ОБРАТНАЯ СВЯЗЬ
Рубрику ведет
Сергей Слепухин


Словесность


Последняя статья

О рубрике
Все статьи


Новое:
О ком пишут:
Игорь Алексеев
Алена Бабанская
Ника Батхен
Василий Бородин
Братья Бри
Братья Бри
Ольга Гришина
Ольга Дернова
Юлия Долгановских
Михаил Дынкин
Сергей Ивкин
Инна Иохвидович
Виктор Каган
Геннадий Каневский
Игорь Караулов
Алиса Касиляускайте
Михаил Квадратов
Виктория Кольцевая
Сергей Комлев
Конкурс им. Н.С.Гумилева "Заблудившийся трамвай-2010"
Конкурс "Заблудившийся трамвай"
Александр Крупинин
Борис Кутенков
Александр Леонтьев
Елена Максина
Надежда Мальцева
Евгений Минин
Глеб Михалёв
Владимир Монахов
Михаил Окунь
Давид Паташинский
Алексей Пурин
Константин Рупасов
Илья Семененко-Басин
Александр Стесин
Сергей Трунев
Феликс Чечик
Майя Шварцман
Олег Юрьев







Новые публикации
"Сетевой Словесности":
Анна Аликевич. Тайный сад. Стихи
Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа. Стихи
Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... Стихи
Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки. Стихи
Айдар Сахибзадинов. Жена. Повесть
Джон Бердетт. Поехавший на Восток. Рассказ, перевод с английского: Евгений Горный
Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём. Миниатюры
Владимир Алейников. Пуговица. Эссе
Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною...". Эссе
Владимир Спектор. Четыре рецензии.
Литературные хроники: Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! Вечер памяти поэта Ильи Бокштейна (1937-1999) в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри"
ПРОЕКТЫ
"Сетевой Словесности"

Книжная полка

[12 февраля]  
Александр Соболев. Круг разорвать - Таганрог, "Нюанс", 2020.
"Круг разорвать" - пятая книга поэта Александра Соболева. Очередная в серии хронологически последовательных, содержание с предыдущими не дублируется, но очень многие стихи из неё вошли в сборник избранного "Между волком и собакой".
В названии книги заключена её главная идея, отражённая в программной "Притче о страхе".



Сергей Слепухин

МЕТАФИЗИКА ЦВЕТА
КОНСТАНТИНА РУПАСОВА



"Белый на белом, как мечта Казимира"
И. Бродский

Некогда мир наших предков был ахроматическим, человек вовсе не различал цветов: окружающее казалось ему черным или белым, иногда серым. Слово "белый" означало все, что угодно, даже то, что оставалось невидимым, как, например, бел-горюч камень горевший бесцветным пламенем. Затем в бедный красками мир ворвалось слово "красный" - цвет солнца, огня, пролитой крови, жизни. Значительно позже из черного выделился еще один цвет - синий. Ахроматические цвета - белый и серый - в древности имели массу обозначений. Каждый предмет требовал собственного слова: серо-голубой глаз называли зекрым, темно-серую с сединой лошадь - сивой, мрачно-стальную волчью шерсть - дикой, бледно-серое оперение голубя - голубым, остывшую золу - серой, темно-голубые, почти серые полевые цветы - модрыми, и так до бесконечности. Если обратиться к данным родственных индоевропейских языков, откроется удивительная вещь: например, "syvas" в литовском означает отнюдь не серый, а белесый. Стало быть, все перечисленные слова когда-то были связаны с белым.

Еще в хрониках XI века русские в радуге различали только три цвета - красный, зеленый и синий, как и сегодня некоторые дикие африканские племена. Но в наше время отечественная словесность богата не только ньютоновским семицветием, но выделяет в уже известных цветах все новые и новые оттенки, наполняя их особым смыслом. Почему это происходит? Слова, обозначающие цвет, нужны человеку для познания законов его существования. Усложняя свое представление о мире, человек постепенно познает различие реальных цветов, и наоборот. Не секрет, что острее других различают цвета художники и поэты. Как, например, Константин Рупасов, поэзии которого посвящено настоящее исследование.

Имя Рупасова впервые прозвучало в отечественной поэзии в конце 90х. Переходный период, но откуда и куда переход, трудно и сегодня сказать определенно: "большое видится на расстоянии". Может быть, лучшей характеристикой времени является цветоощущение поэта?

    Время предсмертных записок, легкого недомоганья,
    одиноких прогулок, снов, чаепитий впотьмах.
    Время рубить письмена туземным своим томагавком
    в скальных породах. Время не понимать

    смысла простейших фраз, типа "прошу прощенья"
    или "разрешите присесть". Долго молчать в ответ
    и уходить во тьму.

