СОЛО ДЛЯ ГУБНОЙ ГАРМОШКИ
СОЛО ДЛЯ ГУБНОЙ ГАРМОШКИ
1.
Символом времени стало отсутствие символов
чести и чистой любви, поскольку, не ведая страха,
что-то напела к утру заграничная птаха
против родного, каурого, черного, сивого
в пользу лошадника Боба и черта в сковороде -
вип-знатоков в буржуазном питье и еде.
Первые в мире по части балета и гласности,
в стольных конюшнях разводим двуногих мустангов,
чем-то похожих на помесь кентавра и танка
с боекомплектом и прочим. Но все это частности.
Важно другое: мы живы себе на уме,
с фигой в кармане, пока не очнемся в тюрьме.
Что нам страна и ее одиозные винтики!
Нам до любви не дожить, а до счастья - скачок и полшага.
Если браткам не изменят расчет и отвага,
а на верху что-то скажут в поддержку политики,
(к черту символику!) дайте нам шифр и код -
и мы двинем вперед.
Так и живем под раскрутку заморского шлягера
Легкая жизнь - при деньгах, без проблем и вопросов.
Жаль только снится ночами, как в бричке, с доносом,
спешно помчался к царю шут Ивашка Балакирев.
Страшные сны - в них другого порядка игра:
ссылки, остроги ет сеттера.
Все по старинке: вакантные нары Лефортово
лихо тасуют с альковами первых красавиц,
золото с медью, славу с позорным бесславьем,
ангельский локон иконный с личиною чертовой.
"Крали, да меры не знали", - так барин сказал,
выслав воров и мздоимцев на лесоповал.
Всем воздается, и это не в целом и в частности,
а от судьбы - за разгадкой ее криптограммы,
где, как на сцене, играют комедии, фарсы и драмы
под небесами, где нету ни толку, ни ясности.
Плачет мой сивый: ну, что у нас в нищей суме?
Крошечный гном, заводной и себе на уме.
2.
Крошечный гном - заводной и сам себе шут и король,
сам себе патриарх и дьячок, послушник и архиерей.
В каждой фразе его - не из этой сонаты бемоль,
и слова ни о чем - то ли спич, то ли мертвый хорей.
И среди нищеброда и знати, от белых до черных морей,
в главной роли, как прежде, пройдоха и мот Рокамболь,
а у рампы на сцене свиту играет король.
А о чем он сыграл на гармошке с резиновых губ?
Что застало врасплох даже тертый московский бомонд?
Что напел между вздохами, сплюнув на трон и амвон,
тем, кто страха не знает и внешне не очень-то люб?
Есть еще года три потрепаться с народом за жизнь
и тирана сыграть, как шарманщик каприс.
3
Мы пошли по воде, обнесенной березовым шумом,
с горсткой веры в ладонях и думой о белой стране,
где богатым быть страшно, а бедным страшнее вдвойне,
где ни тем, ни другим не уйти от цинизма и глума,
где и рослый, и взрослый облапили трон
и, как дети, играют в глухой телефон.
Нас цепляет за горло отвратная бесовщина -
архетип, воплощенный в отснятый давно матерьял.
Где играли любовь, там сейчас воровская малина
на подкормке у тех, кто себя по частям разобрал,
как бревенчатый дом, как конструкторский бред,
чтобы егерь с легавой не вышли на след.
Брось коня - по болотам куда безопаснее пешим.
Кочки. Омут. Осока и лотос цветут.
Полумертвая гать. Заблудившись, легавая брешет.
И зеленые ели полнеба на шпилях несут.
Там, где бог изнемог, нет резона бороться с судьбой,
но зато есть резон что-то сделать с собой.
Где дозволено все, ни к чему этот дерзкий побег.
Ни к чему и любовь, даже если, как ангел, чиста.
Все равно он придет за тобой - человек, целый век
он ходил по пятам, и друзьям для поверки свистал,
чтоб не спали, чтоб с глаз не спускали с коня
и готовили плаху для судного дня.
_^_
* * *
Все стало на места: и сад, и город,
и годы, пролетевшие эскортом,
и звезды, отгоревшие во мгле,
и первый снег, и лампа на столе,
где в пепельнице черной, как смола,
сгорела наша молодость дотла.
Все в мире, как мычанье, просто.
Я знаю, где-то есть зеленый остров,
а в нем есть дом с высоким потолком,
оранжерея и бассейн с водой,
где мочится серебряной струей
атлант с упругим бицепсом и лбом.
А в доме том супруг твой корчит принца
и шлепает тебя по ягодицам,
как лошадь, чтоб сноровистей была.
Дом как дворец - балкон, террасы, залы,
по метражу, как наши Три вокзала,
но ты и здесь, увы, не весела,
поскольку нету своего угла.
_^_
* * *
И скучно, и грустно, и что-то из скверного фильма
есть в этой участи жить одному в темной хрущобе-коморке,
когда ты уходишь развеять дневные печали
в черный город, где воздух, притихший, как в морге,
огрызнется звездой, индевеющей над колокольней,
а над желтым крестом пролетит то ли гриф, то ли голубь
и растает в ночи, как цветок в антрацитовой штольне.
А ведь можно было сказать всего лишь: "Я скоро",
и ладонь, словно бинт, приложить к распаленному лбу,
и еще - улыбнуться с порога, как будто и не было ссоры,
и спросить: "Может, взять тебе минералки?"
И кончилась бы клоунада.
И к сердцу пробился б свет.
Как грустно, что так мало нам надо.
Как жаль, что и этого нет.
_^_
* * *
К рассвету боль становится острее,
поскольку надо встать и что-то делать,
не думая о стянутой на шее
веревке на крюке в простенке белом.
Мы отстрадали и само страданье,
нам даже хуже быть уже не может,
а жизни суть все в той же воле божьей,
как порицанье или назиданье.
С утра начнут звонить псаломщики и черти
с угрозами, хулой и злостью молодой.
В окне озябший тополь шепнет о скорой смерти
и ангел пролетит бок о бок со звездой.
_^_
|
