всего. И где были скелеты деревьев там были и человеческие скелеты. Я видел их. Не скелеты в их виде после того как ушла соединяющая плоть, но кости мертвецов валялись повсюду собранные кучками какими-то хищниками и рассеяные падальщиками. Кучи настолько большие мы могли их видеть отсюда.

Симу вырвало. От вида развалин города. Торопясь она открыла боковое окошко и приставила к нему свой рот и забрызгала стекло позади нее. Это был город куда они приезжали за покупками, суперстор Костко и автозапчасти, оборудование для фермы. Сюда они приезжали посмотреть кино на выходных если у них не показывали интересного фильма в Дельте. Два города были почти на одинаковом расстоянии от их ранчо. Она не видела как все закончилось. Она и Папаша ушли поглубже перед самыми ужасными новостями. Когда все еще шли новости на телевидении, когда их ведущие выглядели все истощеннее с каждым днем, потом они пугались за себя и совсем выдыхались, потом приходили в ужас услышав как их коллег увозили в больницы и полевые госпитали, или просто пропадали с виду, подразумевая болезнь или смерть, и самые последние ведущие все еще оставались на работе, и корреспонденты записывали свои репортажи сами используя треножники, репортажи все более неистовые и все более напряженные. И в конце концов пришел и их черед. Я вспомнил все это. Потому что им ничего не оставалось делать в самом конце: передавать репортажи, смельчаки, как играл оркестр на палубе тонущего корабля, или так или идти домой и умереть там.

Где-то в это время Папаша и Сима решили уйти с ранчо и они загрузили трейлер для перевозки скота и прицепили его к вседорожнику, и они поехали по хайвэю посередине ночи. С дюжиной коров, столько же овец, две оседланные лошади, две австралийские пастушечьи собаки, и продовольствие. И Папаше пришлось повоевать прокладывая себе путь сквозь три баррикады засад всего в пятнадцати милях от дороги к ручью с каньоном, и застрелить еще трех ***** на кедровых холмах, все это он в общем-то предполагал встретить и не заняло большого труда для него пройти их. Да только они застрелили одну лошадь и двух овец внутри трейлера, отчего стало труднее притворяться перед самими собой что они просто вывозили коров на снятое внаем летнее пастбище как делали они это обычно ранним майским утром. Он поехал на лошади а она повела вседорожник, который тащил за собой небольшой прицеп, двенадцать миль до каньона. Она бы скорее поехала на лошади, она никогда не чувствовала себя уверенно на четырех ведущих колесах, но он умел лучше ее управляться с живностью и с собаками, тоже, и тем привычнее было следовать его приказам с седла.

На следующее утро они прибыли к ручью и он взорвал переезд у ручья динамитом, и сделал так чтобы туда можно было добраться лишь пешком или на лошади, и только когда уровень воды низок.

Они затирали свои следы как только смогли и уничтожали их последние две мили прежде чем они сошли с дороги к каньонной тропе. Заняло у них весь день. И затем, благодаренье богу, через два дня пошел дождь.

Все это она рассказала мне в последние три недели. Потому я понял какой шок на них произвел вид Гранд Джанкшен. Одна вещь когда теряешь весь мир знакомый тебе, а другая когда увидишь это, может при этом еще почувствуешь запах обугленных домов по соседству и выжженой земли.

Она выплеснула себя в окошко, стекло позади нее забрызгалось, да только в самолете продолжало вонять. Я протянул ей бутылку с водой я всегда держал ее между сиденьями и быстро посмотрел на Папашу как он изменился в лице от запаха или от вида внизу. Так случалось на кораблях и в самолетах, пассажиры всегда напряжены и если кого-то тошнит то начинается цепная реакция. Но он сидел как Будда с ягненком на коленях, одна его сильная клешня на ее плече, лицо непроницаемо и сурово, наклонился к окну всматриваясь во все.

Вот что ты оставил позади, подумалось мне. Подтверждение правоты выбора сделанного тобой в ту ночь. Правота и ужас. Иногда быть правым не всегда приносит радость: сколько раз за последние годы я раздумывал об этой горечи, как когда и о чем ты был прав - а теперь ты даже не можешь просто смотреть.

Да только не от вида обгоревшего и разрушенного города, от кусков яркой зелени деревьев, от них возникало ощущение чего-то неестественного или просто напросто неправильного. Я был в шести милях. Я был на шестистах футах от земли и летел к аэропорту, к диспетчерской башне, откуда три года тому назад я получил сигнал, начало сообщения. Я набрал частоту - она все еще показывалась на моем приборе спутниковой навигации - и начал вызывать.

Башня Гранд Джанкшен, Сессна Шесть Три Три Три Альфа шесть юго-восток на пяти тысяче восемьсот запрос на посадку.

Сказал еще раз. Затем чудо: статика. Громкий выброс звукового снега. Я покрутил настройку обрадовался и вновь позвал.

Сессна Шесть Тройное Три Альфа...

Не было очень чисто но ведь было же. Было! Женский голос. Похоже в возрасте, немного хриплый. Слегка насмешливый, добрый.

Сессна Шесть Тройное Три Альфа, ветер два четыре ноль на пяти, прямым заходом, разрешаем посадку на полосе два девять.

Все формальным языком, все прекрасно, как по книге, как все было раньше. Сказано на полном серьезе. Как в обычный день в аэропорту. Не могу описать что сделал этот подробный обычный ответ с моим духом. Как будто притворившись что этот аэропорт продолжал свою работу я бы смог притвориться что моя жена все еще жила и мой пес, что она была на седьмом месяце и они вернулись а я собирался приземлиться после трехчасового полета от них, хотя ничего такого и не было и возвращался не к ним.

Все было неправильно но было не от этого. От маяка. Почти каждый аэропорт с твердым покрытием имел, когда-то имел, переменный маяк зеленого с белым. И я видел его вспышками с десяти миль, и ничего о нем не подумал. А затем на шести милях я увидел опять его вспышки, пульсирующий словно сердце продолжающего существовать предприятия и диссонанс - сгоревший город на самом конце знакомого мира, и живой, пульсирующий свет, голос диспетчера передающий обыденные команды - наконец завладел моим вниманием и волосы позади моей шеи встали дыбом. Не могу сказать почему за исключением того что происходящее было странным: у них была энергия. Или: почему бы и нет? У нас на Эри была. У многих аэропортов были дополнительные источники энергии светом и ветром. Или от того что маяк не должен работать в свете дня в чистых для полета условиях. Не знаю почему, могу сказать одно что нечто меня насторожило.

Я нацелился. Я ушел на двадцать градусов влево и выпрямился для посадки и вот она была длинная восток-запад полоса построенная для реактивных самолетов протянувшаяся перед нами всем обзором. И гладкая к тому же. Смотря отсюда. Не было колдобин, трещин, провалов как у каждой полосы на восточной части гор. Кто-то ухаживал за ней. По крайней мере так казалось отсюда с мили и в приближении. Отвел назад ручку, установил двадцать градусов на закрылках и пустил ее плавно с пятисот футов, Зверушка казалось облегченно задышала проходя посадочный протокол. Клянусь она точно живая или может думать или что-то вроде этого.

И пока мы приближались и полоса становилась шире и длиннее и выросла до своих размеров чтобы принять нас, мы могли видеть ряды ангаров, у некоторых проломы сбоку, у некоторых крыши наполовину содраны ветром. Мы могли видеть башню слева от нас, консольной балкой, зеленоватого цвета, пуленепробиваемые стекла. Мы могли видеть останки самолетов, на каждой стороне посадочной, большой реактивный самолет в самом конце. Как было в каждом аэропорту - привязанный самолет под давлением погоды, в конце концов освобождался от привязи и выкатывался, да только. Вот тогда до меня и дошло. Как будто шибануло пулей.

Я был наверное в тридцати футах от земли. Я выключил мотор, пропеллер в свободном, сделал все что делаешь в последних приготовлениях, и приготовился вытянуть на себя штурвал и ощутить мягкий толчок касания и. И тут до меня дошло.

