Archive: |  1  |  2  |  3  |  4  |  5  |  6  |  7  |  8  |  9  |  10  |  11  |  12  |  13  |  14  |  15  |  16  |  17  |  18  |  19  |  20  |  21  |  22  |  23  |  24  |  25  |  26  |  27  |  28  |  29  |  30  |  31  |  32  |  33  |

Apocalypstick (Friday, August 28, 1998 22:30:40)


...незнание есть исток всяких желаний. В том числе и желания Нью-Йорка.
Уважающий себя литературный персонаж пользуется пароходом, персонаж краткосрочный, ненужный перемещается в Нью-Йорк волей автора или самолетом.
Поэтому он не посещает статую Свободы, не вылезает из Манхеттена, раздражается по всякому поводу и запоминает что-нибудь совершенно дрянное, метро, например.
Персонаж недлительного пользования может вполне обойтись без имени: на кой черт выдумывать имя, если в этом городе даже говорить по-русски надо вполголоса, ибо каждый десятый прекрасно понимает, о чем разговаривают проходящие мимо выдуманные по-русски персонажи.
Каждый заслуживающий упоминания персонаж должен попасть в переплет достойный упоминания. Можно угадать в закрытый клуб любителей английской охоты, узнать несколько важных деталей из жизни затравливаемой лисы,
отведать дрянное блюдо, чья кулинарная особенность заключается в том, что его подают только в этом клубе и, главное, посидеть у камина рыцарских размеров на восьмом этаже небольшого небоскреба: камин этот никогда не топился, но вид его согревает зябкие шестидесятилетние души его членов.
Достойный упоминания клуб остается в памяти в ореоле скуки. Настоящий Нью-Йорк, это нелепо-разляпистый Бродвей, придурковатые бетонные ущелья нижней части Манхеттена, таксисты-эмигранты, жулящие трусливо, но истово, напропалую, немыслимые гостиничные номера на черт его знает каком этаже, где не хочется смотреть в окно, вороватые боковые улочки, где можно схлопотать не хуже, чем в Мытищах, ресторан Рейнбоу Рум на 64 этаже Дженерал Электрик, знакомый еще по мультфильмам про Тома и Джерри, разбитые мостовые, напоминающие московские ухабы, запутанное, гряное и бесконечное метро, заполненное всякой безработной публикой, играющей на музыкальных инструментах, спящей, выпрашивающей денег, поджидающей жертву, торгующей каким-то мусором, всякая прочая галиматья, виденная и в иных городах, но только сваленная в кучу и сваренная в кислые щи немыслимой, муравьиной густоты. Это - Нью-Йорк.
Конечно, Сентрал Парк, Гугенхайм, Метрополитен, ранние небоскребы вроде Эссекс Хауз, Гринич Виллидж, кофейни маленькой Италии и расположенные через дорогу китайские заведения даров моря, это - тоже Нью-Йорк, но только не очень нью-йоркский.
Зато Центральный вокзал - Нью-Йорк, ядовитые сосиски на улицах - Нью-Йорк, Тиффани - Нью-Йорк, долгие торговые ряды Мейсиз - Нью-Йорк, Нью-Йорк, Нью-Йорк.
Кстати: слово Нью-Йорк на редкость неудобно для печатания на машинке.

:)


высказаться

Apocalypstick (Friday, August 28, 1998 20:15:05)


Диктатура - это что-то вроде общественного самонаказания, самоотрицания, если угодно. Это что-то, что заключено в непостижимых глубинах сознания.


высказаться

Apocalypstick (Friday, August 28, 1998 20:10:48)


Действительно, в странах католических медицинские исследования в области борьбы с болью (сейчас это особая медицинская дисциплина во всех экономически высокоразвитых странах) существенно отстают от уровня аналогичных исследований в странах с доминирующей протестантской культурой.
Одно из объяснений такой странной вялости в отношении к одной из наиболее актуальных медицинских проблем таково: не есть ли это наследие укоренившегося иудео-христианского мировоззрения, соединяющего идею боли и воздаяния?
Латинские культуры, наряду с православной, кстати, также были всегда более терпимы к диктатурам, нежели протестантские. Жозеф де Местр сказал, что каждый народ имеет то правительство, которого заслуживает. Но особый успех эта фраза имела в России. Эффект узнавания.


высказаться

Apocalypstick (Friday, August 28, 1998 18:57:38)


Мне как-то случилось поехать в Испанию на несколько часов, с единственной целью - поужинать - и мне подумалось: приехав без цели посмотреть на страну, взираешь на открывающиеся виды как на неожиданный гарнир, поданный в ресторане задаром, на халяву, за счет администрации. Однако....
Первое наблюдение совпадает с первым впечатлением. Вот оно: Испания - мир тоталитаризма, диктатуры, впитавшейся во все, даже в деревья и землю. Едва миновав пограничные камни, замечаешь пыль, серовато-черноватый, коричневатый оттенок всего вокруг, даже самой природы. Кстати, почему тоталитарные режимы обожают именно эти цвета? Я говорю о Европе, африканские боевые вкусы мало известны, слава богу. Говорят, нужны два года, чтобы сосуды бросившего курить человека полностью восстановились, т.е. стали
выглядеть так, словно бы этот человек никогда не курил. С диктатурой дело обстоит хуже, речь идет, возможно, о столетиях воздержания от насилия, причем не только над своим собственным народом, но и
над другими, даже во имя демократии.
С другой стороны, может быть, есть нации, склонные к насилию над самими собой, самоистязанию? Инквизиция, особо самовластные монархи? Очевидно, нет.
Но тогда почему же, совершенно неожиданно для самого себя, непроизвольно, почти бессознательно, начиная с третьего увиденного дома, искать сходства с далекой Родиной, выискивая и постоянно находя поразительные переклички, совпадения, порой гипнотические? Эта игра настолько затягивает, что почти невозможно отвлечься от нее, дом за домом перебирают увлекшиеся зрачки:
надо же, почти такой же дом стоит....
Отсюда другое наблюдение: все диктатуры имеют схожие архитектурные вкусы. Франко и Сталин - просто близнецы-братья. И в этом смысле тоже.


