Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ДЕД


И значит, я решил, что никуда не поеду сегодня, обойдутся. У меня не за далекими горами пенсионный возраст. Считайте, что я предвкушаю заслуженный отдых. Утром неспешно позавтракал и отправился на прогулку. И такое благолепие вокруг наблюдалось, что кажется - специально для тебя подготовили во всей округе утренник. Не люблю чаек, а тут стал бросать им куски завалявшегося в кармане сэндвича. Хотя по мне даже сизые городские голуби и то лучше чаек. Где свалка, там и чайки. Наподобие этого, я терпеть не могу бомжей, но иногда ведь подкину им пару монет. Вроде тех бомжей что гуртуются между О Фаррел и Гир. Если родился нищим уродом, скорее всего, разовьешь эти качества в дальнейшем. Эти куски дерьма валяются по всему Сан Франциско (исключая разве что Маркет и еще пару улиц). Но особенно их густо на О Фаррел, - как навозных мух. Из-за них то все и вышло, из-за этих черножопых, да. Впрочем, то были совсем другие бомжи, даже не родители нынешних бомжей, хоть они и похожи до безобразия (но разве кто-нибудь видел в жизни потомственных бомжей, а?)

Иду, гуляю. А город сияет - словно смотришь из кабриолета, у которого стекла протерли каким то волшебным моющим средством. Голден Гейт - до противоположного конца, весь как на ладошке. Морской вокзал блестит, как у кота яйца не блестели, и ветра нет, и красота, и октябрь начинается. На Дебаркадеро играет веселый медный джаз. Тут всегда какие-нибудь парни стараются заработать успех у публики: то разряженные, как на чемпионат, бейсболисты, университетская сборная придурков, то какие-нибудь доморощенные неформалы. Но сегодня - настоящий джаз в полный рост, без обмана. Негры в котелках, медь сияет, все начищенные, лакированные, заподлицо. Именины, или торжественный парад, что-то такое-разэдакое творится в воздухе, не пойму, но прозрачно и празднично, до восторга под ложечкой. Хочется идти и пить пиво на ходу и косеть, косеть, и радоваться, и идти, и косеть все дальше, все сильнее косеть. Десять, сорок, сто литров пива. Жалко, что невозможно такое, проверял не раз...

От Дебаркадеро пошел я пешком на восток по берегу океана - от самой Маркет до Ван Несс, пропахал. Зачем-то зашел к котикам, поглазел, как они, не переставая, орут и толкаются на своих плотах. Скучная у них житуха, не позавидуешь. И пока я шел, все вспоминал, вспоминал, и странная штука - я вроде как и - вспоминал, а верить все равно никак не получалось что это я-теперь, а не семнадцать лет назад здесь иду по Дебаркадеро. Что столько всего приключилось, и сам я кусок остывшего гамбургера уже теперь, противно лишний раз в зеркало взглянуть. Не верится, но вещдоки в избытке.

Например, дочка выросла. Вчера поцапались с ней опять. Она сидела в ванной пьяная, налила туда какой-то краски ядовито-синей, губы эдак ядовито накрасила и глаза подвела. Когда я вошел, она хохотала безумно и требовала еще шампанского. Ее бойфренд из коридора снимал на цифровик всю эту прелесть. Тут я их и застукал. Зашел, говорю - совсем вы ребята охренели. А он мне мол - готика, альтернативная эстетика, - "поколенческое" понес. Я - эстетика эстетикой, но ванную вы мне обговняли капитально, друзья, теперь нескоро отмоете. Тем более что от меня помощи не ждите. Это ж не шампунь, а краска густо синяя и вы в нее живого человека посадили. А она орет из ванной - шампанского мне еще. От одного слова "шампанское" меня мутит. Хотя какое это шампанское. Так - шипучка, но ей все равно, она сидит голая в раскрашенной ванной и хочет выпить. А он - креатив шарашит (гламурные фотографии), и оба довольны до усрачки.

- Я вам не мешаю? - спрашиваю

- Нажрись говна и сдохни, - отвечает из ванной моя родная дочь (это у нас такой стиль).

- Хорошо, я попробую. Чем нажираться посоветуешь?

- Цианистый калий попробуй. Неочищенный ром тоже подойдет.

- Нет уж, лучше я кислотой нажрусь. Смотри не пожалей потом, шучу типа, уже из дверей, а она мне вслед орет

- Не пропаду, не горюй, мой Майк настоящий мужчина не то, что некоторые.

- Это вот этот педрила с фотиком - настоящий мужчина, да?

Майк слышит про себя, но в разговор не лезет, еще не имеет права голоса. Да и не будет иметь, надеюсь. Каждая ее вечная любовь длится в среднем месяц-два. Не пропадет ну и ладно. У меня нет претензий. Лишь бы не загадили еще и мою комнату своей синей блевотиной. Крепкий замок бы надо повесить, все не соберусь. Оба как бы шутим, но на душе скверно. И ясно, что недовольны друг другом оба, весьма.

Дочка - дочкой, а не вылезает из головы тот засранец, семнадцать лет назад, Уолтер. Полдня он был для меня придурком из итальянского квартала. И семнадцать лет после этого - "Уолтером, который увел у нас двести штук". Я узнал его настоящие имя и фамилию, когда он уже был мертвый. Этого парня грохнул не я, а Кролик. У Кролика наступали периоды нервозности и тогда невозможно было предсказать, куда его понесет. Кролик грохнул Уолтера, а документы я вытащил и распотрошил, пока Кролик устраивал на берегу истерику.