    (Сумерки, 2)

Может показаться, что палитра К. Рупасова бедна красками. В ней изредка светлеет "наша цель / в виде зеленой точки" и "шевеля зелеными вещами / наша жизнь в окошке пролетает". Розовый для его стихов - "странен". Есть еще желтый но это цвет Луны, а на Земле - всегда "желтый на черном" (или наоборот), олицетворяющий непостоянство и чувство вины, творящий пустоту, стремящийся в "пестроту":

    На желтом черные титры:
    "Вначале была весна".

    (Осенние тигры)

В стихах Рупасова "тропическая жар-птица" "никогда невиданна". Константин Рупасов владеет двумя основными цветами - синим и белым, а также черным и серым, как личинами белого. Это не поэтический дальтонизм, но сознательная позиция. Творчество московского поэта показывает, что возвращение к древней ахроматической гамме востребовано временем.

У легендарного французского абстракциониста Сержа Полякова (Serge Poliakoff) есть знаменитое полотно: "Противоборство синего и белого". Упорный белый старается потеснить напряженный синий, демаркационная линия подвижна, исход битвы предугадать невозможно. Синий исходит растущим сиянием, белый, сгущаясь в плотную массу, старается это сияние погасить. При победе синего белый просветлеет и зальется лазурью, при другом исходе сражения - поглощенное белым пространство будет сереть, пока не превратится в черное. Как ни странно, но эта картина могла бы быть лучшей иллюстрацией поэзии Рупасова, но - обо всем по порядку.

Синий цвет обитает "в небе московском, выстроенном на сваях", "бесполезном" небе, "сделанном из камней". Есенину небо казалось когда-то "незримой сушей", а для поэта Рупасова небо - зримо. Поэты нередко описывают пределы, края, берега неба, измеряют его глубину, высоту, ширь, объем. Оно кажется стихотворцам долиной, лугом, степью, морем, пашней, пустыней... Небо Рупасова - неоформленная, безмерная, безграничная эфемерная субстанция, имеющая ту или иную цветность. Цвет неба - индикатор вечности, состояние памяти. Как по лакмусовой бумаге, поэт способен прочитать на небе грядущее.

    Наше грядущее, словно дитя
    просится на руки, плачет о ком-то.
    В маленьких окнах маленьких комнат
    синие тени по небу летят.

    (Наше грядущее, словно дитя...)

От цвета неба зависит судьба людей и рожденных ими слов. Синий в стихах Константина подсвечен огнями сгоревших небесных кораблей, из всех сил рвущихся с цепей на землю. Его синий - лазурь. "Тучки небесные, пряча огонь в ладонях / Жгут пахитоски звезд, как в лесу партизаны".

    И со дна всплывают, как пузыри,

    наши души вверх из последних сил.
    Для того и грел синевы нутро
    ледяное Сущий на небеси -
    высоко - Улыбающийся хитро.

    (Если я уйду, занавесь окно...)

Кандинский в работе "On the spiritual in art" писал: "светло-голубой, лазоревый цвет всегда достигает молчаливого спокойствия, темно-синий - погружает в глубокое раздумье о всех вещах, не имеющих конца". Cреди всех цветов синий цвет самый противоречивый. "Си-ний" однокоренное слово с глаголом "си-ять", но синий может быть и черным с блеском, и фиолетовым, и темно-красным. Синий может быть символом верности, бессмертия и великодушия, мудрости и постоянства, но он также способен ассоциироваться с трауром, покаянием и безразличием. Границу между есенинской "синью, упавшей в реку" и его же "черным человеком" способен увидеть только поэт, "внутренним взором: "У меня есть еще один глаз. / Я уже узнавал - / он видит то, что не видят первые два".

    Под небом крысиным осенним,
    нащупав ногами педаль,
    забвенья мы ищем, спасенья,
    везения в светлую даль.

    (В Московии дикой и дымкой...)

Белый цвет издревле считался божественным, белый саван освобождал чистую душу от телесной оболочки. Малевич мечтал запечатлеть вечность белым на белом. Но у Константина Рупасова воплощением души являются слова, строки его стихов, и белый цвет для поэта предвещает пустоту и полное исчезновение, безмолвие. Этот белый - боль, пронизывающая жизнь на земле. Белый способен зародиться и на небесах, вытеснив синь, спуститься вниз "белой анестезией". И тогда белая "хлорка из-под крана", "бледность меловая", убивает жизнь.

    Слышишь - там за окном леонардо декабрио воет
    в чём-то белом до пят, и под небом тяжёлым, как войлок,
    прибирает к рукам наши души овечьи, ничьи.