Маяк, башня: самолетные останки в поле были так же сожжены как автомобили. Не могу сказать чтобы это что-то значило, ничего существенного, выделяемого, не было времени на это. Просто шок от вида: сгоревшие и покореженные самолеты. Совсем по-другому не как в Эри. По-другому не как в Денвере, в Сентенниал, со старыми самолетами выдранными из своих стояночных мест и увезенными по полю ветром. Там были останки крушений. С работающими двигателями крушений. Я потянул на себя штурвал, да только не для касания. Я резко дернул на себя и вдавил топливный рычаг и двигатель схватился и заревел и моя ладонь снова ударила по карбюраторному прогреву и мы дернулись и устремились в небо. Мы прыгнули вверх возможно еще круче чем был наш взлет полчаса тому назад с луга. И заблеяли ягнята.

Я взглянул в низкое боковое окошко, плексиглассовая тарелка над нами, и в то же самое мгновение увидел металлический трос. Выпрыгнул натянутый, промахнулся по моим колесам в десяти футах. Выпрыгнул как ловушка. Что и было.

*****.

Хиг, ты же хладнокровный *****. Так Бангли говорил. Очень редко хваля меня большими пальцами вверх. И в этот момент я бросил взгляд на топливный датчик и увидел у нас оставалось два галлона. Десять минут на самое большее. *****.

Я свернул влево чтобы осмотреться и приготовился к стрельбе снизу.

Чертвозьми. Это сказал Папаша. Натянутый трос. Он убрал ягненка с себя и у него было в руках винтовка и он просматривал в ее прицел ангары, самолетные останки.

Трос натянутый вдоль посадочной на трети дороги и в десяти футах от покрытия, был туго натянут двумя выскочившими наружу упорами сваренными из угловых балок. Упоры складывались словно крылья у цапли. Трос был выкрашен в черный цвет как и посадочная поверхность да только я мог четко видеть тень от него а затем и саму адскую нить. Нет стрельбы. Я покружил вокруг.

Папаша?

Только это, прокричал он. Их самая важная штука.

Хочешь? Я прокричал в ответ.

Дать им? ***** конечно.

Сима?

Она выглядела растерянной, все еще больной, не в состоянии полностью оценить случившееся. Она согласно кивнула.

У нас и выбора нет, прокричал я. Почти кончилось топливо.

Я закончил поворот и приготовился к еще одной посадке, в этот раз без проверочного листа, без всяких мыслей совсем за исключением Этот ***** этот *****. Я до тебя сейчас доберусь. И ощущение предательства как от удара в живот. Все эти годы, размышляя о радиосигнале. О высоких надеждах. Я просто озверел.

Переключено на стрельбу очередью. Я быстро сел в ста футах позади троса. Папаша наклонился ко мне и сказал:

Проедь. Туда. Встань за тем зданием, второй к западу от башни.

Я быстро прокатился. Зашумело радио. Хорошо сели сказал голос и теперь он не звучал как у Тетушки Би. Он был усталым и жестким. Затем смех. Смех будто металлом по асфальту, громкий и непрерывный. Поздравляю. Вы первые.

Я не ответил. Я повернул по рулежке и встал в укрытие где хотел Папаша и выключил ее. Мы были в тени Летной Школы Биг Ривер и Авторизованного Сервис-Центра Сессны и мы встали довольно близко к стене чтобы не был виден нам верх башни и они не смогли следить за нашими передвижениями, кем бы они там не были. Вылез первым сдвинул сиденье чтобы смог выйти Папаша. Сверчок громко пел где-то из основания стены. Сима продолжала сидеть. Не расстегнувшись. Я не знал что и сказать, я никогда не видел ее такой. Похоже на шок. Она была в шоке. Я прошел к ее двери и открыл. Ее длинная кисть протянулась к приборной доске легла на датчик давления масла и новый синяк показался на ее предплечье. Она повернулась. Затуманенные глаза.

Это не только от подлости. Ловушки. И от этого тоже. От города.

Я кивнул. Она и Папаша скрылись от этого мира раньше чем он сгорел в буйном пламени. Они достаточно много видели, достаточно много чтобы решиться на укрытие но только не сам конец. Не то что я видел каждый день сверху. С чем Бангли и я были знакомы посередине наших ночей. Обугленные города и всякое такое подразумевалось.

Хочешь остаться здесь?

Кивнула.

Окей.

Я вновь обошел самолет, забрался на мое сиденье и отстегнул Узи и передал ей.

Если кто-то появится непохожий ни на меня ни на твоего отца, уложи. Взведен.

Она помедлила, кивнула, взяла автомат.

Я отстегнул свою AR. Также взял переносное радио. Включил его и настроил на 118.1, на башню. Иногда это хорошая идея поговорить со своим врагом. Не всегда. Бангли научил меня этому - ценить сдержанность. Также ценить превосходство в оружии. Я залез рукой под одного ягненка и вытянул из моего рюкзака гранаты, кивнул Папаше, и мы двинулись к южному углу здания. Я шел за ним. Он держался очень близко к стене чтобы нас все еще не было видно с башни. Прежде чем мы обошли следующий угол и перебежали открытое место где когда-то стояли небольшие самолеты, и нас мог бы хорошо разглядеть тот кто был наверху, мы остановились. Было пятьдесят ярдов до следующего здания, одноэтажного кирпичного, офис диспетчерской компании, с примыкающим ангаром позади. Мы видели: ряд темных окон все еще в большинстве неразбитых, и металлическая дверь выхода сзади.

Хиг та пожилая женщина там наверху говорила как моя бабушка.

И что?

Мы остановим ее часы и всех кто там. Никаких вопросов. Он посмотрел на меня.

Я кивнул.

Те ***** пригласили тебя сюда под лживым поводом. Ты видел все те обломки? Сколько самолетов ты думаешь они там сделали?

Много. Очень. Это самая большая посадочная по дороге к Лос Анджелесу между Денвером и Финиксом.

Он откинулся спиной на стену.

Зачем? сказал он.

Зачем они так делают?

Не для топлива же. Половина там сгорело. Не для мяса же. Если тебе конечно нравится угли.

Должны были быть уцелевшие. Некоторые может и не сильно повредились. И иногда не горели. Не полностью, иногда совсем. Должны были быть вещи, продукты, оружие. Ягнята. Бээээ.

Окей а что они делали с теми кто выжил и рассердился?

Молчание. Он вышел за угол и прилетела пуля. Выплеснула кирпичную пыль в мое лицо. Я подумал он не в себе. Он отпрыгнул назад. Я схватил его не видя от пыли, притянул к себе.

*****. Теряю себя, Хиг. Спасибо.

Он не был ранен. Он тяжело дышал. Я протер свои глаза.

Вот что они делают, Хиг. Разбирают по одному. Вылезают из обломков раненые, оглушенные совсем не понимающие что случилось и тут бац. Или пользовались ими для чего им там нужно было. Окей а теперь я совсем разозлился.

Он расстегнул свою клетчатую рубашку, оглянулся вокруг и подобрал двухфутовую ржавую арматуру. Повесил рубашку на нее.

Вытащишь наружу когда я скажу. На этом уровне. Мы попадем в то здание откуда по нам. Не ВЫХОДИ отсюда пока я тебя не позову. Он отодвинул затвор, проверил там патрон, сел на четвереньки. Три два один, давай!

