Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Обратная связь

   
П
О
И
С
К

Словесность




НЕПРИЧАСТНОСТЬ


Иван Дуда. Разлинованная тетрадь. Фрагменты: Книга стихов
СПб.: Знак, 2003. - 76 с.


"И создал Бог твердь..."
Бытие 1:7

Сравнивая в своем предисловии поэтическую мысль Ивана Дуды с "мерцательной аритмией", А.Кушнер дает нам основную формулу поэтики "приверженца" его, кушнеровской, традиции: интуиция как "маховое колесо, приводящее в движение стихи". Поэтическая интуиция, по мнению Кушнера, напрямую связана с выражением коллективного бессознательного, а бессознательное проявляет себя неровно и как бы нехотя. Неровность стиха и неспешность формирования поэтической мысли ощутимы и на уровне внешней формы. Мысль медленно развертывается от первой строфы к последней, возвращаясь к собственному началу:

        Не Марсель это шумный, не праздный Версаль,
        а всего лишь Торжок или Клин,
        но на женские плечи накинута шаль,
        И нельзя обойтись без мужчин.
        Искушенной стрелой своей сам купидон
        метит в сердце при свете луны,
        безобидно играет себе патефон
        до войны. До войны.

        О любви, о великой любви говорил
        свет небес, упоительный свет,
        потому что ни времени больше, ни сил
        на жестокость и ненависть нет.
        Разозлится кукушка в двенадцать ноль-ноль
        и прогонит вечерние сны,
        и останется боль, и нужна эта боль
        для войны. Для войны.

        Я не вправе судить, но имел же Версаль
        благородный и титул, и чин,
        только третьего рейха железо и сталь
        все же гнул в одиночку мой Клин.
        Он за черный возьмется, за каторжный труд,
        он с боями пройдет полстраны,
        чтобы люди и боги могли отдохнуть
        от войны. От войны.

        В мире тихо, и в доме открыто окно,
        будут звезды гореть в полумгле,
        от которых, должно быть, расстройство одно
        и несчастья одни на земле.
        И в полете стрела, и разит купидон
        ею сердце при свете луны,
        и не может не грустно играть патефон
        до войны. До войны.

Однако рассматривать стихи Ивана Дуды как выражение коллективного бессознательного - задача бесперспективная, поскольку во внутренней форме его стихов ощущается некая антимифологичность, не построение мыслеформ, а принципиальная бесформенность сознания, отсюда - внеположенность поэтической точки зрения любому центру: "я" автора, "мы" общества, "они" идеологов и учителей. Вот почему нельзя согласиться и с кушнеровским "никак себя из толпы не выделяет". Здесь не деиндивидуализация, а позиция невмешательства поэтически мыслящего индивида в земные и божественные дела, то есть в дела толпы и Бога, не развертывание коллективно-бессознательных мыслеформ, а демонстрация отчужденности и непричастности им. Когда Иван Дуда говорит "мы": "орлы из сословия хищных пернатых, мучительно долго ходившие строем", "все учил нас Лунин и Рылеев о высоком думать, о духовном", "нам везло на вранье и на пафос зловещий", "Сталинской премии нам бы хватило" - не чувствуется несомненной причастности автора к сообществу, означенному этим личным местоимением - в подобных иронических конструкциях местоимение обезличивается, автор отстраняется от "мы" и смотрит на всё со стороны. Авторская точка видения у Ивана Дуды где-то сбоку, в стороне от происходящего ("я с окраин империи"), автор как бы случайно присутствует здесь, в этом неприбранном мире, где "замок... некому врезать и некому вымыть полы". Он отчужден и от собственного жилища, и от страны, он в мире скорее "нет", чем "есть":

        Не шельма в стране хлебосольной, не Воланд,
        Не бестия вовсе, не пройда ничуть,
        не грязная тряпка для грязного пола,
        Которую негде к тому же приткнуть,
        не гиблое место в стране саксаула,
        в стране незабудки не стыд и не срам,
        не рыба с претензией, нет, не акула
        с откормленным брюхом в полста килограмм...
        Май. Двадцать строк

В соответствии с симптомами мерцательной аритмии все кушнеровские извечные "я" и "ты" (в смысле "я") заменены его учеником на "мы", (к действиям неопределенного "мы" автор определенно безучастен), все жизнеутверждающие кушнеровские нотки в поэзии Ивана Дуды заменены на нотки сомнения, повсюду гуманистское "можно" и импрессионистское "почти", но ни "можно", ни "почти" никак в судьбе лирического героя не реализуются. Они лишь свидетельствуют, что существует свобода выбора, некий соблазн:

        не розовощекий, не розоволицый,
        хотел бы и я неземные почти,
        почти по-шпионски нарушить границы,
        почти что преступно кордон перейти...

Словам "почти" и "можно" контекстуальный синоним - "да уж где там!" Эта нерешительность, скромность, побочность всему и непричастность ничему и есть та поэтическая жила, на которой держится весь каркас поэзии Ивана Дуды. Трехсложные размеры изобличают в поэте антиаристократа, самоидентификации ("лопух с родословной тяжелой", "мы - лохи", "мне недалекому") - антиглобалиста. Ему хлопотно с теми, у кого есть честолюбивые планы. Поэт знает, что не выдержит конкуренции, что его "обойдут не спереди, так с флангов москали Еременко и Гречко".