высказаться

Apocalypstick ([Написать письмо]; Friday, August 28, 1998 02:59:47)


Ну что Вы, Маша. К тому же, здесь, действительно, очень мило.


высказаться

Следопыт (Friday, August 28, 1998 00:07:08)

Ну, я не знаю...

http://www.zhurnal.ru/nepogoda/necro.htm

Мэри Шелли, ПОВСЕМЕСТНО ПРОТЯНУТАЯ НЕКРОФИЛИЯ, (сетьевая пиеса в одноб акре).


высказаться

V (Thursday, August 27, 1998 23:52:50)

Ну, Маша, что вот, оказывается, эти самые электромагнитные поля могут...

Белорусское телевидение -- ни дня без строчки.
На этот раз, пряменько в момент, когда мой взгляд любовно поглаживал оголенный бочок местной луковицы, а в приятных воспоминаниях всплывали остренькие зубки Пиноккио, впивающиеся в принесенную добрым Папой Карло наверное же громадную и сладкую ее собратину, по каналу белорусского телевидения выхаживала мрачная тетушка. "А если это любовь?" -- вопрошала строчка программы передач, в то время как у робкой полноватой девушки застревали в зубах немецкие буквы, слова и целые фразы.

На стене заметна крупная надпись "Комсомолия", фамилия отличницы Кабалкина служит то ли в качестве свидетельства трансляции культурного кода, то ли демонстрирует в очередной раз превосходство системного образования. Но совсем не исключено, что "немецкий" является здесь ключом, и воображение белорусских зрителей должно вожделенно перелистывать слегка сиреневые страницы санскритского словаря, а профиль Боппа мниться на авантитуле любовно переплетенного вручную издания...

Суровая от знаний немецкого женщина протягивает письмо, полное любви. "Ты же комсомолка!" -- она знающей девочке, проскакивая неловкий полустанок "Предательство" перед станцией "Бдительность"...

"Как все однако, повернуто!" -- восхищаюсь я. Что здесь -- случай, что -- тонкий расчет, а что -- прямое понукание лежащими россыпью знаками?
Взгляд из толпы не дает прямых видетельств расчета, но и не опровергает их.

Когда завели пружину, которая медленно раскручивает пружину далекого замысла, почему историческая закономерность не вяжется с фактом?
И где мы -- люди, поля, волны, а где -- изломанные марионетки судьбы?..

Вот, по поводу немецкого языка. Есть вещи, которые я не понимаю, и, боюсь, никогда не пойму.

Здесь, и, возможно, не только здесь, довольно долго, возможно, еще и теперь, существовала странная разница между городом и деревней. То есть, если город, хоть никакой -- то изучают английский, немецкий, французский, возможно, испанский. Если деревня -- то немецкий, в первую очередь, или исключительно. Если учесть сюда стойкую промывку мозгов и генерализованное представление о "партизанской Беларуси", долженствующее отвратить взыскующих мудрости от изучения языка поверженного врага навсегда, то становится еще "странней и странней". Кажется, еще в такой же чести был и испанский, но не возьмусь говорить. Не знаю и ситуации в других регионах, хотя, судя по всему, экспансия английского -- сравнительно поздняя, поэтому ситуация с преподавателями вроде бы механически могла обусловить первоначальную доминанту центра. Но то, что я наблюдал (или слышал жалобы) уже трудно списать на отсутствие преподавателей.

Хотя, кто знает. Но меня долго преследовало упорное ощущение некоего специального замысла в этом разделении, некоей затянувшейся агонии идеи еще предвоенного времени (тогда все просто) или же относительно нового замысла, что довольно загадочно и любопытно.

Реплики по этому поводу:

"Рустам, Лимассол, Кипр - Wednesday, August 26

Что касается Вашего наблюдения о языках, могу только сказать, что в моем регионе такое деление было в конце концов оправдано - республика немцев Поволжья существовала долго, немцев по всей округе было подавляющее большинство, но селились они как правило вне городов. Разумеется, города - центры инфраструктуры, туда посылались учителя разных языков по разнарядке, а в деревне, во-первых, нужда была именно в немецком, а во-вторых, таких специалистов было всегда больше - не исключено, что опять же из-за немецкого населения.

Но это только мои предположения, а факт остается фактом: в моей Саратовской области и 30 лет назад, да и сейчас в сельских школах иностранный - немецкий. Если школа побольше - то немецкий плюс еще какой-то. Ну а в городе обычно есть все... А вообще факт любопытный. Не знаю, как в других местах, а хотелось бы узнать..."

"Serge, Melbourne, Australia - Wednesday, August 26

По поводу языков: анализируя имеющуюся информацию прихожу к выводу, что в среднестатистической советской школе всегда учили язык потенциального противника. Отец жены до ВОВ учил немецкий, мать (после ВОВ) -- английский. Отец, правда, почему-то испанский. Вот так".


