Дожить бы до майских!.. Задвинуть дела,
истертые выплюнуть прочь удила,
последний листок подмахнуть,
махнуть сослуживцам - и в путь
степенный - до лифта, прямой - до угла.
А дальше - голимые прятки!..
В звенящий трамвай заскочить - о-ла-ла! -
как будто судьбе на запятки,
и выйти часа через два у леска
под окнами явки воскресной,
которую ищут ищейка-тоска
с сестрою, тщетой бесполезной.
И выйти и между деревьев пройти...
Не встретив следов двух сестер на пути,
вприпрыжку подняться в квартиру,
где все - не случилось, где все - впереди
и влажным моллюском из створок груди
душа улыбается миру
вне времени хода и памяти вне,
и с небом в лазорево-нежном огне,
в вечернем дымке пикников,
в остывшей золе облаков,
и с рыжей сосной за окном поутру,
и с мокрой листвой, как бельем на ветру,
с коротким "прощаю" - врагу.
Душа моя!..- шамкаю.
Голос не мой -
как будто последний великий немой
расплакался первым "агу" -
от боли, прорезавшей зубом десну,
от воли, накрывшей его и весну,
от роли, с которой ломает,
от вкуса металла, от пепла и тла
и от прорастанья зубов в удила
к исходу короткого мая.
В октябре облетают деревья, и обнажается суть.
Так обнажается женщина в осенней квартире, на ночь одолженной.
Брошенный шарфик, перчатки и сумочка отмечают в гостиную путь,
и тело зябко светится в полутьме, как березовый ствол под моросящим дождиком...
В октябре облетают деревья, и обнажается суть.
Роща навылет простреливается взглядом.
Из моего окна видно, как облака текут
творожные -
из ниоткуда текут в никуда, из пустого в порожнее...
В октябре облетают деревья, и обнажается суть.
И листья ловят парусом ветер и покидают свои перелески,
и те, которые меня повсюду пасут,
теряются и столбенеют, дергая за бесполезные лески.
А мне, не стиснутому размером, рифмой не связанному и не обязанному тебе и судьбе,
в голом лесу шагается и живется проще!
...Я стою у окна и смотрю в спину себе,
дышащему свободно
и уходящему через рощу.
К полудню солнце навещает
и красит охрой потолок,
и, как больному, все прощает,
и лжет, что я не одинок,
что я да ты, да оба мы
пока что не за гранью тьмы,
что ничего не обещает
и ни тревог, и ни зимы...
А если что-то и смущает -
все глушат летние шумы.
Густея, августовский вечер
вареньем тянется в окно,
и локти голые и плечи
легки, прохладны, что вино!..
Но я да ты, да мы с тобой -
листы, лимонный и рябой.
А путь листа, он прост и вечен -
как пульс в висок, как спор с судьбой...
и так жесток и быстротечен,
как встречный и неравный бой.
В гостинице текла вода со скрипом
и вовсе исчезала по утрам,
когда, проклюнув скорлупу ночную,
на подоконник вскакивало солнце
оранжевым, ещё в пуху цыпленком.
Ты спрыгивала на пол, одевалась.
Летела в шкаф рубашка... а вода,
хоть ржавая - никак не проливалась!
И мы опять плевали на неё!
И шли на рынок по пустынным скверам,
еще хранящим влагу прошлой ночи,
и, стукнув кулаком по автомату,
за две копейки пили как за три.
Абреки нам кричали: Генацвале! -
и мандарины с грушами совали,
а крымчаки нахваливали сливу,
мохнатый персик, потный виноград...
Мы пробовали вдумчиво и важно,
мы цокали и головой кивали,
мы о сортах серьёзно рассуждали -
а уходили, семечек купив!
За рынком были улочки кривые,
мощенные булыжником неровным.
Они петляли и терялись скоро
в заброшенных садах...
Но, сделав шаг,
мы увидали:
горы, горы, горы...
трава сухая, пыльный известняк.
Округлы, словно старцев череп лысый,
блестя росой, бесплодные скопцы,
они смотрели на бесстрашный вызов -
на юные и твёрдые сосцы!
А ты смущалась, оправляла платье...
Я брал ладонь твою и вел вперед!
А горы насылали ветер с Понта,
лозой цепляли, зноем обжигали...
Но мы скакали по камням, что козы -
те, греческие...
Лезли на карачках,
щипали травку вместо перекура...