- Наши деньги, - орал Кролик, наши деньги - ищи русская свинья - это он мне, кто он сам такой забыл, конечно, - Ищи, орал Кролик, потрясая стволом, - а то и ты туда же отправишься (ну это он преувеличивал без меры совсем). Наши бабки. Как будто они и правда были наши. Они такие же наши, как и Уолтера, только он сейчас пойдет кормить рыбок, а не мы, вот и вся разница. И прикрой пасть, а то я тебе морковку-то туда как раз запихну, крольчуга. Если ты не предлагаешь решения, а вместо этого действуешь людям на нервы, значит, ты тоже являешься частью проблемы, крольчуга. На "крольчугу" он с детства обижался дико, знал, что и правда похож до безобразия, но это всегда помогало - как обморочного по щекам отхлестать - очухивается. Разобрались, не впервой. Он был совсем легкий, коротышка этот Уолтер. Зачем такому шкету столько бабок, говорю, когда грузили его. Не шкетее тебя, - заметил Кролик (справедливо, чего уж). Кстати он чем-то на тебя смахивает. Иди ты к бую (отмахиваюсь). Не слишком-то приятно, когда тебе говорят, что ты похож на мертвого.

Я миновал морские рестораны, музей военной славы американского флота, и вышел к пляжу. Рядом с пляжем, на пустыре расположился бродячий цирк. Обшарпанные пластиковые афиши, дерматиновый шатер. И какой-то малый изнутри, громко, так что уши закладывало орал хриплым голосом в матюгальник: "Леди и джентльмены, спешите видеть! Невиданные аттракционы и незабываемые человеческие уродства! Трехголовый ребенок и мозги Гитлера в формалине! Присцилла Важано женщина-обезьяна! Джонни Эк человек без туловища! Ходячий скелет и мальчик с лицом собаки! Людям со слабым сердцем просьба воздержаться! Не забудьте посетить нашу закусочную! Не стесняйтесь леди и джентльменя, подходите ближе..." Все это он орал под тянучую балаганную музыку, тоже хриплую, ясно, что не живую. Народу подходило маловато, никто особенно не велся на подобную ахинею.

Да, Уолтер этот здорово обвел нас вокруг пальца. Правда, кончилось дело не в его пользу. Но то была скорее техническая накладка, невезение. В планы Уолтера не входило засиживаться в Сан-Франциско, но пришлось. Также ему казалось, что у нас нет с ним общих знакомых. Англичанин, (который никакой не Англичанин, а обычная местная пьянь) на голубом глазу сболтнул нам про Уолтера. И вот через три часа он был весь наш, но, к сожалению, дохлый. Я хоть и не орал, по правде сказать, сам не прочь был Кролику бошку отвинтить за Уолтера. Впрочем, я мучать пацана все равно не стал бы. Да это и не по части Кролика. Извини, Уолтер, но, наверное, так или иначе мы бы прикончили бы тебя - разве что ты вовремя наложил бы в штаны и успел расколоться. Но и это вряд ли - двести штук в нашем с тобой высшем обществе такие деньги, что человек перестает правильно соображать. Знаешь, Уолтер, мне всегда было грустно, ходить на кладбище. И уж особенно грустно, парень, когда тебя несут туда. Но с другой стороны, лучше, чем океан, кладбища не придумаешь, - сказал Кролик на прощание Уолтеру. Дурацкая получилась речь, ну так какая есть. Оба мы чувствовали себя неважно. На обратном пути наорали опять друг на друга, из-за заглохшего мотора.

Отойдя с километр от побережья, я решил промочить горло пивом. Стеклянные двери одной из забегаловок были открыты нараспашку и народу никого. Я уселся лицом к дороге, пригубил пиво. Тут раздался грохот, едва выносимый, и клокотание, словно кара господня снизошла на этот город. Улицу заполонили байкеры. Ангелы Смерти, что-то в этом духе. На черных мотоциклах, все ужасно дикие с виду, увешанные цепями с черепами и прочей такой мутью. Грохот как в аду. Но едва они завернули за угол, как снова все стихло, внезапно, будто и не было ничего. Знал я нескольких байкеров - милейшие люди. Никогда не понимал, зачем они напускают на себя такой свирепый вид.

А ведь мы тут и сидели тогда, в этой же забегаловке семнадцать лет назад... Только стойка выглядела иначе, то ли ее покрасили, то ли вообще ее не было, черт, не вспомню, но так, кроме стойки, даже занавески были такого же цвета, да, точно. Ну зачем Уолтеру понадобилось столько денег. Я никогда особо не гнался за деньгами, говорю. Я тоже, согласился Кролик. Что деньги? Бумага. Вот то, что на них покупается, это да, это поинтереснее. Кстати интересный вопрос все-таки - где они, конкретно наши с тобой двести штук? В банк он бабки отнести не мог, не идиот же совсем. В казино не отмыть такую сумму за одно утро, тем более что по утрам казино закрыты. Спрятал где-то, скорее всего у родных, не под камнем же, не граф Монте Кристо опять-таки. На друзей в таких делах не надеются. Кто такие "друзья" - те с кем ты вчера лакал маргариту в баре, с кем потом щупал девок - это что ли друзья? У взрослого человека разве могут быть вообще "друзья"? Только "интересы", как у британской короны. А Кролик, мол, ну а мы с тобой сколько лет знакомы, или тоже скажешь - "девки", "маргарита"? Я прикинул и умом чуть не тронулся - тридцать два года я знаю этого осла. Но, не разводя лишней философии, я выложил на стол и стал изучать содержимое карманов гражданина Уолтера. Помимо сорока баксов у нас имелись водительские права, записная книжка и письмо. Письмо было уже слегка размочаленное, от сестры, которую звали Мириам.

Мириам писала о своей жизни на новом месте в Нью-Йорке, обсуждала каких то своих знакомых, спрашивала, заходит ли Уолтер к деду. В конце она давала электронный адрес на будущее - значит у Уолтера своего не завелось пока, иначе зачем тогда бумажное письмо. Так что зацепка у нас теперь появилась. Непонятно было, сразу надо наезжать, или лучше сначала разнюхать, что к чему. Кролик, разумеется, требовал наехать тут же и наверняка. Я сомневался. Сестра конечно хорошее дело, но сестер в такие дела обычно не вмешивают, так что она, скорее всего, вообще не в курсе. В курсе, не в курсе, а через нее можно выйти еще на кого-то. Других вариантов все равно не имелось.