высказаться

Маша Даль (Thursday, August 27, 1998 05:15:08)

Ах, дорогой Apocalypstick, как Вы изящно обощлись с моим софизмом-силлогизмом! Смотрю и глазам не верю. Просто конфетка! Вот ведь как слово наше стало отзываться. А не дано было предугадать Ваш ход, потому что он очень хорош и дорогого стоит. Знаете что, уважаемый Apocalypstick? Берите у нас в селе себе делянку, селитесь, стройтесь! Места здесь особые и люди необыкновенные! Хорошим людям мы завсегда рады!
Завернула я сегодня утром с нашего проселка на автотрассу, что идет между большими городами . Смотрю, так и есть: стоит наш прекрасный V., держит в руках корзиночку со своим бесценным урожаем и предлагает попробовать водителям и пассажирам пролетающих грузовиков и легковух. Рассол в Лимассол, как перст в Перт! Нет я понимаю, почему его на эту трассу понесло. Он через эту трассу и в Сеть попал, вот и ходит туда. Народ там, надо признаться, нашего V. не забижает. Даже наоборот. Сама слышала, как один водила крикнул ему из окна: "Тебе бы , дядя, с твоими помидорами не у дороги стоять, а в первых рядах на сельском рынке!" В общем, у нас наш хороший V. как-то более аутентичен что-ли, чем там . А еще оказалось, что этим дальнобойщикам наш V. показывал свои рассуждения о немецком и английском языках, проводя оригинальные наблюдения о зависимости ареалов их распространения от степени урбанизации населения. Если ничего не путаю, то получалось, что в прошлом партизанская сельская белорусская глубинка тяготеет к немецкому, а новоотстроившиеся города - к английскому. Все запомнить не успела, потому что теперь на этой трассе ее отцы-основатели сильно сузили обзор и теперь можно видеть только очень небольшое число сообщений. Уважаемый V., если у Вас сохранился этот текст, оставтье и нам здесь. Вы же знаете: у нас пока, Слава Богу, еще ничего не пропало. А все прибывает и прибывает!


высказаться

Teeny Weeny Boppy (Thursday, August 27, 1998 01:16:47)


Если бы Пушкин дожил до 1971 года, он был бы почти непереносим.


высказаться

Apocalypstick (Wednesday, August 26, 1998 23:15:42)


Нет, на самом деле, эта шутка весьма забавна, своего рода софизм самого тонкого разбора. И правда, что решая именно эту проблему, Данте предложил свой поразительный Лимб как ответ. С дохристианскими праведниками задачка была, право слово, похуже этого.
Дело в том, что вопрос политической нравственности до Достоевского, собственно, ставился совершенно иначе. Для того, чтобы быть порядочным человеком в 1830 году, Пушкину вовсе не было нужно иметь какое-либо мнение по поводу террористических методов в революционной деятельности или судить о мере политической безнравственности заговорческой организации Нечаева. Но, если вообразить, что Пушкин, пережив роковую дуэль, доживает до, скажем, 1871 года, то, простите за резкость, иметь свое, и достаточно четкое, мнение по этим вопросам ему бы пришлось. Для чего, право слово, надо было бы прочесть Достоевского.


высказаться

Apocalypstick (Wednesday, August 26, 1998 23:01:05)


Причем, чтение Достоевского как общенациональный интеллигентский критерий нравственности (правда, он стал редко встречаться в природе) - довольно забавная вещь. Во-первых, он имеет вполне определенные исторические корни: Достоевский был запрещен долгие годы, тогда как практически вся российская интеллигенция имела довольно ясное представление о всех его основных литературных трудах. Так что, этот критерий - критерий унаследованный, и если сегодняшняя интеллигенция к нему еще прибегает, так только по случайной инерции. В сегодняшнем интеллигентском самосознании Достоевский не может играть сколько-нибудь значительной роли, ибо теперь он прочитан целиком и полностью. И, если паче чаяния, кто-нибудь ностальгически припомнит подобный аргумент, то позволительно будет спросить, о каком именно Достоевском идет речь: Дневника писателя, Пушкинской речи, Братьев Карамазовых или Игрока...


высказаться

Apokalypstick (Wednesday, August 26, 1998 14:05:53)


Маша Даль: "Два интеллигентных человека спорили о "джентельменском наборе" культурного человека. "Разве может культурный человек не прочитать Достоевского?" - вопрошал один. "А как же Пушкин?" - после некоторой паузы парировал другой."
Дант не испытал ни малейшего неудобства, разрешив дилемму своим видением Лимба: и получилось самое приятое место загробного мира, судя по всему.


высказаться

V (Wednesday, August 26, 1998 08:29:40)

Социализм (продолжение)

Случайная встреча в оранжерее ботсада. Знакомый, которого я уже несколько лет не видел, сменял диплом историка на китель политрука. Витебск, десантные части. Он доволен -- чего еще желать в этой жизни, в этой стране? Тонкое лицо, заметное родимое пятно на лбу. В какой-то витебской части добавится комнатных растений. У меня станет больше воспоминаний.

Проходит еще несколько дней. Пока диктор что-то бубнит об интернациональном долге, я слушаю радио. Советские истребители над Кабулом. Проходит еще несколько дней. Говорят: "Витебская дивизия снялась и улетела". Афганистан.

Минск, аэропорт. Я гуляю под будничным солнцем. Недалеко от фонтана кружком сидят люди в сильно выцветшей форме. Я веду дочь за руку, не отрывая глаз от этого круга людей. Один из солдат поднимается и набирает воды из фонтана. Пьет. Смотрит, но как бы сквозь. Все же смотрит, затем говорит что-то мне. Круг снова замкнут. Афганистан.

Газеты, тупые слухи. Все в порядке, все хорошо.
Отец говорит, что из восьми сотен их солдат домой привезли уже почти двести. Это начальные месяцы этой войны. На кладбище уже заметны ряды свежих афганских могил. Все хорошо, все в порядке...

Сестра звонит и просит навестить родственника по мужу. Военный госпиталь, гнойная хирургия. Курского паренька зовут Саша. Фамилия -- Брежнев. Мина. Нет руки и ноги, выбит глаз.
У стены, на койке -- крупный грузин. Ног практически нет. Тихо улыбается, но все говорят: "Не жилец".
Украинец после контузии. Ждет родных, или говорят, что их ждет. БТР разнесло на мине. Остался один.
Молодой витебский хлопчик. Почти сразу -- ранение, госпиталь. Поедет домой. Повезло.
Пытаюсь разговорить.

Бедность. Песок. Малярия. Курили...

-- Ты думаешь, я буду смотреть, кто там, в доме, когда стреляют? Бросаешь гранату -- и дальше. Или два бэтээра. Мстили за наших.