А вот поди спроси: зачем мы лезли? -
тогда и не ответили бы. Но
когда упали на вершине мира -
ну, то есть Крыма...это ль не одно? -
сказала ты:
"Я б стала птицей, если
все повторить..."
А счастье всё же было, было!
На лужицах оно рябило,
сквозило майским ветерком.
Оно в окошко ставней било,
когда в трубе низовка выла,
а я писал стихи о том,
как я несчастлив... Счастье было!
Оно со мной играло в жмурки,
прикидываясь не собой.
И, обманувшись, кофе в турке
я жёг и жёг очередной.
Оно молчком сидело в кресле,
оно сверчком скрипело, если
садилось солнце за холмы,
оно металось светом свечки
и умирало с жаром печки,
шепча беззвучно: "Мы..."
Из тьмы
часы смотрели. Счастье было.
А я сидел и пил вино
и не жалел, что уходило
неслышной поступью оно.
Я так обманывался в разном!..
Срывая из последних сил
покров последний с форм прекрасных
я - ничего не находил.
И, чтоб заполнить мир, как ванну -
чугунный и бездушный чан,
я душ включал,
включал "Нирвану"
и газ сиреневый включал!
Мне пели сладкие сирены,
и звали в ночь, на гребни пены...
и я угадывал черты
их лиц прелестных,
нежных дланей
и островов моих желаний -
моей прекрасной пустоты.
В такую темь, метель и стужу
смотри хоть в душу, хоть наружу -
но, как в пещере, ни огня...
Лишь, ослепленное, ощерясь,
мятется чудище в пещере,
рычит, ощупывая щели,
ища заблудшего меня.
А я под солнышком настольным
отогреваюсь и опять
дышу своим четырехстопным
в стекло и старую тетрадь
о том, как время утекает
и тихо женщина рыдает,
платок роняя с головы,
и мне, не слушая, внимает,
рукою доброй обнимает,
хотя меня не понимает...
Взаимно, кажется, увы.
Все отсырело: небо, и земля,
и в форточку услышанная нота,
и вязаная шапочка твоя,
кусты акаций и листы блокнота.
Что остается? - Зонтик отряхнуть
и мокрый плащ, который между нами,
томительно и медленно стянуть
и тронуть медных кос сырое пламя...
Дождь, как портье, разбудит поутру...
Спит женщина, поджав коленки.
Пусто
и холодно...
И кошкой по нутру
скребет предчувствье, но еще не чувство.
И как тут быть? - Заезженный винил
включить, а чтобы дождик не залил -
налить в стакан смирительную влагу
и, не февраль хотя, достать чернил
и, как в жилетку, плакаться в бумагу.
Ну, вот и все...
А осень на Лимане
тиха, прозрачна, как янтарь, светла
и холодна, что пиво из Тамани
в бутылке запотевшего стекла.
Но что нам делать на пустынном пляже?..
Сидят по хатам все герои наши,
зубами кожу рвут с тараньих спин,
таманским пивом запивая сплин.
Так как же быть?..
Вот, например, с чесоткой
трех пальцев и меж них карандаша?
Забыться колкой дров?..
Лечиться водкой
под сгнившей перевернутою лодкой
и под дырявым небом шалаша,
и пальцы, как неверующий чётки,
перебирать быссмысленно...
Но в них
почуять гул - далекий и нечеткий,
который то возник,
то снова стих...
И крови шум в ушах,
и сердца плетки
услышать ритм
и обнаружить - стих.
Пыль роится, словно слепни,
до чесотки жжет виски
и соленым солнцем слепит,
бьет, как розгами, в мозги.
Так куда ж ведет торопко
меж крапивы-лебеды
эта путаная тропка
наши легкие следы?
На заросший пруд-торфянку,
где все брызжется и ржет,
где подлянка, злая склянка,
чью-то ногу стережет,
где сонливость и истома,
где ленивость и июль,
где еще не нужно дома -
только пиво, пару пуль
в преферансик...
Или - или!
Бросишь карты:
либо ливень,
либо ведро,
либо грош,
либо рублик.
Но ударишь -
и опять не угадаешь,
и опять не попадешь.
Обернешься... не узнаешь:
то ли ведро,
то ли дождь?..
То ли слезы проступили,
то ль роса...
Белым-бело.
То ли слепни слепят -
или
снег в глазницы намело.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