Я вытащил рубашку, прилетел выстрел, стремительно, а его уже не было. Он бежал к той двери сзади как защитник в игре, вихляясь и зигзагами и еще два выстрела взрыли асфальт позади него и впереди. Он добрался до тени здания, до того места где он не мог быть виден сверху, и прошел всю дорогу до двери шагом. Повернулся ко мне, большими пальцами вверх все в порядке прежде чем распахнул дверь и исчез за ней. ***** Папаша. Хотел бы я бегать так когда мне - сколько? - будет столько же. Я так никогда не смогу бегать. Черт. Я завел рубашку назад. На ней была аккуратная дыра внизу, повторенная в трех слоях. В живот. Ойей. Я подождал. Одна минута, две, начал считать как с Бангли. На двухстах я начал гадать что происходит. На двухстах двадцати трех: один выстрел. Он прозвенел по аэропорту как колокол. Один единственный звон. Пролетел эхом и исчез. Это был папашин.308. Я знал этот звук. Через полминуты дверь сзади диспетчерского офиса приоткрылась и Папаша помахал мне. Я побежал. Его ладонь притушила мою прыть Не спеши, остынь.

Что за *****? Что произошло?

Глупец, вот что было. Те окна на башне были пуленепробиваемые. После событий 9/11. Но стрелять откуда-то надо. Там были окна для оружия. Как в старых крепостях. Я сразу понял когда зашел внутрь, чтобы спокойно прицелиться в нужное место было сколько угодно времени.

Я уставился на него.

Ты попал в стрелка сквозь отверстие? Прямо в прицел?

Покачал головой. Не. Там два отверстия - повыше одно, может на уровне груди, для стрельбы подальше, еще одно для угла вниз к основанию башни. Тот смотрел сквозь верхнюю а я стрельнул в нижнюю. Ты хочешь взломать дверь, подняться и навестить?

Черт, Папаша.

Он запулил тому кто там был наверху как раз пониже. Через четырехдюймовую дырку.

О да. Мы пошли. Дверь внизу была тяжелой металлической зеленого цвета. Он расстегнул грязный пояс на животе вытащил оттуда две динамитные палки скрепил их вместе липкой лентой.

Все держал их до самого конца. Похоже теперь.

Он прикрепил их к тяжелой металлической двери у шарниров, поближе к земле, зажег их и отбежал. Мы спрятались в Сервис-Центре подальше. Взорвалось. Маленькие куски асфальта просыпались сквозь окно. Напомнило когда проезжал грузовиком по каменистым дорогами. Мы побежали назад. Дверь висела вся разодранная на верхнем шарнире, качалась как печальный метроном в расползающемся дыме. Папаша встал в проходе словно задумчивый посланник.

Дай мне твою винтовку, сказал он. Не против?

Я передал ему, он дал мне свое.

Будет лучше для нас.

Рефлекс: он притянул к себе винтовку, проверил патрон в затворе, и перешел на командную позицию. Опять и снова. Не мог дождаться познакомить его с Бангли. Вот о чем я думал, весь в забавных представлениях пока Папаша прочистил первые ступени лестницы и пошел вперед с моей винтовкой проверяя все вокруг. Ступеньки были бетонными по стальным арматурам и они стучали глухим тонг тонг пока мы поднимались по ним. Там было пять уровней. На каждом он говорил мне стоять в колодце подъема и прикрывать его пока он входил в дверь. Он быстро прочищал каждый этаж и мы шли дальше. Склонившись у моего уха хрипло дыша.

Тебе понравится обстановка там.

Можно представить. Верхняя дверь, дверь в диспетчерскую была заперта. Конечно же. Он отстрелил замок, протолкнул внутрь. Вонь. Волной. Я начал задыхаться и сплюнул. Кошки везде. Напуганные стрельбой, скачущие по клавиатуре радара, коммуникационным панелям, выгнутые ощетинившиеся и шипящие у черных видеоэкранов. Трехцветные и черные, голубоглазый сиамец.

Воздух был пропитан кошачьей мочой и истекал светом с затемненных окон, зеленью словно в аквариуме. На западной стороне, с той откуда мы пришли, где я знал стрелок будет лежать на спине под консольными окнами, был задыхающийся и плачущий человек. Он держался за кишки рассыпанные по полу. Кровь вытекала за его спиной, собираясь лужей и разливаясь по полу зловещей лентой словно ручей.

Он был стариком, старше Папаши. Его борода была совсем белой, всклокоченные волосы нестрижены, спутаны и намочены кровью с покрашенного металлического пола. Тот с кем я говорил в самом начале, тот кого я слышал несколько лет тому назад, должно быть. На нем были подтяжки. Бейсболка отлетела от него до середины комнаты. С надписью желтыми буквами, Пеория Самолетный Центр "Помощь в самой глубине страны". Через отвращение, волна гусиной кожи. *****. Прибываешь в глубинку за убежищем от лихорадки и попадаешь под трос этой сволочи. Скорее всего. Его ружье лежало в нескольких футах от бейсболки. AR-10 с удлиненным стволом. Кошки протяжно голосили испуганным мяуканием приемной комнаты ветеринара. Старик задыхался, хрипел, стонал. Одна из самых смелых кошек уже начала лакать малиновый ручей.

Сэмюел! Леденящий вскрик. Сэмми мой Сэмми мой Сэмми!

Я подпрыгнул. В углу - там не было углов кругом были углы, восьмиугольник - на восточной стороне была старая женщина с волосами, да не совру, косой в пучок сзади. Это была Тетушка Би. Она стояла рядом с прицелом на треножнике и была одета, опять не совру, в ситцевый сарафан разрисованный голубыми васильками. На ней были круглые проволочные очки. Могла бы оказаться твоей школьной библиотекаршей, твоей обожающей бабушкой, лицом на этикетке сиропа для оладий. Она резко отогнулась спиной к окну и парализованно полу-двинулась к стрелку который должно быть был ее мужем, ее руки хватались за воздух перед ее грудью, а ее рот распахнулся в крике. Папаша ее застрелил. В середину лба. Двадцать кошек бешено запрыгали по комнате, затем застыли в разных позах выгнутыми спинами ужаса. Уровень шума в забитой эхом комнате уменьшился в два раза. Теперь только кошки и старик.

Папаша подошел к нему, пригнулся.

Кончай выдохнул Дедуля. Его глаза уплывали. Они покрывались пленкой как вареные яйца. Стреляй. Он попросил.

Папаша сказал Как трос сделал.

Чт...? Из его горла выплеснул сгусток крови.

Трос. Как сделал?

Экска

Экскаватором?

Дедулю вырвало знаком согласия.

Топливо? Где топливо? У тебя есть 100 LL?

Стреляй пжа...

Где оно?

Вос бак

В восточном баке?

А

Папаша вытянул связку ключей пристегнутых к ремню старика.

Этот ключ?

Еееее

Этот ключ?

А

Проваливай в ад.

Папаша застрелил его. Меня затошнило.

*

Выглянул в окно напоследок покидая кошек, вонь. Крыша Центра покрыта солнечными батареями. Как и в Эри. Чем они набирали себе воду, топливо, запитывали радио и маяк. Восточные топливные насосы близко меньше ста ярдов до них. Легко попасть отсюда выстрелом, так они защищали. Выжившие? От крушения? Легко устранялись с дистанции, или Тетушка Би выходила к защищенному месту как актриса, махала руками словно заботливая бабуля, звала к себе поскорее. Легче легкого. Черт.

*

Прежде чем мы ушли из башни Папаша позвал меня посмотреть третий этаж. Я ответил Я ничего не хотел видеть. Он сказал Ты захочешь там все посмотреть. Кошки уже рванули вниз. Я последовал за ними.