Готовы протезы. Еще немного -- и проводы. Пьем водку, но не очень ясно, за что. Вокзал. Проводник внимательно смотрит. Все понимает. Не первый раз. Жалко. Молодые. За что?

Льет за окном. Будто черные молнии пробили дыру для всей весенней воды. Дочь промокла. Я утром не могу напечатать толком несколько снимков. Душит беспричинная злоба. Кто-то спит. Где-то нервно смеются.
Под пепельным небом -- напряженная тишина. На улице целый день. Пошли звонки от знакомых. Не выходите. Нужен йод. Закройте все окна. Вымойте голову. Не выпускайте детей. Нужен йод.
Говорят, что будут эвакуировать Гомель. Не выходите...


Мода на увеличение чувствительности пленки. Я вожусь с очередным проявителем, и нужен подходящий объект для новых фотографических проб. Обычно снимают вождя на его же площади. Я выхожу к магазину "В полет".

Праздники, поздний вечер, пустынно. Несколько кадров контрастно освещенного входа. Перехожу на пустырь, чтобы снять фасад аэропорта. Лампочковый Ильич мудро ведет нас в светлую даль. Я подымаю камеру, но еще перед щелчком затвора плечо крепко сжимают цепкие пальцы.

Полный негодования праздничный мужичок: "Та-а-ак! Подходы снял, а теперь за сам аэропорт взялся!"

Тянет меня к остановке, заталкивает в троллейбус. "Никто не поедет, -- заявляет он пассажирам, -- сейчас этого гада повезем куда надо!". Толпа между тем не очень настроена ждать следующей машины. Мужичок слегка ошарашен, я вырываюсь, троллейбус заполняется пассажирами. Едем остановку под зловещие бормотания как мне, так и потерявшим бдительность обывателям. Странная перцовая смесь осадка животного страха и невнятного возмущения.

Пинск. Тогда еще незнакомый ЭГ выходит со своей двухобъективной зеркалкой к набережной и выбирает кадр. Еще до щелчка затвора ощущает на себе крепкие руки. С двух сторон под локотки проявившие бдительность граждане ведут его куда надо.

Гомель. Мраморный вождь в вышине лестницы указывает всем, куда надо. Ирка щелкает пару раз, я гуляю по гомельскому вокзалу. Задумчивое дефиле от киоска к буфету прерывается фразой: "Ирку забрали!"

Два местных милиционера вяло записывают показания. Наваливаемся хором, бьем себя в грудь, взаимно тыкаем пальцами в инструкцию и документы.

"Да нужны вы мне очень", -- говорит вдруг постовой милиционер. -- А что делать, если за пятнадцать минут шесть человек подошли и сказали?.."

"Не человек, а граждан", -- думаю я про себя...


высказаться

Маша Даль (Wednesday, August 26, 1998 06:55:04)

Ой, как интересно! Нет-нет, это я не специально. Это у меня от изумления вырвалось. Пока я думку думаю по-над речкой , тут уже наш сельский кворум стал собираться. Люди все милые и разлюбезные, и в речах прибавилось напряженности и появилось больше смысла. Давеча еще было как в германовской фонограмме к "Лапшину" - вроде все чего-то говорят, но каждый о своем. Живая полифоническая речь. А теперь какие-то мысли стали аукаться из разных архивов. Да и к сегодняшним словам друг друга внимания прибавилось. Или это мне кажется? Пусть даже и кажется, но еще кажется мне, что готово наше село к сбору урожая . Есть, что собрать и чем поделиться с соседями! Главное - работы этой не бояться. И будет тогда с чем спраздновать все наши праздники плодородия!


высказаться

Lexa (Wednesday, August 26, 1998 04:05:40)

А Андреев за себя и стоит, и вертит мир в единственно возможном направлении.


Ваш Антипод


высказаться

PH5 (Tuesday, August 25, 1998 21:11:46)

Маша Даль, действительно в рамках текущей нашей функциональности, растворами мы (возможно?) не являемся. Впрочем, электромагнитными полями тоже.
Возможно, мы не имеем конкретной физической природы, постольку поскольку с точки зрения экспериментатора существуем только во время эксперимента и зависим от того, как он ставит эксперимент.
Возможно, понятие конкретной физической природы нам, как сущностям подвижным и к обыденным реалиям не привязанным, чуждо. Как минимум безразлично.


высказаться

Elena Now ([Написать письмо]; Tuesday, August 25, 1998 17:55:27)

Ага. Ага мое значит, что мое возвращение, от коего я многократно зарекалась, все-таки оказалось кстати для меня самой. Выпадение из реальности Дискуссии на несколько месяцев (полгода? больше?)добавляет сейчас свежести моему ее восприятию. Временной разрыв превратил Дискуссию в ментальные слайды, учебное пособие по Психологии Интернет. Прискорбно лишь, что временной разрыв, являющийся основной первопричиной обострения этого ощущения доступен для восприятия в данном случае только мне. Узнаю несколько видоизменившихся персонажей и рада Вас приветствовать. Поздравляю с выходом на новый виток мироощущения. Когда-то очень давно в здешних местах обсуждались некие Эрни и Лючия, наделавшие много шуму своим появлением и, возможно, обитающие сейчас здесь же, под более прозаичными никами. В Архив не пойду ни за что, поэтому простите за неточности, но помнится, некто, изумленный непривычной логикой данных персонажей, воскликнул: "Они же не люди" (или нелюди или инопланетяне - за приблизительность я уже извинилась ранее). Ну вот сейчас я, также являясь нелюдем со стажем :), наконец-то могу поздравить Вас друзья. С выходом в Астрал :). И присоединению к немногочисленному но довольно пугающему людей в среднестатистическом психологическом состоянии и с легкими пограничными расстройствами клану Нелюдей, не людей, инопланетян и т.п.
Открытие это тем более приятно (по крайней мере для меня :), если учесть, что собственно Elena Now, как виртуальный персонаж родилась (многократные извинения за непристойные подробности) именно здесь. Может быть это место такое? Знаете, нечистые места, где водится нечистая сила?