    (Помяни Достоевского - тут же появятся бесы...)
    ... и вдруг откроем мертвые глаза.
    И что же мы увидим? Ничего.
    Все тот же белый потолок, все те же
    чужие лица и свое лицо
    среди зеркал, и сонный хоровод
    теней, предметов мебели, одежды,
    обыкновенных серых мертвецов.

    (КОЛЫБЕЛЬНАЯ для Т.)

Наиболее часто повторяющийся образ у Рупасова - человек, смотрящий в окно. "Взгляд в окно исподлобья" направлен в небо. А может быть, в себя, и окно - это зеркало? "Хочешь знать, / кто мы теперь? Теперь мы - зеркала".

    Было бы лучше жить не так, а иначе -
    Меньше смотреть в окно и цедить из чашки,
    больше молчать, больше в итоге значить
    для теней, отпечатавшихся на сетчатке.

    (ПИСЬМА МЕРТВЫХ ПОЭТОВ, 1)
    Скоро и мы узнаем, почем потемки
    в окнах на все четыре стороны снега,
    в городе, где весь год - праздники да посты.
    В маленькой комнате, комнатке, комнатенке,
    между тобой и мной, между землей и небом,
    между пустыми словами и Словом из пустоты.

    (МЕЖДУ ТОБОЙ И МНОЙ, МЕЖДУ ДЕРЕВЬЕВ)

Небо в окне населяют тени. Иногда сквозь "неплотно закрытые окна", появляются и толпятся у лампы, обмениваясь новостями, ночные "гости из разных миров". Не столь важно, что число посетителей четное, важно, что тени - цветные. Синие тени - ангелы, но третий глаз поэта способен различить сквозь синеву и другие - темные: серые и черные. Иногда - красные, но и эти "ревизоры мертвых комнат" не предвещает ничего хорошего.

    Еще приходили другие. Вели себя крайне странно.
    Любили следить за мной из темных углов пространства,
    были угрюмы, но не лишены порывов,
    и всякому цвету предпочитали красный.
    /.../
    А вечерами топорщился над тетрадью,
    окруженный крылатой, а так же бескрылой ратью
    маленьких привидений, таких же как я бессловесных,
    в мире, лишенном всяческих соответствий
    между предметами.
    И засыпал под утро
    не от усталости, но забвенья ради.

    (АВГУСТ, 3)

Поэт смотрит в окно, как художник - на чистый грунтованный холст. Это гадание, это провидение в квадратной раме. Мистика цвета, различение теней за окном, как угадывание знаков судьбы. Слетевшие с "неба" готических алтарей, синие тени символами добра ("ангел в синем трико") кружат в небе, суля вечный покой, любовь, милость и свободу в "лазоревых чертогах". "Светло-серые тени летят по тёмно- / серому небу. Знают. Не говорят". Белые тени - птицы "мелкого помола": "трое в белых халатах - / декабрь, январь, февраль - / шепчутся в коридоре..."

    И, открывая дверь своим ключом,
    входил декабрь с плохими новостями,
    садился на кровать и бормотал:
    - Невидимое ни тобой, ни мной
    не смотрит вниз, но, в небо запрокинув
    лицо, глядит туда, где нет ни дня,
    ни ночи, ни луны, ни под луной
    невечности, ни книги, ни строки, ни
    словца - ни про тебя, ни про меня.

    (...Но я его не видел никогда)

Бестелесные существа Абсолютного Духа: и те, что являются хранителями памяти, воплощенной в слове (ангелы-хранители), и те, что согрешили в гордыне и приговорены на вечные муки (возможно, демоны бесплодных поисков и мертворожденных стихов).

    Удержи,
    удержи-ка попробуй их будущий ветренный шепот,
    попытайся понять их разборчивость и отрешенность,
    их стремленье оставить свой след, но на тверди небесной,
    погляди, как их образ грядущий струит по-над бездной
    миражи.

    (Мнемозы)

Легионы цветных мазков, символизирующие у Рупасова духовные ценности. Это демоны подсознания, одна из главных категорий метафизики поэта, вся лирика которого - ни что иное, как осмысление вечной битвы между Добром и Злом. Это супрематистская иконография, выражающая бестелесную сущность поэзии в локальном цвете и метаморфозах цвета. В стихах К.Рупасова фактически нет рисунка: в них присутствует квадрат (окна) - символ совершенства, упорядоченности и равновесия между телом, духом и космосом; линия (проводов) - откровение; круг (луны) - обретение целостности; многочисленные кольца и петли (московская окружная, кольца метро, "замерзшей речки мертвая петля") - знаки неразрывного единства со временем, его господства и повиновения ему. Даже силуэта самого человека нет, только его глаза: черные глаза на белом фоне зимы.

    Мы не спим, мы не спим.
    Нас мотает декабрь по ветреной ветке
    Кольцевой, проходной.
    /.../
    По кольцу, по кольцу,
    как собственным серым хвостом кабыздошка блохастый.