Однако сосать друг другу концы было, мягко говоря, рановато. Прежде чем создавать проблемы другим, предстояло сперва решить свои. Возвращаться домой - не стоило и обсуждать. Из сорока баксов, что завещал нам Уолтер, осталось двадцать два. Выходило, что надо звонить Шлангу. Мобила не отвечала. Тогда я перезвонил его подруге. Кое-как мне удалось выцарапать из нее домашний телефон Шланга, который он никогда никому не давал. Мы позвонили из автомата, договорились встретиться через час у конечной остановки трамвая на Буш стрит, где народу побольше... Я все сразу понял по его виду. У шпионов в книгах существуют условные знаки - кто как должен сесть, или какой цветок выставить на окно. Мы со Шлангом ни о чем не договаривались, никаких условных сигналов. Но одного взгляда на него было достаточно. Шланг стоял так, что делалось ясно, как ясный пень: кто-то там есть еще рядом, у кого глаз не хуже моего наметан... Мы тихонько протопали за угол. Как близко мы были к тюряге - теперь никогда не узнаю.

И так мы очутились между небом и землей. Деваться некуда, разве что пойти к бомжам на О Фаррел. А Кролик сразу - вот и пошли к бомжам на О Фаррел, и поехали в Джексонтаун, - говорит. Судя по тону и по скорости, с какой он выдал рецепт, это была его домашняя заготовка. Он уже хорошо проработал вопрос внутри своей башки.

- Где эта дырка в жопе, этот Джексонтаун. Что-то я такого не слышал, брат.

- Во Флориде - говорит, во Флориде, брат.

- Что за тусовка?

- Община Народного Храма. Принимают практически всех желающих. Бомжей в особенности. Нас тоже примут и не спросят, откуда и зачем, отлежимся, пока тут все затихнет.

- Кто тебя надоумил на такое?

- Да пара ребят с О Фаррел и надоумили. Совсем недавно община была тут под боком, в десяти милях от города. Но год назад они переехали во Флориду, их согнали местные власти, вот они и купили по дешевке участок в джунглях, и там живут теперь счастливо.

- А, понял. У них какой-нибудь гуру. Черножопый методист? И по вечерам эти пидоры хором поют божественные песни. Знаем, видели. Меня всегда тошнило от попов, а от сектантов и подавно. До сих пор как-то не замечал, что ты якшаешься с подобным сбродом.

- Нет, говорят, этот гуру белый.

Насчет остального, стало быть, я в точку попал. Во Флориду меня калачом не заманишь, не то что святыми проповедями. Орландо - город-сад, завоешь от тоски через неделю. Что же касается Майами, то и объяснять ничего не надо. Но Кролик уперся - "прямое указание нам в Джексонтаун валить". К тому же там новое народное счастье организуют и все транспортные расходы на себя берут.

- Счастье - не счастье, а задницу спасать надо. - В конце концов, подумал я, можно и в Храме перекантоваться, лишь бы не замели. Дочку (тогда двухлетнюю) у меня отняли моя бывшая благоверная со своим новым кадром, так что мне было один болт в какую сторону. Я согласился.

- Вот и славно, обрадовался Кролик. - Ляжем на дно, отдохнем. А уж слиняем оттуда, когда захотим.

Мы приехали в Джексонтаун в марте, но уже стояла жара, не то, что в Калифорнии. Во Флориде круглый год духота. Из Орландо нас взял на борт грузовик с сиденьями вдоль кузова, давно я на таком транспорте не путешествовал. Пока машина везла нас все дальше в джунгли, я удивлялся, откуда у нас такие закоулки, как могли остаться? Дорога была земляная, каких я в жизни здесь не видел, будто и не по Америке едем. Два часа тряслись мы в кузове, и я прикидывал, что вышло бы, потеряйся мы тут во Флориде, среди этих гнилых болот. По крайней мере, кроликово "слиняем когда захотим" становилось явной глупостью, пока мы ехали...

Поселок назывался именем "учителя" преподобного Джексона. Но "учителя" мы увидели не сразу, он отлучался на две недели. Куда отлучался учитель - никто не знал, а если кто и знал, то держал в секрете. Да нам и не хотелось видеть его вовсе, не для того мы явились сюда. С поселением нам помогал Длинный Сэм - он был из охраны, хотя от кого тут и кого охранять непонятно, но однажды я видел, как он АКМ чистил на заднем дворе, а вокруг него как всегда ребятишки в пыли возились.

Жили просто, вкалывали как Папа Карло, по 11 часов в сутки. Про наши проблемы по ту сторону джунглей как-то сразу забыли. Народу здесь жило около тысячи - полутора. Народ в целом неплохой, некоторые как бы заторможенные, но все в основном радушные и улыбчивые. Хотя порой казалось они слегка под газом, что ли. Я трудно схожусь с людьми, поэтому новых друзей завел немного, можно по пальцам перечесть. Напротив нас Лиззи жила со своими двумя сыновьями. Сыновья - оболтусы черномазые, а сама Лизи приятная женщина. Дородная такая, рассудительная. Такую невозможно не уважать. Очень опрятная, и не секунды не сидела на месте все время что-то по хозяйству делала. Нам она здорово помогла в первые дни с обустройством. Еще немало перетер с Длинным Сэмом, с тем, что из охраны. Он любил поточить лясы. Вызнал про мое русское происхождение и давай - как там и чего там в России. А я говорю и сам уже немногое помню, да и что помню - уже смутно делается. Но Сэм не отстает - а ты знаешь, говорит, что мы все тут коммунисты и хотим к вам навсегда ехать? Да иди ты - кто оттуда, а кто туда, смеюсь. А он - нет, мол, не вру, вот русский учу, смотри: "Драствуи Тавариш". Я хохочу в ответ, где только набрался. Но все это в нерабочее время, а его у нас было совсем немного.