Если бы Дуда включил в книгу хоть одно стихотворение, претендующее на "большую поэзию", на то, чтобы поколебать основы мироздания или утвердить себя в мире и поэзии, или же стихотворение, обращенное к толпе, массе, - вся книга рассыпалась бы. А так она спрессована позицией беспретенциозности. С наибольшей ясностью поэтическое кредо автора выражено в образе стыдливого сердца:

        но сердце, скулившее тысячу лет,
        стыдится на белый молиться на свет,
        на необустроенность эту, на бедность.
        <...>
        Скромны оттого, оттого и скромны
        запросы мои, я иллюзий не строю:
        достаточно выспаться, выйти на сны
        умеренно серпообразной луны,
        как снова забудусь и успокоюсь.
        "Для нас и для вас..."

Поэт - слушатель, поэт - зритель. Он участник действа под названием безучастность. Его стихи пишутся как эскизы, которые совсем ни к чему претворять в картину. "Но Богу угодны и эти экспромты" - так спокойно но железно автором отрицается возможность богозабытости культурной периферии, той самой, о которой писал петербуржец Василий Кондратьев в предисловии к сборнику Абдуллаева "Промежуток" (1992). Нет никакой богозабытости в мире Ивана Дуды, потому что и сам Бог находится где-то сбоку от своего творения, и этим точки видения поэта и Бога уравнены. Возможно, такая отстраненность Бога и поэта от создаваемого ими мира в поэзию Ивана Дуды пришла с иллюстрации Гюстава Доре к "Бытию", где Бог, создающий мир, представлен на заднем плане картины, причем сбоку, а не в центре, где согласно мифологических представлений, ему надлежит быть. И если позицию "сбоку от создаваемого мира" сделать конструктивным принципом поэтики, то можно избежать феномена потемкинских деревень, когда за красивыми фасадами не видишь изнанки мира. Именно невмешательство в дела сотворенного мира роднит позиции поэта и Бога. У Кушнера, как мы знаем, иной взгляд на позицию творца:

        "Он распивает с нами чай.
        При этом льет такие пули!
        При этом как бы невзначай
        Глядит, как ты сидишь на стуле".

Для Кушнера создатель, наблюдатель и деятель соединены в триаду. Творец - в центре событий, его душа - центр вселенной. Он помогает им свершиться. У Ивана Дуды творец - это создатель, наблюдатель, но минус деятель. То есть творец, как и сам Бог - сторонний наблюдатель.


Взгляд со стороны позволяет не только увидеть изнанку вещей, но и увидеть изнанку себя (посмотреть на себя со стороны). Поэтому и нет в стихах Ивана Дуды трагического героя - центра вселенной, нет центральных для лирики романтиков любви и ненависти, печали и восторга - все эти пережитки поэтического аристократизма остались в докушнеровской эпохе. Здесь мы видим и следование кушнеровской декларации о вторичности трагедии в сравнении с целительным током жизни. Переживания исключительно на уровне быта или сведены к нему: горечь в сердце не иначе как в связи с горечью рябины, способы жизни и самопознания выбраны в соответствии с тем, получаешь ли ты в процессе их реализации удовольствие.

        Жизнь от противного всё же есть способ
        жить в удовольствие, жить без надсады.

Реалии провинции, - они присутствуют в стихах Дуды повсеместно, - обретают созвучие с теми сторонами души, которые тоже как бы на окраине.

        Вот еще новость - подсолнух не вырос!
        Перехитрил нас подсолнух, и крепко,
        скидка на влажность отсюда, на сырость.
        Что вы, угодья хорошие - редкость.
        Ниже немного госплан по фасоли,
        план по капусте, издержки, изъяны...

Лет тридцать - сорок тому назад такой текст считался бы рифмованным отчетом с полей и прекрасно бы смотрелся если не на первой, то на второй полосе районной газеты. Автором его мог быть агроном, или, скорее, его жена с филологическим образованием. На эти отрывки - традиционные клише, автор накладывает речь обывателя, и в контексте вполне современных форм стиха этот отчет с полей выглядит вполне естественно, как постмодернистский прием, тем более что объект говорения нам представлен далее: "Кто говорит? Говорит репродуктор".

И позиция автора явно не соответствует позиции репродуктора:

        хочется жить, панегирик и оду
        просто писать и писать по заказу,
        плюнув на трудности, на непогоду.

Противостояние личного (стороннего) и общественного (центрального) в стихах настолько очевидно, что любые поползновения государства в обывательскую жизнь автора выглядят абсурдно:

        "Нас могла лишь махровая косность
        На сто первый по глупости выслать".

Он это рифмовал с необывательскими "космосом" и "смыслом". Выходит, что глупость сопряжена со смыслом, а косность с космосом. Не слишком ли "далековатые" понятия?

Впрочем, там не смысл, а "отсутствие смысла", и не космос, а "в космос не стремились". Значит, благодаря этим отрицаниям, понятия становятся не далековатыми, а вполне близкими.