Смеюсь.

Чтож, раз уж довелось мне оказаться на "Родине", придется позвать соотечественников в гости. Как раз сегодня у меня появилась гестбука о необратимости влияния TCP/IP на серое вещество.

На том (не)прощаюсь,
С уважением, Elena Now


высказаться

Маша Даль (Tuesday, August 25, 1998 16:33:00)

Славно глаголет V. Даже если представить, что он по старой памяти помещает свои тектсты в ВИ - все равно хорошо. Наше-то село поменьше ихнего будет, а вот не зазорно человеку и нас, грешных, побаловать такими вкусными историями. Они в в моем феррщ-магнитном сознании даже стали сливаться с рассказами проф. Персикофф.
А вот с растворами я, честно говоря, не понимаю. Какими мы можем быть растворами, если мы в лучшем случае - электромагнитные поля?


высказаться

V (Tuesday, August 25, 1998 12:52:09)

О социализме

Из совсем уж рваных детских картинок помнится ночной стук в дверь. Мы одни, мама подходит к двери, о чем-то, не открывая ее, говорит. Ночью какое-то время горит свет, или мне этот свет кажется ярким спросонку. Венгрия, 1956 год. Помню только, что могут быть беженцы, хотя в мою голову укладываются только страх и громадное расстояние: люди покинут обжитый дом, и придут к нам искать утешения, тепла, кусок хлеба.

Другая картинка -- дом, в котором всегда селилось что-то казенное. МГБ, милиция, поликлиника... На чердаке поликлиники -- едкая пыль, стопки бумаг, раздавленные негативы. Письмо, в котором сообщается, сколько писем было отправлено в такой-то период из таких-то домов по улице Первомайской. В случайной бумажке спрятался механизм, говорящий о неусыпном государевом оке... Времена смешались в тонкой пропыленной залежи выброшенных бумаг, вернее, время сжалось до короткого откровения.

Негативы складываются, на кухне, уже в новом доме, одеяло закрывает уличный свет, под трещинами стекла всплывают милые девушки на памятной фотографии. На другой -- тоже с немцами -- мужское лицо. Те же мир и радушие, что и на первом снимке. Еще кто-то оживает в старом грузовичке, помню только обычный картуз и жмущий в плечах пиджачок.

Вся школа выстраивается вдоль дороги, на которой уже видна полковая колонна. На колонне кто-то с роскошной, совсем не военной бородой. Еще чуточку раньше -- автомат с двумя рожками патронов -- к другу приехал папа.

Письма, которые отданы в полевую почту, вернее, адрес на конверте без марки, урчащее радио, в котором снова трудно что-то понять. Опять выручает живой, и неплохо живой трофейный приемник. В нем перепаяно пару вещей, высох электролит, но ничто не мешает ему говорить из коричневого нутра.

Папа ругает меня, что я пишу под копирку, отправляя письма дуплетом. Вроде доходит все, но не верю я почте, как и многому остальному. Масса странных рассказов, папа что-то говорит об Остраве, аэродроме, танке, которым он перекрыл взлетную полосу, именных часах, возможной медали, которую не дадут, поскольку ведь не война.

Стеклянный набор из пограничного польского городка...
Колонна остановилась, кто-то из наших друзей, нет, девочка младше классом, бросается на шею отцу. Все тронуты -- наши вернулись!

Рады все, все как будто и живы, но еще много раз в ночной тишине военных тревог всплывает Румыния. Или Польша. И мимо окна бесконечно идут машины, и тупиковые рельсы забиты платформами, и вагоны с техникой плывут куда-то на запад.
Боже мой, когда это все прекратится!

Младшие дети приносят из лесу горсти странных маленьких капсул. "Социалистическое отечество в опасности!" -- решаю я после некоторых раздумий. Несколько раз повторяется мой рассказ, и я отчетливо понимаю, что милиция -- местные кадры -- даже внутренне рады, что где-то коварные диверсанты накидывают удавку на наш беззащитный и безмолвный народ. Много позже я узнаю в подло взрывающихся в детских кострах разноцветных шпионских капсулах начинку от химических трубочек прибора военной разведки ВПХР.

Два разных места рядом, только несколько километров разделяют две полесских деревни. Малый Малешов и Большой. Только тоненькая незаметная канавка на месте бывшей польской границы. В нескольких метрах от выбитой грунтовой дороги начинается вымощенное шоссе, просто аллея громадных выбеленных деревьев.

Ослепительно белая ограда кладбища невдалеке от деревни. Жители, которые смотрят спокойно и здороваются с тобой. Люди как будто те же -- и вовсе не те.

В нашем Малешеве огороды взбираются на могилы, оград и дорог попросту нет, хотя дома по старой привычке смотрят окнами во дворы, а на улицу -- только глухой стеной. Найти что-то для съемки практически невозможно. Что-то здесь изменилось, но что и когда? Явно уже не после войны.

Что-то произошло в неполные первые двадцать лет, когда жизнь на своей земле подменилась бытием на социалистической родине. И не просто граница разделила довоенную Беларусь -- что-то маленькое, но важное из организма народа вырезали заботливо партийные руки...


высказаться

PH5 (Tuesday, August 25, 1998 10:17:07)

"Я - даже не раствор, только одна из незначительных его характеристик..." - так будут восклицать грядущие поклонники Мессии из пробирки. Звать их будут: Вязкость, Прозрачность. В их молельных лабораториях будет царить сырость.
Маша, Вы знаете, сколько в Вас литров? Конечно, семействам газообразных повезло: у них есть константа.
Но нам, растворам, она (увы!) не дана.
Но нам незачем будет знать рост и вес - какой может быть рост и вес у раствора?
На каждом углу будет стоять ванна-архимеда, где раствор сможет уточнить важнейшую свою характеристику.
Коперника долго мучали. Но теперь мы имеем свободу выбора: вращаться вокруг Солнца или вокруг Земли.
И Вы, Маша, выстоите! И в учебниках будущего напишут: "процедура завтрака представляется нам растворением порриджа в апельсиновом соке".
Ну а прогнозируемая трансформация молельных лабораторий Вам уже известна.