Нас с Кроликом поселили немного на отшибе, поскольку все лучшие места в центре поселка уже были давно заняты. Ну, ничего, устроились. Жить можно. Здесь была лесопилка, скотный двор, пять дойных коров. Куча поросят, куры, индюшки. На восточной границе территории протекал ручей - там брали воду. Иногда грузовик гоняли в Орландо - привозили необходимые предметы с материка. Конечно, не всё шло так гладко, как хотелось бы. Например, большие трудности возникали с помолом зерна. Приходилось снова посылать автомобиль в Орландо, а это дополнительные затраты на бензин плюс плата за сам помол. Корма скотине не хватало систематически, поэтому решили сделать силосную яму, это было бы отличным выходом из ситуации. Но силосную яму невозможно копать, где попало. Во-первых, ребятишки кругом, не дай бог свалится кто-нибудь, потом не слишком жаркое нужно выбрать место, а тут такое не сразу отыщешь... Словом проблем хватало.

Я заделался плотником - у меня всегда росли руки, откуда надо, да и в прошлом опыт имелся. Меньше чем за неделю, я стал уважаемым человеком в Джексонтауне. Кругом нас были джунгли, так что строительного материала хватало. Но к здешним инструментам у меня сразу возникли претензии. Ведь ремонт или возведение любой постройки, даже самой малой, без хороших инструментов - дохлый номер. А инструмент здесь был абы какой, да и относились они к уходу за инструментом довольно таки насрательски. Вот и пришлось мне объяснять им, что нужны не просто инструменты, а удобные для удержания в руке, правильно и остро заточенные. Здешний же плотник работал столярным топором, а его бондарный скобель был вообще мало похож на плотницкий. Я научил его норвежскому способу переруба и укладки - крестовина в два венца. При таком способе нет подтекания воды, что для условий Флориды невероятно важно, к тому же бревно укладывается плотнее и красивее. А когда бревно подсыхает, то насаживается под собственным весом, и в постройке не бывает щелей.

Плотничая, я много раз вспоминал про свой нож. Мне кажется, единственное, о чем я жалею из той русской жизни - мой нож. Еще когда ходил пешком под стол, я увидел, как отец им работает, и запомнил его сразу. Ручка ножа была обмотана черной пахучей изоляцией. Она пахла каким-то классным и сложным варевом - не разобрать - смола, канифоль, машинное масло, или все вместе взятое. Вкусно он пах, мой нож. Нож был замечательно гибким и совершенно не тупел. Я бросал его до полного озверения в дерево в лесу, резал им что придется - нож местами гнулся, но оставался по-прежнему острым как бритва, звонким и упругим. Если нож не втыкался в поверхность, он отскакивал почти с такой же скоростью, с какой я кидал его - только уворачивайся. Отец не хотел мне его давать, а когда, наконец, нож попал мне в лапы, он пытался свести дело к электротехнике, взял толстый многожильный медный провод и перерезал его одним неожиданно ловким движением, - вот, мол, этот нож - проводорезчик. Много позже когда я украл у отца нож, мне было шестнадцать лет, я увлекался пиротехникой, всем, что связано со взрывами. Неподалеку от нашего дома, в лесу, находилось заброшенное декоративное хозяйство, огороженное высоким каменным забором. Там валялись некоторые удобрения в мешках и в том числе селитра, нужная для полезных взрывных составов. Я много раз лазил за забор в поисках селитры и всегда при мне был нож - им я вспарывал мешки из плотного пластика, и даже раз отогнал налетевших откуда ни возьмись сторожевых собак - полоснул одной слегка по морде, второго раза не понадобилось. Если бы нож по сию пору остался со мной, я берег бы его как память об отце и о детстве. Но я забросил его в какое то сраное болото, не в опасности, не в спешке, не в отчаянии. Просто мы с Кроликом кидали его на спор в дерево. Кролик тогда хорошо кидал нож, у него получалось гораздо лучше моего. Я разозлился и кинул изо всей силы, и он улетел куда-то в кусты. Мы пошли за ножом в те кусты, и там оказалось болото. Вот так мы и просрали самый лучший в мире газпромовский нож. Одно время было много разговоров про булатную сталь в научно популярных журналах. Похоже, русские даже улучшили рецепт, сами того не поняв - никогда мне не приходилось видеть такого нетупеющего абсолютно вечного ножа. Он был сделан из экспериментальной стали, предназначенной для глубинного бурения, но партию изготовили совсем маленькую, ее только проверили на коррозию при очень высокой температуре и влажности, какие бывают глубоко под землей. В таких условиях сталь ножа не выдержала - начала ржаветь, и партию пустили на мелкие инструменты.

Кролик тоже стал в Джексонтауне не последним человеком. Помогли музыкальные способности, которые здесь ценились не меньше чем плотницкое мастерство. Он пристроился играть на гитаре в местном клубе (в поселке много было всякого для культурной жизни - имелась прекрасная аппаратура и библиотека). На вечерних спевках играл в ансамбле, а днем репетировал наши революционно- религиозные песни. Играли неплохо, но сами песни мне не нравились - я ни одной не выучил. Помню что-то про поезд, на который нас зовет Бог... Что-то навроде:

"Поезд уходит Пора по местам Дождь гонит нас в поезд Пора по местам Там есть место для тебя Есть место для тебя Не слушай дьявола, хей Не слушай дьявола, хей-хо Пусть Сатана одурачит тебя, Сатана одурачит тебя Но Господь сделает умней, не слушай дьявола, хей-хей. Там Там Есть место для тебя. Поезд уходит... занимайте места, так не горюйте о нем... Он вернется... Прекрасным днем..."

Вот такую примерно лабуду они пели. Кроличку нравилось, он втянулся, я не одобрял его совершенно.