Бывали вы когда-нибудь в передвижном фургоне-жилище стариков-пенсионеров? Который они купили после продажи своего дома? Ни пылинки ни соринки, кровать накрыта сшитым из кусков одеялом, может даже из материи с васильками гладко натянутым, плюшевый медведь на подушке? Шелковая роза в стеклянной вазе на облицованным шпоном раздвижном столике? Точно так и было. Одна небольшая спаленка, нет окон, исключительно чистая плюшевое ковровое покрытие от стены до стены, никаких кошек. За исключением. В комнате которая должна была называться жилой где мог бы стоять телевизор, одна из стен была вся утыкана небольшими колышками и на сотне колышек висели кепки, в основном бейсболки с символами диспетчерских служб разных аэропортов, самолетных центров, авиаспециалистов разных областей - по циллиндрам, пропеллерам, обшивке - со всех углов страны. Остальные стены были заставлены полками. На полках, в добавлении, лежали очки - солнцезащитные, для чтения, бифокальные, какие-угодно - и грубо выделанные набитые тушки птиц разного вида. Они были неровные, одинакового цвета птицы заполненные каким-то составом без костяка, глаза зашиты наглухо без черепа - совы, дрозды, сороки, воробьи, утки. И указатели птиц: старые издания Петерсена, Голдена, Национального Географического, Сибли. Похоже каждое издание вышедшее в прошлом столетии.

Хобби все еще нужны людям, сказал Папаша. Это успокаивает.

*****

*

Мы набрались топлива совсем как в прежние времена, просто повернул переключатель и услышал электрический мотор насоса и просто наблюдал как крутились цифры галлонов. Я проверил цвет, и на содержание воды и частиц чистой пластиковой трубкой я держал всегда у себя. Мы нашли еще шесть пятигаллоновых бидонов и наполнили их. Завели двигатель. Она гладко запыхтела значит бензин был в норме. Мы взлетели. Папаша крикнул Внизу! В двух часах. Я повернул туда. Три бизона паслись в конце взлетной, горбы все еще облезлые и разноцветные от зимы.

*

Бизоны идут к своим прежним ареалам, волки, буйволы тоже. Горной форели нет, лосей, да только. Я видел скопу у ручья Джаспера, и лысого орла. Много мышей в мире, много хищных птиц. Много ворон. Зимой деревья полны ими. Кому нужны новогодние украшения на елки? Мили и мили мертвого леса да только ели возвращаются, пихта и осина.

*

Мы полетели. Ветер вбивался и пролетал где было мое окно. Над Креммлингом, над холмами после Цепи Кровавых Гор, видели большой пожар. Недавний. От молнии. Деревья подхватывали огонь и мгновенно вспыхивали. Мы видели оленя убегающего вниз.

Смотрите! воскликнула она.

Позади оленя был медведица гризли. Она неслась вприпрыжку, сильно отталкиваясь своими передними лапами, внезапно останавливаясь, кружилась стараясь ускорить ее напуганных медвежат. Вниз подальше вниз.

По реке, на гладкой разлившейся воде перед каньоном, плыл олень.

*

Я вспомнил о картине я видел в музее природы в Денвере. Группа разных динозавров, я помню трицератопса, бегут по едва покрытой растительностью равнине настигаемые огнем, и вулкан извергается позади на картине. Мне было интересно могут ли они бежать так быстро как медведица гризли или как олень.

*

В Зимнем Парке раскачиваются сиденья автоподъемника. Новые деревья почти доросли до них. У нас было как раз топлива чтобы долететь до Эри, только до Эри. Я решил сесть где-нибудь и добавить хотя бы один бидон. На всякий случай. Какой? Просто на всякий случай. Мы покружились чтобы осмотреть чистый пролет скоростной на западной стороне горнолыжного курортного городка. Приземлились, прокатились поближе к первым домам поселка. Встал на колесную стойку, Папаша подал мне. Край городка в семидесяти ярдах от нас, спортзал, газозаправка Синклэйр, безвкусный из темного дерева домишко: Еда Немецкой Кухни и Напитки Хельги. Чудом нетронутый огнем, городок.

Сима встала на дорогу, кисти в карманах джинсов, пристально разглядывала. Все еще в каком-то состоянии шока. Мир за пределами их каньона. Пустой сгоревший мир. Неповрежденные здания самые страшные. Для меня. Потому что они выглядят как обычные, потому что от них отлетает эхо. Это так не знаю почему когда зазвенит колокол все еще длится даже когда ушел сам звук.

Я хочу зайти внутрь, сказала она. Указывая словно туристка на ресторан немецкой кухни.

Туда?

Да.

Чем быстрее загрузимся и взлетим, тем спокойнее для нас. Пусто, да только. Кто знает.

Я хочу зайти.

Я пожал плечами. Папаша мечтательно рассматривал пики Кровавой Возвышенности, ярко-горящую Вечную Зиму, в некоем трансе. Можно привыкнуть ко многому но не к такому виду на всю панораму. Ни с того ни с сего он. Я свистнул ему что мы вернемся через несколько минут взял свою винтовку и мы пошли по вздутому от холодов шоссе. Клочья травы и шалфея, крохотные тополя росли в трещинах покрытия. Небольшие ящерицы разбегались по сторонам. Мы вошли прямиком в солнце висевшее над снегами Водораздела. Все еще есть снег, вот как.

Нравилась немецкая кухня?

Мне показалось мы были на свидании, что в общем чувствовалось странно. После каньона.

Ненавидела, очень.

Хээ.

Она дошла, схватила мою руку. Я никуда не хочу уезжать, Хиг, сказала она. Куда мне?

Много мест, так я подумал но я не сказал. На другую сторону хотя бы. Или поглубже здесь. Много разных мест где никто не найдет.

Я не проронил ни слова. Дверь была распахнута, там не было двери. Может сожгли ее в очаге заодно с мебелью. Окна были забиты. Кто-то готовился к концу всего плохого, готовился защитить свой бизнес, свои накопления жизни. Эти свидетельства надежды так смешны сейчас, скорее похожи на упрямство. Мы зашли внутрь.

Они не сожгли мебель: все столы, тяжелые деревянные стулья, громоздились в полумраке, готовы к сервису и безразличны. В центре был очаг, круглое место для огня, выложенное камнем, необходимый реквизит каждого плоскодума-дизайнера горнолыжного курорта. Наверняка горшочки для фондю на кухне. Ближе ко входу, где прошлись дождь и снег, дерево покрылось пятнами и покоробилось, но подальше в глубине была только сухая пыль и следы и помет мышей. Тяжелый дубовый прилавок бара позади, высокие деревянные стулья, грязное зеркало неразбитое. Отражало свет с выхода словно разлившаяся лужа у ручья в сумерках. Она помедлила, затем прошла дальше и встала перед баром, смотря в большое зеркало. Назад на пару футов, неподвижная, руки по бокам, и я подумал о ребенке на танцевальной репетиции кто позабыл свои следующие шаги. Полностью. Или о девушке с ранчо, девушке с холмов, потрясенная, которая не знала как сделать заказ, как спросить. Она оглядела себя и она разразилась плачем.

*

Кто был этот потрепанный, плотный, бородатый мужчина который держал ее? Это ты, Хиг? Ты выглядишь как будто весь в заплатах и весь заросший и облезлый как те менявшие шкуру бизоны. У тебя нет зуба. Ты похож на бездомного хоккеиста.

*

Не знал. Немного нервничал перед последним подъемом. Над Скалами, раньше так называли между собой в авиапарке словно было большим делом. Не для меня, никогда не было. Конечно было высоко, континентальный Водораздел все-таки, почти всегда там лежал снег, самое последнее место потерять двигатель в любых обстоятельствах, долгий путь вниз до первого удобного посадочного, давно умершие сосны. На обеих сторонах, в Зимнем Парке и в Недерленде. Я всегда держался выше чем на двух тысячах футах, летел так высоко чтобы хватило расстояния не приведи, и всегда все было в порядке. Да только. Сейчас это было большим делом. Так как будет? Я нацелился на места пониже в перевале где когда-то внедорожники карабкались по камням и снежным заносам, всматривался в подъем позади хребта, каким он был когда подлетал, следил как вырастал и разворачивался будто один из тех специальных флагов вывешиваемых на Олимпиадах, и наконец увидел позади последних подпорок подножий холмов: старый добрый Эри, посадочная полоса скоро ставшая явно различимая к югу от радиовышки уже не еле видимая, лента покрытия выкатившаяся словно доброжелательный коврик перед домом. Снова нервный в ожидании увидеть Бангли, вот почему. Прошло, по моим предположениям, чуть больше шести недель.