Антипод: Вам уже объясняли как следует переделывать мир, зачем Вы беретесь за старое?


высказаться

Маша Даль (Tuesday, August 25, 1998 05:22:31)

Дорогие мои бессмертные односельчане, чего это вы так печетесь о тиражировании ваших маргинальных (межархивных) высказываний?
Архивы кроме функции закрывания обладают и функцией открывания. В настоящее время они открываются все. Если вы считаете своих односельчан столь ленивыми и увлеченными сегодняшним днем, что им не кликнуть предыдущий архив, то вы их недооцениваете.
Вот и Антипод зачем-то взялся агитировать нас за Андреева. Раньше бывало некто Lexa мог очень неплохо похлопотать за себя сам. Думаю, что может и сейчас.


высказаться

Антипод (Tuesday, August 25, 1998 04:03:34)

А почему бы не сделать архив наоборот, то есть с конца, то есть конец — слева, а начало — справа...


высказаться

V (Tuesday, August 25, 1998 03:56:30)

Детство (про книжки)

Первые мысли о еврейском мире, о котором я практически ничего не знаю до сих пор, посетили меня достаточно давно. Дом (на Чапаева, а старого названия улицы я не знаю), с двух сторон окружали еврейские развалины. Скорее всего, даже с трех сторон. С третьей (чуть впереди справа и дальше, виднелся остов разбомбленной в войну синагоги, рядом довольно большое пространство развалин и запредельные края, куда ходить надо было весьма осторожно.

Другие развалины уходили в сторону города и просматривались из одного из окон. Они представляли из себя возвышение из чудовищно перемешаных останков стен и кирпича, в котором скрывались практически недоступные подвалы. В других местах, неподалеку, подвалы, подземные переходы и многое другое, напротив, было вполне доступно. Впрочем, до момента, пока некая уже забытая техника не разровняла все это кирпичное побоище под мелкие огородики.

В сторону речки, за которой виднелся старый костел и монастырь, было еще некоторое количество развалин.

Синагога, церковь и несколько закрытых костелов образовывали подобие треугольника; дом, как кажется, был на длинной его стороне. В костеле за рекой громадные почерневшие картины и росписи стен немо смотрели на залитые ружейной смазкой тракторные шестерни и детали.

Выброшенного органа уже не было и следов, но в подвалах еще лежали вполне человеческие останки, тайники – скрывали достаточно многое, а недоступные отсеки подвалов, подземные ходы и чердак ждали своих исследователей. Возможно, костел уже снова ожил, как три с половиной столетия назад, шестерни выброшены, а старые картины бережно реставрированы.

Так вот, развалины, которые уходили в сторону дальнего костела, были наиболее любопытны.
Их какое-то время закрывал временный соседский сарайчик, жизнь которого подошла к концу. Внутри скрывалась оголившаяся часть бывшего дома и множество бывших же вещей и предметов. На эти останки пришел и я, вернее, остававшийся без присмотра слегка полноватый мальчик, уже начинающий исследования окружающего пространства. Пространство тянуло меня безудержно возможностью найти книги, а также золото, о котором наверняка какие-то ушлые дети говаривали не раз.

Книг на непонятном языке, вернее, остатков, отрепьев разного размера, действительно было немало. Золота, естественно, не было, вернее, счастье улыбалось более удачливым детям, которые непрерывно что-нибудь находили. Подтверждением слухам был найденный в дальнем соседском дворе горшочек, набитый чуть ли не золотыми монетами, и масса добра от первой мировой войны, разбросанного повсюду; вторая мировая война оставила кое-что, но земля открывала, как правило, более ранние вещи. Соседка по парте показывала чудные, пролежавшие бог знает сколько лет часы, найденные на уже обжитом огородике. Крышки соскальзывали, как чешуя, открывая нетронутый механизм, а отъеденные временем стрелки начинали свой прерванный путь.

Кое-что находил и я; отважные пограничники временами отрывали бессчетные клады, и тогда только у самых ленивых не было медной мелочи Великого Княжества, на которой всадник образца 1556 или около этого года неутомимо скакал на запад. Мешочек с такими монетами имелся и у меня – подарок, или удачный обмен, просто не помню. Болталась и серебряная монета со всадником; одну из таких монет наука впервые открыла не так уж давно.

Вещь, найденная в еврейских развалинах, застала меня врасплох. Мой склонный к анализу времен и событий ум немалое время потратил, чтобы прийти в себя; затем вернулся и дар речи. А нашел я не много, но и не мало – слегка проржавевший меч из тонкого железа или жести, меч, весь поперечно-желобчатый, как стиральные доски, теперь, видимо, вышедшие из употребления. И меч этот так меня поразил, что я думаю даже, что некоторая более поздняя способность к философии и обобщениям прямо связана с этой находкой: после немалого размышления я пришел к выводу, что раз эти развалины еврейские, то и меч, стало быть, тоже еврейский.

Сильные чувства охватили все мое естество при виде этого меча. Горькое сожаление о всем еврейском народе, которому даже нечем оборониться от злых и жадных соседей, выдавила из меня короткую слезу. Но тут же мысли заметались в решении сложной задачи, итогом которой было понимание, что еврейский народ, хотя и не может воевать, откупается от врагов, поскольку имеет золото, а мы, то есть все остальные, воюем и пускаем в ход танки, которых вокруг великое множество.