Что меня удивило - так это наш Гуру и его речи. Учитель вернулся в Джексонтаун, когда мы с Кроликом уже были тут свои люди. Вечером он собрал весь народ в актовом зале. Гуру был весь какой-то вялый, и походил на Элвиса Пресли, когда тот уже крепко подсел на иглу. Да преподобный Джексон, кажется, ширялся и в самом деле. Глаза он прятал за темными очками, и казалось, у него лицо сильно напудрено, как у артиста в театре. Говорил он с каким то акцентом странным, вкрадчиво так усыпляюще, но путано, и, по-моему, бестолково. Но люди сидели как завороженные. Простые души. Достаточно сказать, что на стенах зала, где они травил свои проповеди портреты Маркса и Че Гевары висели вперемежку с портретами Бога. Особенно меня рассмешили разговоры про Россию. Оказалось, Длинный Сэм не врал таки. Гуру обещал, что все мы скоро попросим убежища в СССР. Он лепил все в одно - про бога, про коммунизм и про какое то возвращение, от кого и к кому - я не разбирался, слушал невнимательно. Но про СССР это точно смех и грех. Я представил, как тысяча черномазых сектантов высаживается где-нибудь под Тамбовом, чтобы строить коммунизм - усраться, ага. Да и не примет никогда в жизни СССР эту шоблу. А потом я спохватился и сам себе поразился - какой еще к дьяволу СССР?! Даже легкий холодок пробежал по спине у меня. Но остальные не спорили: в СССР, так в СССР.

В тот день я заподозрил, что нам подмешивают какую-нибудь дурь в баланду, которой мы кормимся. Типа контроль над мозгами с помощью химических веществ. Самое трудное, когда попадаешь в такой переплет - это с собой разобраться, когда вопросы такие встают, с подковыркой. Контроль есть, или нет его? Сумасшедшие ведь никогда не жалуются что они сумасшедшие. Но могут, например, наоборот жаловаться, что другие все кругом сумасшедшие. Сложно, одним словом. Например, была у меня знакомая-шизофреничка, тихая училка. Она была помешана на том, что ее хотят контролировать с помощью химикатов. А те доктора, что пытались ее вылечить от шизофрении в сущности ведь этого и хотели - подконтролировать ее мозги слегка. То есть она была права в своей мании. Безвыходная получалась ситуация. Не то чтобы я сильно хотел бы походить на ту училку, но решил на всякий случай, что из общего котла я стану стараться жрать поменьше, пускай лишний раз и сыграет в животе революционная музыка.

Мне запомнилось еще, как Джексон вещал про истукана. Это мне было такое видение, говорит, вот, какой-то истукан; огромный был этот истукан, и страшен вид его. Голова была из чистого золота, грудь его и руки - из серебра, елда его и бедра его - медные; Голени его железные, ноги его частью железные, частью глиняные, а частью обмотки, обмотки. Потом камень оторвался от горы без содействия рук, ловкость рук, ударил в истукан, в железные и глиняные ноги его, и раздробил их, обмотки. Тогда все вместе раздолбилось впрах, ну железо, глина, медь, серебро и это золото и сделалось как каша в силосной яме, и ветер разнес дерьмище по всей земле, и следа не осталось; а камень-раздолбай сделался великою горою и наполнил всю землю. Вот такой сон, говорит гуру и значение его. Я царь, царь виртуалов и бомжей, царь царей, которому Бог даровал царство, власть над вами, и силу, и славу. И восстанет другое царство, ниже будет крепко, как железо, и подобно всесокрушающему железу, будет раздолбать и сокрушать.

Как объяснил мне потом Кролик, железное царство - это Советский Союз, куда мы скоро отправимся.

- Очухайся, парень, какой такой Советский Союз, ты вроде давно не курил-то.

- Не понимаешь совсем. Вот у тебя родители, допустим, умерли?

- Ну, умерли.

- Но ты же не можешь сказать, что их совсем нет, по крайней мере, пока ты сам есть?

- Могу, а то ж. Нет их, как нет. Сам хоронил. Два раза за океан мотался.

- Но где-то они есть все-таки?

- А, понял, на небе, да в раю? ОК, хорошо, отвяжись.

- Ни черта ты не понял. Ну пусть не в раю. Так где они сейчас, по-твоему?

- В памяти. В мозгах. Фотографии вот остались. Даже какой-то фильм снимали вместе на пленку.

- Значит кроме каких-то вонючих клеток в наших головах и старых кинопленок вообще ничего нет? А завтра ни твоих родителей, ни нашей с тобой жизни, так? И получается, вообще ничего нет, совсем. Полная жопа...

- Так известное дело. "Жизнь моя иль ты приснилась мне", ага.

- А мы думаем - не так. Все - есть и все - одновременно, хотя "одновременно" здесь неправильное слово. Просто - все есть. И если сильно-сильно захотеть и сказать волшебное слово, то можно получить это все. Иначе сам посуди, жизнь получается и правда - шелуха. Нет ее. Вот "сейчас" мы здесь как бы "сидим". И кажется, это уже не мы грузили Уолтера на лодку совсем недавно. И уж вовсе не мы два русских обсоска линяли в "свободный мир", в мир "великой американской мечты", чтобы стать там мелкими бандитами так?

- Ну, вроде того. Не верится, точно.

И ни за какой момент в жизни не ухватишься, они все несуществующие. А Джексон хочет вытащить пусть одно мгновение, но сделать его настоящим, и намертво приколотить гвоздем к стенке...

Мы часто с ним не могли понять друг друга. Кролик всерьез запал на этот бред, агитировал меня, а мне даже слушать было противно.

В октябре по поселку поползли слухи, что совсем скоро с недели на неделю переезжаем в СССР. Мы чувствовали, что со дня на день что-то случится. Лиззи, соседка наша, полностью переменилась. Она, всегда такая занятая, бросила все, со спокойным и отрешенным видом сидела дни напролет на завалинке, все время распевая свои любимые псалмы. Она всегда любила мясо, но в это время вообще не касалась его. Что-то надвигалось.