*

А сейчас мы спустились над подножиями, и я привычно направил Зверушку к Эри. Я направился к земляному откосу который был похож на рекламный щит скоростной дороги, все еще в пятнадцати милях к западу от того места где я начинал снижение прямиком на поле. Видя все это, во мне вспыхнуло воспоминание я был восемнадцатилетним: возвращаясь домой к Маме в ее маленький домик в Хотчкисс. Удивить ее. Как шел по дороге в сумерках. Радость возвращения домой, страх от этого же совсем не ожидал подобного ощущения. Мое сердце барабанило. Чувствовал как оно соревновалось с мерным тактом двигателя, рев и вибрация ослабли когда я завел рычаг на посадку.

Наши восемь миль над прерией. Над последними деревьями, над самыми последними живыми соснами вылезшими на равнину словно заблудившиеся дозорные, над нашим периметром, над нашей границей безопасности, и потом я мог видеть нашу башню, ту построенную вместе. Снайперскую палубу Бангли, веранду откуда он стрелял своими гранатами - и затем все наше место и не всматривался вниз разглядеть кости, тела оставленные непогребенными и растащенные волками и койотами, и всякое такое. Мог бы, если я стал бы вглядываться, белый скулеж реберных дуг или черепа. И я ощутил внутри нарастание - чего? Какого-то чувства к Бангли который в это самое мгновение стал для меня моей семьей. Потому что для него, как для моей матери двадцать два года тому назад, я возвращался домой. Не к моей жене, к моему ребенку, к моей матери, никуда а именно к Бангли с его каменным голосом. Для кого быть упрямым говнюком было делом чести все наше время. И я почувствовал укол страха, угрызения совести. А что если он был зверски зол на меня?

Противоречивые эмоции. А потом меня заполнил один лишь страх. Когда я спрыгнул на шесть тысяч футов и пролетел над отблескивающей речушкой была мелкой, но текла, и пошел прямиком на южный конец посадочной и увидел обугленные зубья домов, увидел фундаменты, увидел половину моего ангара распахнутую настежь словно прошло торнадо и выжгло.

III

Дом Бангли, сотня ярдов к северу, тот с оружейной мастерской в жилой комнате и с фотографиями светловолосой семьи лыжников - он стоял, да только окна были выбиты и там вокруг мансардного окна на втором этаже виднелись следы огня и тоже разбито, и рядом с ним в крыше зияла дыра. О *****. ***** ***** *****.

Папаша сидел напрягшись и весь во внимании на своих вещах, я бросил быстрый взгляд на него, он понимал все было не так как надо, а Сима жала мое бедро и не могла оторваться от окна, от вида всего словно ребенок у акульего аквариума.

Прежде чем я сел я прошел на низкой и пролетел над огородом. Он все еще был там, неповрежденный. Вода все так же текла по направленным с одного конца грядкам, и вода текла лишь по половине грядок.

Да только. Даже с двухсот футов я мог видеть сорняки. Она заполнили те места без воды и карабкались и занимали края отброшенной земли.

Я поддал газу и поднялся и вновь прошелся вокруг повыше. Наклонился влево и прицелился на середину поля и сел подальше и прикатился прямиком к дому Бангли. Топливо, магнето, главный ключ. Все. Выключил. Зверушка еще почти не остановилась а я распахнул цепляющуюся дверь и выпрыгнул наружу и побежал к дому.

Входная дверь была открыта, слегка раскачивалась взад вперед под легким ветром.

Бангли! Бангли! Эй! Ты там! БАНГЛИ!

Я удивился силе моего крика. Звучал как не мой.

Направился в мастерскую. Странно большое окно с видом на горы было невредимо но на стене с камином диагонально тянулась цепочка пулевых дыр. Фотография семьи на лыжах стояла нетронутой на столике. Инструменты Бангли лежали там где обычно, разобранный Зиг Зауер.308 его один из самых любимых, висел над рабочим столом в двух зажимах.

Божмой.

Папаша позади меня.

Твой друган, сказал он. Я знал с нашего первого интервью что он будет задиристым, иначе как такой парень как ты...

Остановился на полуслове.

Даже не мог себе такое представить.

Бангли!

Отчаяние. Впервые я ощутил эти клещи во мне, отчаяние как вонь. Странно. Никогда не знаешь точно как ты относишься к другому пока не увидишь его сожженый дом.

Вздрогнул. Папашина рука на моем плече.

Они взяли его здесь. Он работал. Днем. Никак не ожидал нападения днем. Они ворвались со входа а он уцелел после первой атаки и он отбился. Он отогнал их, затем поднялся наверх где ему лучше виделось, лучший угол для стрельбы, и сражался оттуда. У них похоже только у двоих там были винтовки.

Я направился наверх. Сердце сжалось. Что я увижу? Никогда не был там, никогда. Коридор с рядами фотографий семьи блондинов. На лыжах, на яхте, в бамбуковых бунгало, пальмы, желтый лабрадор на цветочном поле. Видел все это пока мчался, бежал по толстому ковру пола, остановился однажды чтобы сориентироваться где входная дверь чтобы найти мансардовое окно. Вот эта комната. Распахнул слегка приоткрытую дверь.

Детская, мальчика. Плакат красотки в бикини над кроватью, кровать накрыта одеялом с рисунком ковбоев на брыкающихся быках. Пришпиленные бабочки в рамках на стене и электрогитара в углу. Также лыжи для слалома. Доска для серфинга, короткая подвешена к потолку, ярко-зеленый рисунок змея на яблоне и голая Ева полуотвернувшаяся, ее грудь едва покрыта кудрями ее волос: ВЕСЕЛЫЕ ДОСКИ. Подписанный плакат гоночного автомобиля НАСКАР. Номер 13.

Две охотничьи стрелы, настоящие, торчали в плакате а стена над ним была разорвана пулевыми отверстиями.

Две банки жевательного табака и плевательница из-под кофейной банки на полу у кровати. Бинокли для ночного видения и два Глока в кобурах свисают со шляпной вешалки. Божмой. Это была комната сына и комната Бангли. Здесь он жил. *****. Сохранил комнату словно в историческом музее. Я вспомнил об отце Бангли, кого он так ненавидел - и я подумал, У него никогда не было комнаты как эта. Он спасался или следовал какому-то инстинктивному желанию или что-нибудь еще более странное, кто знал, живя в этом музее, в этой игровой комнате. А сквозь крышу проникал свет. Дыра размером в два фута. Никаких знаков взрыва, откуда она? Оо. Почти наступил в такую же дыру на полу. Вопросы покатились в моей голове и сталкивались как автомобили в гонках НАСКАР. И обгорелое окно. И мешки с песком наваленные до подоконника и выше по краям. И никакого Бангли что в общем-то было хорошим знаком.

Я стоял посередине комнаты глотая воздух, успокаивая дыхание. Полез в разбитое окно и посмотрел вниз на наше прибытие, на наш аэропорт, и не удержался от внезапно выскочившего из меня пузыря смеха.

Он мог видеть практически все: поверх бермы у рулежки где я спал с Джаспером, прямо до самого мусорного бака мы оттащили от моего дома, мой дом был просто приманкой. Он мог бы видеть веранду и входную дверь того дома, весь ряд ржавеющих самолетных руин, две стороны диспетчерского здания, вход в мой ангар. Не так уж мало он мог охватить отсюда своим взглядом, вот почему он и выбрал здесь. Никогда я об этом не думал, не знаю почему. Или о том когда я посылал ему сигнал тревоги ночью а он мог видеть всю сцену в ночным прицеле отсюда. Он бы сразу знал сколько спряталось за баком, что у них, сколько их могло бы притаиться, знал все это прежде своей прогулки до бермы в темноте, скорее всего уже запланировав кого он застрелит первым и как. Вот почему он никогда не выглядел удивленным, всегда для меня выглядел слишком расслабленым. *****. И мешки с песком. Он бы пожалуй мог запросто отстреляться своей снайперской винтовкой прямо отсюда. ***** Бангли. Как далеко было? Триста ярдов, может быть. Легко. Для него. И я стоял там с поднимающимися во мне отвращением и восхищением и я должен сказать - еще с чем? С любовью, может быть, которая выросла во мне к этому ***** индивидууму.