    (Павелецкая кольцевая)
    Будь осторожен, брат, на земных путях.
    И на небесных - будь осторожен, друг.
    Там, где не ждут беды, поезда летят,
    и самолеты, не покладая рук,

    чертят круги.

    (Будь осторожен, брат, на земных путях...)

А сам поэт, в каком цвете видит он себя? Неясно. Этот вопрос интересует и его самого: неужели, он "нарисован" "грифелем и углем", "седой, как лунь"? Известно только, что жизнь его "омыта черной водой" и "черными строчками" "утекает". Но белый цвет "выедает" глаза, "небо отдано в стирку": поэт, все еще верующий в слияние с синим ("возьми меня с собой / туда, где светло-голубой / небесный свод"), живет ощущением предчувствия ("пеленай меня, белизна") наступающей зимы и снега - признаками опустошенности и духовной смерти. Признак трагической метаморфозы - "белизна синевы", превращение в "первый лед, / но тоньше и черней".

    Сумерки смысла в мозгу сливаются с синевою
    над головой. Согласные рвутся на волю -
    встать после гласных. Злятся, силятся слиться
    с чем-нибудь столь же глухим. То же самое лица -


    прячутся в тень, стесняясь теней под глазами.
    Или слова. Что бы вы ни сказали
    или подумали - все сольется с молчаньем.
    Все бесконечней зима, все темней и печальней.


    Снег под ногами делает неотличимым
    шаг в темноту от шага к краю пучины.
    Лик и личина путаются корнями,
    как причинное место и тоска без причины.

    (Сумерки, 1)

Главный инструмент поэта Рупасова - глаза. А что же речь, ведь "человек человеку - звук"? Звуки тоже вычерчивают кольца и круги: плотно прижатый к твердому нёбу язык рисует "круглый" "л": "без следа эта белая боль", "Луну ледяную любить". По кругу, по кругу скользит "пластинка заезженная", повторяя вечные "сомненья" - "слова на ветру". Белый цвет имеет вербальное выражение - либо невозможность различить голос поэта в какофонии, "общем хоре", либо немоту, что "полжизни ждала, / но до времени миловала". Метафизический смысл "кольца", символ повиновения обстоятельствам, ясно обозначен словом "околесицы". Так иногда неудовлетворенный собой поэт оценивает свои стихи.

    ... Жить один на один
    с мыслью о том, что голос необходим
    только глухому. И если уж ты заброшен

    в качестве резидента, забывшего все легенды
    в этот вечерний звон в неродном краю,
    то научись без акцента молчать, слушая как поют
    о чем-то сугубо своем загадочные аборигены
    .

    (Сумерки, 4)

Когда-то Блок назвал небо "книгой между книг", а Андрей Белый призвал прислушаться, услышать "бирюзовые глаголы / к нам ниспадающих небес". Услышат ли эти "глаголы", увидят ли лазурные тени современники Константина Рупасова, "мертвые поэты"?

    Только бродит глагол в совершенном прошедшем
    По домам, будто серый волчок.

    (В пересчете на красные кровли...)

Поэты, "возросшие" "числом и неуменьем / чувствовать паузу, жить по ее веленью / в уединении вечного онеменья / и удивленья"? Что остается им - "бить в бубен"? "Зимовать, прослывать угрюмцами и вралями"? Бесполезен "портфель с чепухою в склоненьях"?

    Не уснем, не уснем,
    Так и будем все время кружить. Не зола ли за нами?
    Нас несет по подземной зиме.
    Помнишь, было в окошке синё?
    Мы тогда и подавно не знали,
    Есть ли жизнь на Земле.

    (Павелецкая кольцевая)

Но "буквы растут наугад, как в горшочках цветочки", им судьба превратиться в "бирюзовые глаголы", стать легкокрылой синей тенью там, где в вышине кружат архангелы, солнце "вылетает на пружине" и вдребезги разбивает белые ледяные хрустали.

Каббалисты считали, что буквы таят в себе творческую силу. Цади и аины, самехи и ламеды, черным вороньем "гиероглифов" расселись на белом мертвом снежном пространство не написанных стихов. "Сквозь слезы" "никак не разобрать". Но даже, если это черная "кафка", двадцать третья буква Каббалы, не произносимая вслух и известная только посвященным, наделенная особой сущностью и обладающая непреодолимой магической силой, то и в этом случае поэт должен, обязан спросить у нее недрогнувшим голосом:

"ГДЕ МОЕ СЛОВО?!"

Иначе погибнет мир от "тихой песни хоровой" (что страшнее "суда и пекла"), не уйдет из жизни "эта белая боль", и никогда, никогда не случится чуда "синего лунопада".