Все покатилось как в кино, когда в ноябре (хотя время в Джексонтауне существовало очень приблизительно) приехал этот пиджак, конгрессмен или как его, сенатор, я путаю их. Политический, в общем, человек, из тех, что как попугаи в цирке умеют только по заученному говорить, свобода там, демокр-р-р-атия, пр-р-р-ава гр-р-раждан. Заливается, а кто перед ним - ребенок восьмилетний, или наемный убийца, он разницы не делает. Так и этот. Только вылез из своего микроавтобуса, начал делать бодрые заявления о правах и демократиях, которые на всей американской земле, на каждом клочке ее с охерительной силой царят. С ним пара журналистов выскочили со своей аппаратурой. Шныряли везде, разнюхивали. Ко мне тоже приставал один из этих журналистов - да какие тут у вас условия, да не притесняют ли, да не мучают ли. Условия отвечаю, такие, что вам и не снились. Мы скоро от вас линяем в СССР, да. А он на полном серьезе начинает что-то мне про историю, про берлинскую стену, думает, я совсем съехал с катушек. Ну, чего ему объяснять? Сказать ему что я - просто бандит, который здесь решил отсидеться немного?

Политик этот, Райан его фамилия, приехал проверить, как тут обстоят дела. Там, на материке, его завалили письмами озабоченные родственники (не все колонисты были бомжами). По требованию сенатора, устроили общее собрание. Он расспрашивал людей о здешней жизни, призывал тех, кому не нравится, ехать с ним в Орландо. - Ничего не бойтесь! Вы под защитой американского закона! - агитировал он поселенцев. Вид у него был, конечно, бравый, но и сам он не мог не понимать, что закон законом, а здесь кругом нас на много миль сплошные джунгли. Но оказалось, не всем жизнь в Джексонтауне казалась слаще меда, кое-кто вроде меня клал с прибором на проповеди учителя и только ждал, когда появится возможность улизнуть. Таких набралось десятка два из тысячи, но сенатор все агитировал, подбадривал, думал, что люди просто не решаются. Учитель был чернее тучи, видно как его задела эта измена. Вечером визитеры решили отваливать и забрать с собой недовольных местной жизнью. Отказники сели вместе с сенатором и журналистами в микроавтобус. Как только они скрылись из вида, за ними сразу выехал наш поселковый грузовик с пятью охранниками - автоматы наперевес. Остальное, думаю, все знают из газет и телевизора. "Смерть конгрессмена Райана" - даже кино такое было с Гаррисоном Фордом.

И когда машина ушла вдогонку Конгрессмену, Джексон опять собрал всех на площади. Он любил выступать перед общиной по делу и без дела, но тут - случай особый. Все, говорит Джексон, нам дальше никак нельзя оставаться, отплываем сейчас же. Разве я не любил вас, забормотал преподобный Джексон, разве не любил... Но сегодня мы, наконец, уходим. От них и от себя. Когда я говорю - "мы уходим от себя", значит, мы удаляемся от всего, что ни есть вне Бога. Мы уходим от себя самих, то есть от греха, призвания, убеждений. Все то, из чего реально состоит наша жизнь, мы оставляем. Единственное, что реально можно делать - это революция. Вне революции мы сами по себе и мы слеплены из грехов, воли, желаний, мы слабы и ничтожны. И мы, чада Божии, сегодня совершаем героический революционный исход. Мы уходим от своих надежд и мечтаний. Надежды подобны гнилой стоячей воде. У меня их нет, но ваши надежды, дети мои, я переживаю так явственно, что ощущаю, держу в своих руках. Все надежды и видения нам суждено сегодня оставить. Видения нас возвышают, возводят нас во множественные видимые миры... Хорошо, допустим, мы сегодня уйдем от всего. Но где же мы окажемся? Под небом СССР друзья, и небо это прекрасно, пустынно, его просторы огромны и взгляд его суров как железо. Язык у него заплетался. Дальше он забормотал по непонятному - не скажу, на каком, да и были ли то настоящие слова - не смогу поручиться.

На стол поставили большой бак. В нем оказалось шампанское - праздник так праздник, чего уж. Народ выстроился в очередь за питьем. Джексон стоял у раздачи и по-прежнему бормотал свое неясное. Каждого подходившего он брал за плечи, заглядывал ему в глаза и, пока тот пил, продолжал бормотать. Яд действовал быстро, человек падал почти сразу же. Упавшего подхватывали ребята из охраны и оттаскивали, укладывая неподалеку в ряд с другими жмуриками. В очереди детишки, что постарше заволновались, поняли что происходит. Одна мамаша вдруг развизжалась, типа имеем право отказаться, где наше право, дети, право, дети... - вовремя опомнилась, ага. Охране пришлось ее из автомата успокоить, чтобы не волновала прочих. Но таких было мало. Все стояли в очереди спокойные и можно даже сказать, радостные.

Я нашел в толпе Кролика, ну говорю, отлежались мы тут по полной, хватит, пора сматываться. А он - не волнуйся о нас, с нами все будет прекрасно. Я сейчас отойду, и, наверное, когда вернусь, то уже тебя не увижу. Так что, до свидания, - сказал Кролик, улыбаясь. - Мы совершаем революционный суицид... И что-то про Карла Маркса понес. - Вот уж Карл Маркс бы подобное не одобрил, - говорю, уж ты мне поверь, я за Маркса как за себя отвечаю. Как хочешь словом, видимо нам с этого места не по пути, извини, если что не так.