Он был хорош в одном, очень хорош в этом, а во всем остальном он барахтался с непоколебимой бестолковой суровостью. Одна стратегия, я полагаю. И подстраховывал меня. Не подведя ни разу, без промедления. И, что еще? Щедро. Я говорю с лихвой, так ведь? Никогда даже не дал мне знать как должна была пройти вся операция. И когда я покинул его, он сразу понял угроза возросла, опасность. Наверняка откалибровал ее до самых самых, как он калибровал ветер и подъем винтовки для своих дальних выстрелов с башни, знал с холодной точностью в какой опасности он будет жить здесь один без меня и Джаспера, затем просто без меня, как без предупредительной системы. Симбиоз, до каких пределов я никогда не задумывался настолько. И как от его настойчивого и краткого сопротивления мне прощание было очень трогательным. Корзина с гранатами. Говорила мне я был семьей. Говорила мне пожелания доброго полета, беречь себя, не для него, а для меня самого.

А те другие уходы. Рыбалка и охота где он знал я отдыхал более всего телом, или психологически, скажем свободное от службы время, и в те дни он рисковал по-настоящему. Не возмущался ими.

Это была его комната. Немножечко трогательная. Немножечко странная.

Я повернулся. Папаша в дверном проеме пробегает своими серыми глазами по детским вещам, оружию.

Это где Бангли сам по себе, сказал я.

Ну-ну.

Папашины глаза прошлись по укрепленному мешками окну.

Он тут не умер.

Папаша подошел к одной большой дыре бывшей когда-то мансардным окном. Просмотрел все внизу, вокруг.

Его тут ранило. Папаша коснулся изрешеченной занавески.

Знал ему нельзя было оставаться здесь, они бы сожгли его. Знал он должен двигаться, а раненый был. Должен был двигаться и атаковать. Он был хорошим солдатом.

Был?

Папаша пожал плечами.

Мы оба стояли там. Я не мог двинуться. Я словно примерз.

А затем мы услышали двойной выстрел и крик.

А затем мы побежали по коридору, вниз по лестнице, сквозь изрешеченный местами первый этаж, наружу под обжигающее солнце.

Зверушка была в нескольких ярдах от заезда откуда я прирулил к этим домам на севере. Сима спряталась под ее крылом пытаясь стать меньше колеса.

Папаша резко остановился и я стукнулся в него, почти что снес его на землю.

Подожди.

Он прикрыл глаза козырьком и просканировал вокруг. Она у самолета согнувшись показывала. На мой ангар который был закрыт. В смысле на ту его часть которая еще была неповреждена. Она была в порядке, должно быть звуки выстрелов уронили ее на землю.

А затем Папаша сдвинулся.

Он там, сказал он.

Я обогнал его за три шага. Никогда не знаешь точно как ты относишься к другому пока он не погибнет а потом воскреснет. Я распахнул ангарную дверь, которая когда-то была сделана лишь для входа внутрь, которая была врезана в главную дверь поднимающуюся вверх, я двинул ее с такой силой я влетел в мою конуру. Я споткнулся о пол который я покрыл персидскими коврами из нескольких домов, споткнулся жестко и стремительно я дернул мою спину, *****, и растянул колено, ай, выпрямил себя и остановился и встал как дерево и прищурился привыкая к полумраку.

Там были две выцветшие полупрозрачные панели на крыше которые служили мне дешевыми проводниками света и вроде как освещали место натуральный дневным светом когда двери были закрыты. И увидел наш диван, Вальдес, место Джаспера, рабочий стол, стул, прилавок позади где я готовил еду, и покрытый красным линолеумом стол где мы часто наслаждались нашей деликатесной едой. Больше ничего. Но услышал. Легкое царапанье будто мышь в стене. Металлическое.

У меня был инструментный комод, выдвижные ящики, массивный красный стальной, шесть футов в ширину. Прекрасный. Занял почти целое утро у меня и Бангли чтобы прикатить его из ангара обслуживания, чтобы обойти вздутия и провалы, провезя по некоторым местам по мостикам из досок. Занимал почетное место у северной стены. Бангли называл его Красная Площадь. Мне нужен плоский ключ, четверть дюйма, говаривал он. Слезь со своей задницы и сходи-ка до Красной Площади и найди мне его? Пожалуйста. Царапанье исходило из комода и он стоял отодвинутый от стены. Конец рабочего ботинка Бангли торчал из-за комода. Рядом с ним, у стены, его гранатомет, над которым он работал.

Он был весь покрыт засохшей кровью. Будто кто-то вылил целое ведро на его нижнюю часть тела. Его глаза набухли почти закрылись, белая корка высохшей слюны или рвоты на той стороне лица лежавшей на его руках. Левая нога согнута в невообразимом углу. Он лежал на своей любимой винтовке, М4, а его окровавленная левая кисть лежала на предохранителе оружия.

Хрип вышел нутром из потрескавшихся губ. Слова пришли почти неслышным шепотом.

***** Хиг.

Только и всего. И его рука вытянулась словно клешня и коснулась моей бороды.

*

Коснулся и ушел. Две недели. Даже больше. Если бы он умер то скорее всего от обезвоживания, потери крови. А он нет. Живучий старый таракан. Мы знали он такой. Сима не хотела чтобы мы его двигали. Уложили на диване. Она собрала и заштопала его ногу разодранную пулей ему в бедро. Она прочистила и зашила дыру в левой части которая сломала ребро и прошла мимо кишечника. В ангаре было жарко в разгар дня но не так уж плохо с открытой дверью и дырой на восточной стене. Заняло четыре дня чтобы узнать мое лицо. На несколько секунд. Проваливаясь в нечто вроде комы между ними. Она поила его водой и Спрайтом из поилки для индеек. На шестой день он открыл глаза когда она кормила его и уставился на нее.

Миссис Хиг, сказал он.

Она рассказала она зашлась в смехе. Что-то в его выражении лица, наверное так: мимика лица полумертвого человека. Она рассказала это было как испытание, и попробовала бы она опровергнуть его, и не лишенное утверждения окружающего порядка, где-то с юмором.

Доктор Хиг для Вас, ответила она. Она рассказала мне он подержал глаза открытыми в знак значимости момента, едва-едва кивнул, и вернулся в свой сон.

*

Папаша все становился менее напряженным. Я взял его с собой в Зверушку и облетел. Указал на особенные места как будто туристический гид. Нашел для него наушники и объяснял пока мы летели. Башня, речушка, расстояния, и он все видел. Крутой склон ставший для нас рвом, одно лишь место перебраться через него, берма. Тридцатимильный радиус проверки дорог, семьи.

Когда мы пролетали они высыпали из огородов, домов, сараев, потрепанные и зачуханные приветственные, махали руками. Дети прыгали вверх вниз. Я сосчитал детей: семь. На одного меньше, не уверен кто. Покружился, помахал, указал им пальцем. Я вернусь.

Сима сказала Бангли был в ОРИТ, нуждался кто-то должен был мониторить его состояние 24/7. Мы были по очереди. Что-то в ней. Что-то за неделю выросло и расцвело, нечто дремлющее в каньоне вышло наружу под солнечный свет и этому нечто понравился вид света. Трудно объяснить.