Понял я также своим явно недетским умом, что евреи сильно отличаются от нас, всех остальных. То есть, отличается именно еврейский народ, располагающийся за пределами воспринимаемого пространства, поскольку местные евреи просто несколько отличались по виду, но это и все. А вокруг было еще некоторое количество поляков, да и другими нациями бог эту землю не обидел. За речкой в отдельном доме жили армяне, с которыми мы в школе дружили, наверняка были и другие, отличные, -- главным образом внешне. Хотя, возможно, это только на мой детский ум и врожденную толерантность.

Меч, естественно, я оставил, и он остался лежать в развалинах, как яркое свидетельство разности мира. Более поздний мешочек с медными денежками явно был сменян еще кому-то, серебряная монета в числе многих других – подарена или отдана и исчезла с линии жизни. Все в прошлом...

Довольно много найденных вещей под неодобрительные взгляды родителей перекочевало в комнату, которая постепенно становилась моей. Заметной и достойной восхищения вещью был акварельный набор, в нижней части которого, в бронзовых корытцах, помещалась вполне пригодная краска, а в верхняя представляла собой или просто сложный орнамент, или некий магический знак, способствующий проявлению скрытых талантов. У тех, естественно, кто этот знак понимает. Я же – не понимал.

Мой интерес к набору резко упал, когда я школе увидел еще такой же, при этом, как кажется, даже с большим количеством краски. Зато пергамент с еврейскими письменами и волшебная палочка из слоновой кости были только одни.

Вот, еще ближе к речке, то ли потому, что пространство понемногу расчищалось под новое строительство, то ли из-за приобретенной ветхости упал или был снесен совсем еще жилой дом. Опять же, после набега удачливых и более взрослых детей, полуоткрытый и засыпанный кирпичом подвал был открыт любому и каждому; терпение и желание ковыряться в обломках и поистине железных польских кирпичах могло быть немало вознаграждено.

Невиданную крепость кирпичам, как говорили позже, обеспечивали добавляемые во множестве яйца – этому верили безоговорочно, поскольку, во-первых, другой явной причины не было, а во-вторых, все, что было раньше, было гораздо более крепким, заманчивым и богатым. Да и травы такой густой, из которой я таращился в одиночестве в пустынное небо, не было уже никогда.

Книги, вернее, остатки книг, да и все мои находки отдавали влажным и прелым духом, который немного менялся, когда драгоценные предметы попадали в старый трофейный чемодан. Весь дом, кстати говоря, во множестве состоял из трофейных предметов; трофейный немецкий радиоприемник захватывал волны до 25 метров и вложил немалую лепту в мое антисоветское образование. А не было бы приемника – вырос бы я как все, тем более, что все склонности к этому были.

Итак, нужно было юркнуть в подвал через сломанный в горькой улыбке подземный рот и там, пригибаясь и растаскивая кирпичи, искать книги и золото. Кажется все же, что к золоту я уже давно не стремился, придя к какому-то окончательному, хотя и поспешному выводу.
В одну из вылазок именно в этот подвал была найдена странная свернутая трубочка, в другую – тонкая, тоньше карандаша светловато-желтая палочка, которые я и унес домой для более тщательного рассмотрения.

Беловатая трубочка после просушивания и развертывания превратилась в чудный, с полторы ладошки размером кусочек пергамента, которого я раньше видеть не мог, но о пергаменте говорили школьные книги. Нежно-коричневый текст не выглядел рукописным, и был на том же еврейском языке, как и все остальные книги, хотя, кажется, там были еще какие-то мелкие надписи.

Эти буквы были вполне знакомыми и встречались еще на стене в двух местах, вернее, в одном и том же месте, возможно, слева от входа, в углублении с овальным верхом, в котором мне помнится голубая краска. Еще один такой остаток стены был почти в центре города, пока с течением времени не исчез вовсе, был снесен, как многие непригодные ни для чего развалины.

Последующий сквер на этом месте был всегда по-дурацки пустынен, возможно потому, что именно на этом месте было расстреляна уйма народу и было фактически кладбище. Уйма народу была расстреляна и за городом, в районе еврейского кладбища, которое привлекало мальчишек торчащими в стороны надгробными памятниками, лежащими почти как книги странными плитами и черепами, периодически обнажавшимися в песке. Машины, которые приезжали за песком, все ближе и ближе забирались к надколотым плитам; черепа все чаще и чаще торчали из песка одинокими грибными макушками.

Кого-то в какой-то момент этот ужас пронял, и машины совершили короткое возвратное движение. Затем ужас вернулся близким к высокому краю кладбища углублением, из которого, видимо, снова был взят песок. В мелкой, с зелеными водорослями продолговатой луже возились страшно распухшие адские головастики, а повсюду были раскиданы скотские кости, которые еще какая-то машина во множестве вывалила в освободившееся пространство.

Вечерняя добрая женщина из крохотной деревни поблизости за рекой рассказывала, как их, возможно, евреев, а, возможно, и всех, среди которых были евреи, выстроили рядами, как затем расстреляли, засыпав землей, как земля потом колебалась – от крови, ужаса или последних усилий живых людей среди трупов и мертвого золота...

Пергамент был отдан еврею-учителю, который, по всей вероятности, знал древний язык в совершенстве. А как по-другому? Он учил, например, русскому языку, хотя сам начинал не так уж давно, и учился читать по газетам. Газеты на русском пришли сюда до войны, но учился, я думаю, он уже после того, как война отгремела.

Палочку из слоновой кости в средней части насквозь проницала линза. Что это был за предмет, какой магической частью восточной шкатулки была эта крохотная этажерная ножка, что это вообщ


высказаться

V (Tuesday, August 25, 1998 03:55:34)

Детство (продолжение)

Палочка затерялась среди находок? Была похищена многочисленными друзьями? Отдана?
Скорее всего, вернулась в свою эпоху, во время, в котором было ее законное место. Ведь была она не только дорогим для меня предметом, сквозь крохотную линзу которого буквы на пергаменте приобретали особую живость и глубину, но имела свой смысл, свое рождение, как часть целого, разбитого временем или судьбой.