Попрощавшись с Кроликом, я улизнул из очереди. Нашел мешок на хоздворе, корок каких то побросал, флягу литра на три водой наполнил. Вдруг из-за спины слышу: "Драствуи Тавариш". Оборачиваюсь - стоит Длинный Сэм, лыбится и тычет в меня дулом автомата - типа, не балуй, давай. Пошли, таварищ, обратно. Ну, я правой ствол автомата задрал повыше, а левой свалил его. Он молча сел на землю, и глаза такие удивленные. Люди обычно представить себе не могут, что их может ждать, когда сталкиваются с таким коротышкой. Даже напрячься не успевают. Добил я Сэма из его же АКМа и двинул в джунгли. Земляная дорога из поселка шла к Орландо. Семьдесят миль пройти по такой жаре нереально, но деваться некуда. На всякий случай я отошел от дороги метров на триста, но старался двигаться параллельно. Сколько-то времени так шел, с перерывами на полдник. Старался воду экономить. Потом потерял дорогу. И брел уже, как зомби, и не знал, или сижу или лежу, все смешалось. Вдруг смотрю - стоят в пять этажей Кегли. Нормальные такие для кегельбана, только размер не тот - стоят среди джунглей. Но к кеглям не подойти - мешает бесконечная ограда. Ну, думаю, вот и капец, глюки начались. Можно было и в Джексонтауне шампанского принять, оно что в лоб, что по лбу оказалось. Жалко только не расплатился по некоторым счетам. Кегли кеглями, но пока были силы в ногах, я двинулся дальше. Потом вижу - стоят Кубики Рубика, что-то однообразные у меня предсмертные видения, и с придурью неожиданной. А уж потом явился мне Микимаус собственной персоной. Эту крысу я всегда терпеть не мог... - Боже, хоть я в тебя и не верил никогда, за что ж ты надо мной издеваешься в предсмертный час, шепчу типа, но сам уже понял - спасся. Оказалось, я добрел до Диснейворлда, главного парка аттракционов всех Соединенных Штатов. Парк Волшебной Сказки находился всего в сорока милях от Джексонтауна. Через ограду перелезть сил уже не было. Я дошел до просвета, откуда было видно дома и людей вдалеке, сел на землю, и заревел как зверь. Не знаю, сколько времени я ревел, но очнулся уже в автобусе. Меня держал за руку какой-то чудак в очках из психологической службы. Куда едем - только и спросил я. - В Орландо, отвечает, и дальше стал что-то лопотать по-казенному, по-заученному. Обрадовался, значит, что я очнулся. А то он без дела со мной сидел, скучал.

Остался я один на белом свете и вдруг понял, что легче стало. Стыдно, а никуда не деться - легче, проще жить сделалось. Кролик всегда тянул меня за собой, как-то так получалось что я жил не свою жизнь, а его. Меня зло брало много раз, когда я думал об этом - долбанный Кролик никогда не оставлял мне места, а как он это делал, не знаю. Вроде не гипнотизировал, не угрожал, но почему-то я шел за ним. Из-за Кролика я здесь и оказался, в этой траханой стране. У нас по молодости все вышло как-то само собой, прыг-скок. Да я и не хотел сюда особо, так, любопытство скорее. "Уклоняемся от призыва в тоталитарную Красную Армию, от дедовщины и издевательств" - и весь сказ. Сам бы я в жизни не решился, только Кролик был способен на такую авантюру. Год в лагере для перемещенных лиц в Австрии и привет, Америка. Кролик растворился в ней быстро, как кусок сахара в воде, мне было чуть потруднее. Сперва я общался в основном с русскими, другими европейцами, азиатами, я здесь в Америке чувствовал себя, как водолаз под водой, наблюдающий за рыбками. Я присматривался. Ко всему: к городу, людям. Потом постепенно начал становиться тем, кем я в итоге оказался. Не скажу, что мне такая жизнь нравилась. А ведь знаю много таких, кто только ради того рвали жопу, "диссидентствовали", чтобы добраться сюда. Общались со всякой мразью вроде сотрудников радио "Свобода", выступали на сборищах, только чтобы Америка их приняла и дала какой-никакой кусок вроде места на том же радио. Вроде комсомольской карьеры, только с обратным знаком. Теперь они в основном весьма респектабельные господа - кто в МакДоналдсе диссиденствует, кто старьем торгует.

Меня привезли в Орландо как жертву сектантского мракобесия. Проявляли огромное внимание. Совсем не расспрашивали о моей прошлой жизни, всех больше интересовал Джексонтаун. Впрочем, и правда о Джексонтауне их тоже мало интересовала. Они смотрели на меня как на живое доказательство, а уж то что они хотели доказать, то они знали заранее, без моих объяснений. Среди вывезенного из Джексонтауна хлама мне разрешили поискать свои бумаги (которые у нас с Кроликом отняли по прибытии, но, оказывается, где-то хранили все это время). Я нашел записную книжку убитого Кроликом Уолтера и письмо к нему от сестры Мириам. Какие то благотворительные организации, как мухи на говно, налетевшие на оставшихся в живых "жертв сектантского обскурантизма", помогли мне вернуться в Сан-Франциско. Только теперь по бумагам я был Уолтером.

Он мне много раз снился и в Джексонтауне и потом, этот ушлепок Уолтер. Сюжет всегда похожий. Я куда то бегу, скрываюсь, а тело Уолтера надо прятать. То он у меня в чемодане, то в саду накрыт тряпьем, то в гостиной лежит, как ни в чем не бывало. То мне надо расчленять его с помощью ножовки и мельницы для мусора. Я открывал глаза, понимал, что видел всего лишь сон, и меня брало зло на него, за то, что снится без дела, и я мысленно грозился задать перца его родственникам, если сумею добраться до них. Но я потом вспоминал про настоящего Уолтера и понимал, что к нему уже нет претензий, он давным давно честно сдох, и замочил его Кролик, а если б не Кролик, то вполне могло получиться, что я сам это сделал бы.