        "Мы, конечно, за киноварь с гипсом,
        за музейную пыль не держались,
        полотно не тянули на Диксон
        длинной-длинной, как век, магистрали,
        под предлогом надуманным в космос
        не стремились, не видели смысла".

Три "не", и несмотря на эти не, их все-таки выслали? Но если мы повнимательнее к этим "не" присмотримся, то в них нет ничего такого, за что можно было бы выслать. Разрешено было держаться за киноварь с гипсом, за музейную пыль, стремиться в космос и вообще поощрялось. И тем не менее... Если бы герои, заявленные как "имеющие привычку волынить" что-то по-настоящему делали, шанс попасть под наказание увеличился бы, несомненно. А тут сослали как бы ни за что - за саму позицию сторонности, за невротическое отрицание цивилизации, за окраинность, которая подразумевает непричастность и отрицает смысл репрессий: мы и так на окраине, куда нас еще? Сдвигание заднего плана на еще более задний - немыслимая в искусстве живописи вещь.

        "нам сундук периодики левой
        вождь партийный выписывал на год".

Весьма характерная деталь, и прекрасно сопрягается с "потрепанный невод, наводящий тоску на варягов". Это все относится к глаголу "отвлекались". То есть, по сути, партийный вождь был заинтересован в том, чтобы его подопечные отвлекались на левое чтение (вторичность) и таким образом сам уводил с переднего плана.

"С нескрываемым чувством восторга" - это так многообещающе, такой штамп, такое яркое, вытащенное из небытия переднеплановое чувство - и вдруг совершенно неожиданно:

"плыли в сторону омута гуси". Появляется метафора "люди-гуси". Но относится она, скорее, именно к "махровой косности", ибо дальше идет: "разорившие походя двор наш"...

"Поэтому и нельзя от этих стихов требовать безупречного смысла, тем более - логики: суммарная речь толпы алогична, косноязычие свойственно ей по определению", - пишет А.Кушнер в предисловии к книге. Но действительно ли отсутствует логика? Что со смыслом этих стихов? В чем находит свое проявление "мерцательная аритмия"? Да просто это хаос, обычный хаос мысли, в которой не наведен порядок:

        "Стоят с позапрошлой субботы
        на век свой отжившей тахте
        до ужаса просто, до рвоты
        противные шлепанцы те.
        <...>
        А сколько, о Господи, мрази
        напихано в эту нору,
        что нужен не Герцен, а Разин
        с призывом его к топору!

        Нужны кандалы из железа,
        но разве ж спасут кандалы,
        замок если некому врезать
        и некому вымыть полы?..

Влияние Кушнера на Ивана Дуды несомненно. Привожу цитату из рецензии Алексея Машевского: "Например, у Ивана Дуды каркасом запутанного, разветвленного высказывания служит кушнеровская интонация. Ее роль примерно та же, что и роль строгих пушкинских размеров с точной рифмовкой в стихах Александра Введенского. "Размонтированная" семантика последних просто требует классического стиха, скрепляющего предельно свободную в лексико-смысловом отношении поэтику. Иначе конструируемая Введенским заумь оказалась бы вовсе герметичной для понимания, точнее, для восприятия. Так и без узнаваемых интонаций поэзия Дуды рисковала бы превратиться в маловразумительное бормотание".

Кушнеровская логичность - пресловутый глобализм, когда автор (творец) на переднем плане, тогда как в стихах Ивана Дуды передний план порван на клочки (отсюда эффект маловразумительности). На заднем же плане "найдется, где плакать", но нет места прежней поэтике и традиционной образности:

        Просветленный и грустный, клоню я к тому,
        что и сказочный терем уже ни к чему,
        ни к чему и воркующий тихо ручей,
        уводивший нас в сумрак речных камышей <...>

В том, что все связанное с субъектом непременно с "не", нет потери себя. Скорее, это необходимое условие сотворения поэтического мира, когда автор, стоящий как Бог на картине Доре, в лучах созданного им света (в случае уже имеющегося на земле света - освещенный поэзией своих предшественников), из ничего создает мир - реальный и иллюзорный одновременно. Он один и есть "да", потому что творец уже сказал ему "да будет".

        ...
        есть воздух иллюзий и воздух реалий,
        полынь и ковыль есть, стрижи у воды,
        есть на удивление буйная грива
        воителя-дуба, он старше Орды,
        и дом под горой, и плакучая ива,
        для счастья сирень есть,
        жасминовый куст...
        Да сердце не терпит границ и предела:
        Ему бы нектар привередливых уст,
        да обморок плоти, да оторопь тела...

У Ивана Дуды все стихи в его книге, за исключением трех: "Сокаль. В альбом Т.Б", "Из восточных мотивов". "Май. Двадцать строк" - никак не названы. Может быть, потому, что в них нет четко означенной темы. Все они - фрагменты пусть не книги, но тетради бытия, повествующей о жизни человека -мотылька, которая "трепетна и безответна".




© Ольга Чернорицкая, 2004-2024.
© Сетевая Словесность, 2004-2024.




Словесность