В роли доктора, нет сомнения в ее экспертности, просто видимая всеми компетентность, возврат к завоеванной таким трудом значимости отчего она казалось мне стала еще больше. Ну не знаю, выше, шире, как на планете с бoльшей гравитацией чем прежде. Это было только часть. Посмотришь на любого человека в рамках привычной арены настоящего мастерства и ты увидишь это, становится больше чем сам человек. Как я люблю видеть такое. Да только было что-то еще. Как если бы к прибытию на этот наполовину раздолбанный аэропорт, в роли чужеземца попавшего в такие обстоятельства абсолютно незнакомые - после Нью Йорка, конечно же, гор и долин ее места рождения - как если бы к именно такому прибытию она готовилась. Всю жизнь даже не зная об этом. Возможно. Я не знаю. Казалось мне так. Как будто часть ее расслабилась, как будто сбрасывала нечто вроде старой кожи. Шелуху которая была для нее огромным препятствием и о чем я совершенно не имел никакого понятия. И сбрасывая ее, она открывалась и начинала цвести. Нелепые слова, да? А вот нет. Волшебно. Наблюдать за человеком освободившимся от чего-то и расцветшим.

Я никогда не узнаю от чего она освободилась.

Мне нравилось наблюдать за ней сидящей на стуле который я подогнал под ее рост, наблюдать наклонившуюся над Бангли и говорящую с ним мягко, не как доктор с пациентом, или как с амвона, но с уважением, с юмором, словно два старых знакомых. Мне нравилось наблюдать как она проверяла наложенную шину, перевязывала бандажи, за ее движениями более уверенными чем даже когда она работала со мной в огороде - какая разница между наполовину обиженной на всех и уверенностью гордости, тяжело добытых знаний и уравновешенности. Мне нравилось наблюдать как она убирала темные кольца волос с ее лица, связывала их позади вместе или вытягивала свои длинные руки и просто наслаждалась слепящим летним солнцем и шла к ягнятам укрытым за забором построенным Папашей в тени от круглого шара ивы. Мне нравилось наблюдать как она раздевалась и ныряла в пруд у речки и стояла точно так же как она стояла в тот первый вечер и манила меня. Она была просто самым прекрасным созданием из всех кого видел когда-нибудь Большой Хиг.

Мы спали на открытой земле где я всегда спал до этого. С Джаспером. Да только мы сделали ширму из ивовых веток, и мы распахивали два фланелевых спальных мешка и раскладывали их поверх матраса принесенного нами из моего дома, того с верандой, и я спал как никогда, до этого. Мы спали часто держась друг за друга в переплетении рук и ног чего я никогда не мог делать, ни с кем. Я просыпался посередине ночи как это бывало раньше и клал мою голову затылком на руки и наблюдал за звездами и считал созвездия и придумывал их еще, да только сейчас я занимался этим с ее локтем на моей щеке - нежно снимал с меня - и с ее волосами на моем рту, с ее бедрами у моих и с чувством сошедшей ко мне благодати.

Все еще, иногда ночью я горевал. Я горевал поскольку знал о конечности нашего нынешнего счастья как о конечности потерь нашего прошлого. Мы живем на краю, если нам когда-либо суждено жить в простирающейся вдаль долине. Кто знает какая атака, какая болезнь. Вновь эта двойственность. Как в полете: неподвижность и скорость, спокойствие и опасность. Точно так же проглотить расстояние Зверушкой и в то же время кажется мы никуда не двинулись, с ощущением нахождения в некоей картине.

Мы любились как если бы все было для нас внове. Может потому что мы должны были быть нежными, неторопливыми. Иногда она сближалась со мной и вбирала меня в себя так нежно и садилась на меня сверху и мы лежали недвижно так недвижно что звезды начинали двигаться вокруг нее и мы начинали двигаться бесконечно раз и это был как разговор и я наполнялся счастьем, как водой из ручья наслаждений как еще бы я смог описать.

Папаша взял себе дом рядом с Бангли, взял себе с комнатой с видом на авиаполе, еще один тактик, их двое как две горошины в стручке. И заложил мешками с песком одно окно и пришел к Бангли одним прекрасным утром и спросил выбирая слова если бы он смог занять на время у Бангли одну из винтовок, Зиг Зауер. Бангли тогда уже поправился, это был десятый или одиннадцатый день, поправился настолько что сел на диван и оглядел Папашу с ног до головы, чтобы выдавить слова сквозь зашитые губы.

Еще один старик, прохрипел Бангли. Это были первые слова.

Папаша раскололся полу-улыбкой и она получилась прямой, и я подумал *****, они улыбаются почти одинаково. Руки Бангли были в повязках и Папаша протянул свою и коснулся его предплечья. Жест вышел очень трогательным и уважительным.

Посражался ты знатно.

Бангли посмотрел на него прямо глазами которыми можно кого-угодно раздробить на части. Ничего не ответил.

Десять или двенадцать а? Похоже трое с ружьями.

Четырнадцать. Проскрипел Бангли. Четырнадцать и четверо.

Папаша согласно кивнул.

Что сквозь крышу пролетело?

Камень. Или что-то такое. Небольшая пушка была.

Они подобрали своих мертвецов.

Бангли показал как смог пожатие плеч.

Похоже, прохрипел он. После молчания он сказал, Вместе собрались.

Его горло схватилось и он прочистил его.

Думал я помер. В доме. Я дал по ним гранатометом. Потом еще двоих по дороге сюда. Хватило. Им.

Бангли изучил что доставалось ему в качестве нового друга.

С кем был? наконец он сказал.

Морские Котики, ответил Папаша. Афганистан. В других местах

Бангли кивнул, едва.

Одеты как чертовы монголы. Шесть баб. С луками. Знали как...

Он потерял нить разговора, его глаза покружились, собирая остатки воспоминаний. Легкая дрожь пробежал по его телу.

Папаша подождал. Да уж кто бы знал.

Вот думаю, наконец сказал он. Я взял себе дом рядом на северо-восток. Вот думаю мог бы я занять на время тот Зиг. Пока ты тут в госпитале.

Прошло какое-то время пока Бангли смог сфокусировать свое внимание. После этого он полу-кивнул. Твоя дочь? Таков был его ответ.

*

Я взял ее посмотреть на семьи. Она сразу же захотела попасть туда как только я приземлился с Папашей. Она взяла ее медицинскую сумку. Мы сели на дороге и они показались со всех сторон, кто бежал, кто еле шел, выстроились как сброд вдоль карантийной линии во дворе. Мы вышли и я наблюдал за их выражениями лиц когда к ним подходила Сима. Темные кольца вокруг глаз расширялись от удивления, челюсти открывались, малыши словно любопытные и едва-настороженные олени, пробивали себе дорогу головами. Если бы их уши крутились во все стороны они точно бы закрутились, взглядами назад на своих матерей, радостное взозбуждение.

Сима переступила линию, и как один они тут же отступили назад на пол-шага, почти съежившись, и перед ней образовалась пещера пустого пространства. Она подняла вверх свою длинную, сильную, всю в синяках руку.

Все в порядке. Я доктор.

Как будто все объяснялось этим. Она улыбнулась. Поняв как абсурдно и архаично.

Привет, я Сима.

Наверное от вида синяков, еле уловимого ощущения хрупкости, что она выжила ужасную болезнь. Я наблюдал за их лицами. Некоторые помахали руками, закивали мне, заулыбались, да только. Они зачарованно изучали ее, с любопытством почти преодолевшим страх, с благожелательностью родственной души. Создание которое каким-то образом было как они, они правда не были уверены каким именно. И отличным от них, тоже, отличным настолько чтобы вызвать жгучий интерес. Ну. Они же были меннонитами. Готовность к новым визитам была их образом жизни. А я все думал я похож на спустившегося к ним ангела. Я стоял там в их дворе впервые не зная что делать с моими большими руками, чувствуя как сжались все мои кишки и глупо смеясь во время неловкой болтовни.

И. Она же была доктором. Да только.

Сима... я позвал ее.

Она полу-обернулась.

Они...

Они. Конечно же она знала что они заразные. Мы говорили об этом несколько минут назад.