Позже, когда мы переехали из старого дома в новый, я уже чувствовал скрытые в стенах клады и бросал завистливый взгляд на дома, в которые не войти.
Дом, в который мы въехали, был, естественно же, еврейским, а каким же еще, если не польским или еврейским, он мог здесь быть. Жил в этом доме зубной врач, пережил бы спокойно все смутное время, если бы не подвалы, в которых прятались то ли родственники, то ли знакомые, то ли просто жрузья и чужие люди. Уже близок был конец войны, но тайна раскрылась, возможно, по чьему-то злому доносу или навету. Что стало с людьми из подвала – не знаю, возможно, немцы их расстреляли, как многих других, после чего этот врач удавился на кожаном ремне в крохотной кабинке удобств во дворе...

Дом этот после нескольких найденных ранее тайн хранил одну для меня. Уже после нескольких лет жизни в новом доме мой взгляд на чердачную комнату с улицы застрял на длинном ряде досок, который уходил в глубину, в узкое и темное пространство над этой комнатой. Балки, на которые опирались доски, были явно разнесены и скрывали внутри загадку – пространство, возможно пустое, возможно, забитое книгами или золотом. Последнее меня интересовало весьма в малой степени, но вот книги, книги...

Что-то пружинило под отверткой, которую я вводил в узкую щель между досками. Из-под них, оторванных не без труда, были извлечены залитые маслом коробки, хранящие детали от довоенного автомобиля. Позже и сам автомобиль показался на фотографиях, а также здания, лица ушедшей семьи, поздравительные открытки, виды старых курортов, снимки начала войны на обезлюдевших улицах, кажется, чей-то паспорт, возможно, и не один, школьные документы и всякая детская и и взрослая мелочь...

Книг, собственно, я не нашел, зато прикоснулся ко времени и любовно сделанным гайкам, болтам, пружинам, пережившим свой век. Документы и записи были отданы туда же, куда и пергамент когда-то. Открытки начала века – кусочки чьей-то коллекции, и открытки нашего города, возможно, еще можно найти.

Книги были отысканы позже, когда я в компании уже забытых друзей забрался ночью в подвальный провал костела и протиснулся в последнюю комнату, выбрасывая из головы черный покров на россыпях случайных костей. Именно здесь через несколько лет после войны были найдены чьи-то останки – девять или больше совершенно разложившихся к тому времени трупов, возможно, советских. Меня же в данный момент интересовала небольшая боковая каморка, которую некто удачливый открыл, выбив часть подвальной стены. Каморка, в которой мерещился замурованный труп, естественно, была совершенно пустой, но мощные лучи фонарей вырывали из темноты остаток стены с возможно пустым пространством внутри.

На вторую, как кажется, ночь, сторож, скрытый где-то возле монастырских ворот, не услышал, как наши злобные челюсти все же выгрызли стенку из польского кирпича. В обнаруженной нише нашлись остатки, какая-то мелочь после явно найденных кем-то раньше вещей. Кто-то, более удачливый или точно знающий, что он ищет, был уже здесь. Возможно, поэтому польский кирпич и поддался.

Все же в самом низу обнаружился тонкий пласт из отлежавших возможно десятилетия книг. Даже не книг – мелких брошюр, служивших, по всей вероятности, просто подстилкой для главного содержимого тайника. Что-то о польских церковных братствах, какая-то переписка, тощие книжицы, а среди них -- "Правда о русской революции", странная польская брошюра двадцатых или тридцатых годов, которую я читал, как фантастический бред. Но фотографии, некоторые общеизвестные факты придавали правдоподобность всему остальному тексту.

Я сначала не мог понять, как такая старая книжка о первых делах революции может быть настолько антисоветской. Возможно, воспринимал все через призму зазубренных в школе понятий и представлений.
Я и отбросил ее после нескольких первых страниц, понимая, что в стройном здании моего представления об истории открывается отвратительная ошибка, ущерб, излом, из-за которого все это здание может не устоять и рухнуть. Поэтому, инстинктивно и очень уверенно, несмотря на всю готовность воспринять самую откровенную информацию, и не только на коротких волнах, я запихал эту книжку куда-то подальше, в кучу старых и никогда не востребованных бумаг и записок.

"Правда о русской революции" обошла меня стороной, хотя, возможно, все мои поиски вели меня именно к этой книге.

Но давно уже был забыт старый пергамент, давно потерялась волшебная палочка из слоновой кости, которая могла оживить старые снимки и придать живость буквам. Мир звал меня в другую сторону от дома, где уже не было достаточно места для кирпичей, ветхой сырости старых подвалов, книг и чужого золота.

Много позже еще одна стена в старом карпатском монастыре позвала меня сгустком скрытого кем-то знания. Стена была слишком тонкой, чтобы прятать книги, кроме того, шар сгущенной энергии висел как бы за пределами здания. Я все время помню об этом, но была ли эта тайна предназначена мне?

Монастырь, вернее, монашеский скит, основанный выходцами из Беларуси, нашел это место по особому знаку и расположению. Святость места, однако, не уберегла его от ужасов войн, и в память этих событий в боковой стене монастыря, в комнате, был устроен малый музейчик. Если смотреть прямо от входа, то взгляд упирается в три копья, висящие друг над другом – польское, русское и австрийское.

Польское копье выглядит самым изящным, хотя и опасным, австрийское – несет больше металла, кожи и смотрится, как сделанное с умом. Русское копье – толстый, грубый на фоне западных конкурентов деревянный предмет с веревочной петлей и затупившимся металлическим наконечником. Вспомните крупный пожарный багор и узнайте в нем это копье.
И это война далеко не вчерашнего дня, и едва ли был замысел столкнуть лицом к лицу две отстоящих эпохи.

"Мир отчетливо разный, но мир не меняется", -- подумалось мне, а калейдоскоп воспоминаний стал звать в другие картинки детства...

V


высказаться

Дальше: стр. 35