ГЛАС ВОПИЮЩЕГО В ЛИТТУСОВКЕ
При мысли о том, сколько рождается талантливых поэтов, меня охватывает гадливость. Появляется на свет этакое убогое в своей невинности создание. Впечатлительное. Широко распахнутыми глазенками оно смотрит на Божий мир. Взлетает к солнцу на мягких женских руках. Видит воробья. Сначала плачет и пугается, а потом тянется пухлой ладошкой. Цап! Пурх! Дитя смеется и кричит: "писька, писька полетела!", птичка то есть. Проснувшись, сразу протягивает всем желающим пяточку. Целуют. Протягивает другую - тоже целуют.
Когда в доме собираются гости, младенца ставят на табуретку и заставляют читать стихи. Чужие и свои. Мама бьет ложкой по чайнику, кричит: "Тихо! Стихи!". Все замолкают, приносят табуретку и просят юное дарование прочесть что-нибудь. Дарование капризничает. Его уговаривают. Оно ломается, просит конфетку. А потом читает, и то-то все потом рады! И ребенок усваивает, что он - пуп земли, что овцы знают голос пастыря и мечтают увенчать его лаврами.
Поэтому, достигнув полового созревания, младой пиит уж ждет, как Золушка, когда к нему, с нетерпеливо спущенными штанами, явится литературный принц. Но прождав какое-то время, сообразительный баловень муз догадывается, что сперва нужно, наверное, обронить туфельку. Роняет. Ни фига. Еще роняет. Ни фига. Разбрасывает обувь, как сеятель. Затем он берет шлепанец в руки, подходит к первому попавшемуся литавторитету и бьет по морде - как по литавре. Если без метафор, новичок (не станем называть его графоманом, это не факт) начинает слать восторженные письма известным поэтам, особенно, таким, которые могут помочь с продвижением творчества. Те не внемлют или отвечают язвительно. Дескать, иди найди лопату, копай землю, не приставай к людям. Тогда юное дарование им хамит и приобретает могущественных врагов.
Рано или поздно вдохновенный правдоруб успокаивается. Ведь всем понравиться нельзя. Что тетке добро, то авторитету - смерть. А что модному критику поэзия, то барышне - антисекс. Рядовой редактор отдела "поэзия" недоступен, как охрана президента, зато иной живой классик сам ищет, кого бы, в гроб сходя, благословить. Поймает желторотого-короткохвостого, и давай. То есть принц со спущенными штанами иногда является. Правда, ни на ком он после этого не женится. Цельность мировоззрения сломал - и в Америку читать лекции. Так что нужно начинать с верхов или с низов, но середины избегать - она враждебна.
Когда поэт все-таки попадает в литтусовку, его взоры и движения полны ожидания: вот сейчас все услышат и поймут, кто здесь питомец муз. В некоторых студиях и клубах новичков выпускают вперед, чтобы люди действительно талантливые не испугались высокого профессионального уровня. Графоманам-то все равно. Ничтоже сумняшеся, они рвутся выступать после Мандельштама и Пастернака, отпихнув и обругав Блока. Увидев, например, Ахматову, сидящую в задумчивости на подоконнике, они лезут читать ей срочно переадресованные стихи типа "полюби меня, буфетчица". Таких отпетых "пушкиных" никто не трогает, иначе крику-вони не оберешься. Просто тусовка заражается ими, как раковыми клетками, и постепенно погибает.
Ужас в том, что большая половина взявшихся за перо небездарны. Когда они вдобавок начинают работать над стилем, то их стихи, как это ни прискорбно, начинают требовать к себе разборчивого внимания, которое мы обеспечить им не можем. И тогда старика Державина сменяет старик Дарвин со своим естественным отбором. Здесь ни за кем не придут с оркестром и микрофонами, вернее, когда придут, то под Шопена и Свиридова, и свое слово он уже не скажет.