Она подняла руку, жест Все Нормально, и также немножко отстранения от меня, и я опять засмеялся. Как меняются времена. Они придвинулись к ней из пещеры в круг и я понял что она уже завоевала их сердца, что они полюбили ее так же как полюбил ее я, это я понял с первых моментов.

Дети потянулись к ней, хватаясь за ее юбку, одна малышка, мне кажется ее звали Лили, Лили держала ее ногу как медвежонок держался за дерево.

Привет! я услышал Симу. Привет. Вы такие красивые. Как тебя зовут? А тебя? А этого очаровательного мальчишку?

Чудо прикосновения к чужому человеку. Неприкосновенных больше нет.

Я беспокоился да только. Почти что стоило того чтобы увидеть эту сцену.

Она устроила для себя комнату в старом доме фермы которую когда-то называли кабинетом, и она их всех проэкзаменовала. Она одела латексные перчатки. Я видел их на ее руках когда она открывала дверь кухни и вызывала следующего. Негромко. Должно быть была пачка в ее багаже. Она зашивала порезы, лечила раны, звала чтобы ей принесли теплой воды. Она проконсультировала молодую женщину беременную на шестом или седьмом месяце. Успокаивала, я знаю, старика чей плач доносился из-за решетки кухонной двери. Она сказала мне ничего страшного прийти мне сюда, общаться, все было просто неправильно воспринято. Как гепатит С, сказала она. Как когда-то был ВИЧ. Передача телесными выделениями, кровью. А все другое...

Неправильное восприятие спасло их жизни. Большие вывески на заборах по краям их полей КРОВЬ. Ужас вызванный ими. И подтверждение для каждого у кого был бинокль чтобы увидеть: изможденные фигуры согбенные от неведомого ветра, тяжелые движения, пустые глаза. Держали всех подальше от них, всех атакующих, спасли их жизни продолжая их убивать.

Мы полетели назад в полном молчании хотя наушники работали.

Той ночью мы легли у бермы, легли близко близко друг к другу. Оба на спинах, оба изучая рифы светящихся облаков разорванных краями гор. Половинка луны растолкала их во все стороны, и они задрожали от жаркой молнии. Я наблюдал как они плыли и надеялся на большой дождь и как мы побежим в ангар где был Бангли. Земле нужен дождь. Она сказала

В конце всего проводились изучения. Несколько очень убедительных сводок.

По крови?

Угум.

Я подождал.

Они сообщали что появление болезни аутоимунной системы вызывалось тем что тело теряло способность вырабатывать витамин Д. Удивительный механизм болезни. Как СПИД с Т-лимфоцитами. Я хочу сказать если бы были еще данные.

Она помедлила, наблюдая за облаками.

Мне очень нравится когда ты так говоришь.

Она стукнула локтем мое ухо.

Не было свидетельств опровержения. Не успели проверить. Все это так ново.

Витамин Д может замедлить процесс?

Да.

Может нам пора бежать в магазин.

Она замолчала. Мы наблюдали облака. Они были разорванными и так и не сгустились. Не над нами. Дождь, если где-то шел дождь, оставался над горными пиками.

Эй, пробормотал я, хочешь услышать мои самые любимые стихи? Они были написаны в девятом веке, в Китае.

Я думал она размышляла над своими медицинскими мыслями, да только я ощутил ее вздрагивание. Не вздрагивание плохих снов как бывало иногда с Джаспером а вздрагивание ухода, отпускания.

*

В или примерно в. Лучше этого сейчас не скажешь. Бангли следил за календарем в моем ангаре до самой атаки и это мне кажется было очень с его стороны заботливо. Да только. Мы все знаем что случилось 19 июня. Да только он ни за что не смог бы сказать сколько дней он лежал позади Красной Площади. По крайней мере неделю ему казалось.

В или примерно в 4 июля я работал в огороде. Уничтожал картофельных жуков одного за другим. Сима была у семей. Я оставил ее там утром и она попросила забрать ее к ужину, она хотела побыть там весь день. Она занималась уколами витамина Д, да только я точно знал что из-за детей. Она никак не могла быть от них так далеко.

Я работал в огороде. Она была там. Бангли играл в шахматы с Папашей. Чем они занимались. Они садились на веранде моего дома в скрипучих креслах и играли в шахматы словно на картине в каком-то деревенском магазине из некоей апокалипсической пародии на Нормана Рокуэлла. Трость Бангли у поручня. Он играл лучше в шахматы, но часто терял нить мыслей и тогда Папаша мог его обыграть.

Я давил картофельных жуков пальцами и я услышал звук который я слышал так часто что не смотрел вверх. Да только. Не слышал долгое время. Я приподнял голову, прищуриваясь глазами против солнца и вот они: два испаряющихся выхлопа. Параллельно но один позади. И дальний искаженный звук удаляющихся двигателей.

Не во сне, нет.

Я так быстро никогда не бегал. Много лет. К Зверушке и включил главный и потом радио. У меня был цифровой сканнер, частоты вверх в молчании и совсем ничего. Статика. Вниз вверх цифры. Остановились как колесо рулетки. Наконец, конец всякой серости. Голос, слова. Прежде чем я заговорил в микрофон я начал слушать и я не понял ни одного слова. Арабский. Должно быть. Разговор, смех. Направлялись на запад на тридцати тысячах футах. Направлялись скорее всего в Калифорнию. Оттуда сверху, мы, наш аэропорт, был бы невыделим от всего вида ландшафта, разлагающаяся инфраструктура. Я вызывал и вызывал. Два лайнера, 747-е, Эри, два лайнера 747-е Эри. Боинги 747-е пролетевшие Денвер, здесь Эри. Я вызывал и вызывал. Пока мой голос не охрип и линии пара превратились в белое воспоминание, в мираж. Я долго глядел им вслед застывший. К добру ли или нет?

Неделю спустя, так же, еще два. Почти в то же самое время. И на следующей неделе. В четвертую неделю ничего. Четверо нас собрались на веранде в полдень словно ожидая фейерверка или появления важного лица. И ничего.

*

У них может быть иммунитет, сказала она. У расы может быть иммунитет. Или у группы людей. Арабские страны племенные. Целое племя может иметь иммунитет.

В сентябре, еще два пролетело. Никто не ответил на мои вызовы.

*

Мы спим снаружи в октябре. Может мы будем спать так всю зиму. Как когда-то Джаспер и я. С кучей одеял. Спать в морозные ночи одев шерстяные шапки, только носы наружу. Голова к голове или задницей к заднице. Мы вспомним все названия зимних созвездий а когда они закончатся которые мы знаем - Орион, Овен, Плеяды, Аврига - мы придумаем новые. Мои почти всегда животные, ее почти всегда еда - Заквасочные Блины с Сиропом, Краб au Gratin. Я назвал одно по имени не боящегося встречи с врагом, обожающего рыбу пса.

*

Мне все еще кажется что Джаспер жив. Пока его не отпустит мое сердце.

*

Мои любимые стихи, Ли Шанъиня:

Когда я буду дома?

Когда я буду дома? Я не знаю.

В горах, дождливой ночью,

Переполнилось весеннее озеро.

Когда-нибудь мы будем снова вместе.

Мы сядем при свечах у окна на запад.

И я расскажу тебе как вспоминал тебя

Сегодня в грозовых горах.

---

Оглавление

---

© Peter Heller, 2012-2024.
© Алексей Егоров, перевод, 2013-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2013-2024.

Книга отзывов

НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"

Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] Читайте также: Ольга Андреева. Свято место | Андрей Бычков. Я же здесь | Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" | Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике | Надежда Жандр. Театр бессонниц | Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... | Игорь Муханов. Тениада | Никита Пирогов. Песни солнца | Елена Севрюгина. Когда приходит речь. (О книге Алексея Прохорова "Не одинокий рай") | Ольга Суханова. Софьина башня | Лана Юрина. С изнанки сна | Сергей Главацкий. Апофеазко | Татьяна Горохова. "Мне фамилия моя всегда мешала..." | Стихи, растущие из жизни | Михаил Ковсан. Время