Сестра Уолтера Мириам довольно быстро ответила мне по электронной почте. В самом начале американской жизни я с полгода занимался сайтами знакомств здесь, для пиндосов, которые хотят жениться на русской. На свои (жидкие, как правило) бабки они хотят купить красоту, молодость, любовь и преданность одновременно. Так не бывает, но не мое это дело. В мои задачи входило защищать интересы пиндосов, анализировать письма от русских невест (тайком от клиентов), чтобы вычислить мошенниц ("скам" - такое разводилово называется). Сперва только переводил с русского, а потом уж читал все письма подряд и сам кумекал. Вот и поднатаскался в психологии (правда, сайт вскоре закрыли со скандалом за какие то злоупотребления, но уже с этой стороны). Так что я не сфальшивил с Мириам. Может, я и не говорил всего, что она ждала от брата, но значит, не пустил петуха ни разу, если выгорело. Затыка небольшая возникла, когда она попросила позвонить. В нашем общении повисла нехорошая пауза, но все же я рискнул и написал ей еще раз, как ни в чем не бывало, будто просьбы позвонить и не было вовсе. Так или иначе, она с третьего письма дала мне адрес деда.

Район был не самый фешенебельный, и мне пришлось поплутать среди одинаковых домов, прежде чем я нашел нужный. На звонки в дверь долго не было реакции. Я уже решил, что никого нет дома, когда за дверью послышалось шарканье и старческий голос спросил, кто там. - Уолтер - крикнул я погромче, предполагая, что дед плохо слышит. Конечно, я не планировал разыгрывать перед ним комедию, важно было только, чтобы он впустил меня внутрь. Когда дверь открылась, я понял что он и видит плохо, если видит что-то вообще. Он был с виду совсем трухлявый, лет восемьдесят с гаком, плюнь-рассыпется. Прямо на пороге он сразу бросился на шею мне со слюнями. Что не слишком то было приятно.

- Уолтер Уолтер, я сколько тебя не видел. Что же ты так редко заходишь?

- Ну... это... как-то, Дед. (Я малость растерялся)... давно собираюсь, все не соберусь... А когда я последний раз заходил?

- Зашел как-то месяца три назад, раз деньжат подбросил... - ответил он, не отпуская меня.

- Сейчас дед, подожди, дай схожу руки помою. Я вышел в прихожую, заглянул в сортир, размышляя. Вот значит как. Дед принял полтора года за три месяца. Разве что к нему привидение заходило деньжат подбросить. Теперь я был уверен, что бабки где-то близко, что Уолтер спрятал их именно в этой конуре у Деда. Мне осталось только представить себя в который раз Уолтером и хорошенько пораскинуть мозгами, куда именно я спрячу деньги. Ну наверняка куда то повыше чтобы старый не смог залезть туда случайно. Возможно, где-нибудь в сортире за трубами. В квартире пахло тем особенным запахом, который бывает только в жилище одинокого старого человека. Везде валялись кучи барахла, заплесневелые пакеты, тряпье, к которому явно никто не прикасался уже много лет... Но тут он снова зашаркал своими тапками за спиной и что-то бормотал про старые времена, которые он помнит как сейчас. Схватил меня за руку и бормотал не переставая. Короче, ничего не оставалось делать, как поужинать с ним в роли Уолтера. Я зашел на кухню. Жратвы в доме не было. Тогда я спустился вниз. В цокольном этаже здания помещался Ликвор Стор, ну я накупил всякого сьедобного, да еще бутылку вина и тортик. И потом мы с дедом ужинали, и я заливал ему баки про свои успехи, то есть про успех Уолтера, разумеется. Наврал, что работаю теперь в компьютерном бизнесе и недавно купил новую БМВ 550. Сказал, что мы скоро приедем к нему с Мириам. Дед только чавкал от удовольствия, слушая мою ахинею, а потом заснул. Я встал, огляделся еще раз. Чего-то мне не хватало, чтобы поступить так, как я собирался. Еще через пару минут я вышел тихонько из квартиры, и аккуратно закрыл дверь, чтобы не разбудить его.

Нагулявшись, я сижу в Киото-Баре за порцией сашими. Если меня предоставить самому себе, то оказывается, я питаюсь по-японски. Никогда не знал об этом раньше - мне всегда кто-нибудь мешал собой распорядиться, даже по части выбора жрачки. Получается, что вся жизнь почти уже за плечами, а я толком сам не знаю кто я такой. Даже не знаю, какая еда мне нравится. Всю эту долгую и не слишком приятную жизнь моя душа была словно забор или стенка. И разная сволочь подходила и рисовала на ней каракули, какие вздумается, в основном, конечно, всякую похабщину. И сколько раз малярам приходилось замазывать эти художества...

В Киото Баре можно быстро перекусить за двадцатку. Меня здесь знают. Утром, если я делаю пробежку до океана и обратно, нередко потом заворачиваю сюда, и заказываю сашими - чаще всего тунца, красное мясо, похожее на плоть теплокровного животного. Достопримечательность этого бара - микроскопическое казино игрушечной рулеткой. Управившись со своей порцией, от нечего делать я подошел в игровой уголок. Кинул кости из банки на стол. И выпало четыре шестерки! Говорил же, что сегодня какой-то особенный день! Мимо проходил хозяин, показываю ему, тот заохал, закачал башкой - шляди-ка шетыре шестерки, што делаесся (беззубый). Что с него взять - япошка. Ему хоть болт покажи, он все одно заохает и закачает башкой, - ай ай как замечательно. Четыре шестерки, надо же! Теперь уж я точно запомню этот день. Из-за столика у окна какой-то профессорского вида тип вдруг нарисовался и возразил нам вежливо, мол, любая комбинация номеров одинаково уникальна: что четыре шестерки, что любые другие четыре цифры - одинаковое чудо. Ну нет, говорю, вы мозги-то мне не пудрите, уважаемый. Мы когда играли в монополию, то на кону иногда уже навалена целая куча бумажек, а шестерка все не приходит и не приходит, словно издевается над нами. Но господин явно из тех, кто в разговоре обязан сказать последнее слово, из зануд, короче. А вы еще раз киньте эти кости, говорит, и если снова будет четыре шестерки, то тогда я уж проглочу свою шляпу на глазах у вас. Ну что же, отвечаю, и кину.



15-20/02/2007




© Павел Афанасьев, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.




Словесность