Молодой, но матереющий литератор вдруг обнаруживает, что его перестали хвалить и никто не пытается его открыть. Раньше тусовка встречала его опусы шумным восторгом, а теперь - гробовым молчанием. Потому что он "изменил давно, бесповоротно". Да как не изменить. Чтобы прославиться, нужно публиковаться в изданиях, которые читает читатель. А те издания, где можно опубликоваться, прочтет только критик. И чтобы в них попасть, ты должен быть достаточно уродлив - в это собранье бульдогов на прямых ногах не зайдешь. Ты здесь, как в гробу повапленном, и дар твой продан дьяволу снобизма. То, что ты делаешь, не нужно никому.
Итак, поэт оказывается в изоляции. Дело не в том, что зреющего мастера перестали понимать. Да он прозрачен, как кристалл после вскрытия! Дело в том, что если раньше к нему - начинающему - можно было примазаться, скажем, открыть, то теперь с него, грубо говоря, ничего не возьмешь. Простые люди отшатнулись - их, прежде чем жечь глаголом, нужно долго успокаивать "я - несерьезный поэт, пишу про любовь, с рифмами...". А тусовка готова любого с кашей съесть, сперва чужих, потом - своих. И вот подходит кто-то в штатском... то есть, в интеллигентском, и непререкаемо заявляет: "Извини, но все, что ты тут читал - это полное говно. Не пиши, не надо". Все интонации у него такие, что нельзя не верить. Чувствуется, что человек имеет право судить, пришел к твердому убеждению и при этом, как он же сказал, "ничего личного". Ведь какая выгода говорить не то, что есть? Потом ту же штуку проделывают еще несколько его клонов. Они даже идут дальше - приносят листик, весь испещренный пометками а ля Фома Фомич. "Глагольная рифма", "неточно", "неверно", "луна не может быть убогой, она слишком высоко находится". Вот тут и сходят с дистанции те, кто писал для похвалы. То есть - почти все.
Если на прямые нападки клиент не реагирует, то его принимаются поучать. Смысл в том, чтобы привить опасному конкуренту стратегию, которая не работает. Обрубить: "Все это уже было" - пусть, дурак, ищет, чего не было. Заманить в ловушку "тихой поэзии", "литературы для немногих" и заставить упиваться тем, что ты делаешь нечто нечитаемое, потому что ты велик и славен. Ну, не глупо ли предлагать повару-виртуозу готовить только для язвенников, трезвенников и младенцев - самой взыскательной публики, когда здоровенные парни и румяные девахи нетерпеливо стучат ложками третий час напролет и кричат: "Не хотим есть помои!"?
Официально заявляю: идеал скромного внутритусовочного классика, так, как его видит окололитературная групповуха, неосуществим. К нему не следует стремиться. Это западня от слова "Запад", где любят не тех, кто легко читается, а тех, кто легко переводится. До сих пор успеха достигали только люди, которые прямо и честно проявляли свою вульгарность и не давали стащить себя с табуретки. Не ново? Зато свежо. Потому что свежим бывает не то, что ново, а то, что живо. Если ты действительно скажешь то, чего не было, то вряд ли это кому-нибудь будет интересно. Нельзя никому позволять ставить себя в положение оправдывающегося. Властитель дум - это, прежде всего, борец. Бороться следует за интересы тех людей, которые в тебя поверили.
Нужно думать о том, как вырваться из замкнутого круга эстетствующих литературных импотентов. Всякий честный поэт, которому дорога поэзия, сейчас должен покаянно отправиться в народ. И замаливать свой грех высокомерия. Ведь это мы и нам подобные довели людей до радио "Шансон". Пусть ты начнешь писать так, что за это станут платить деньги - не нужно пугаться. Пушкин говаривал, что он пишет для провинциальных барышень. Неужели мы выше Пушкина? Неужели мы в сатанинской гордыне назовем эту аудиторию не подходящей для истинного поэта?!
© Евгения Чуприна, 2008-2024.
© Сетевая Словесность, 2008-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
