Сергей Слепухин
МЕТАФИЗИКА ЦВЕТА
КОНСТАНТИНА РУПАСОВА
"Белый на белом, как мечта Казимира"
И. Бродский
Некогда мир наших предков был ахроматическим, человек вовсе не различал цветов: окружающее казалось ему черным или белым, иногда серым. Слово "белый" означало все, что угодно, даже то, что оставалось невидимым, как, например, бел-горюч камень горевший бесцветным пламенем. Затем в бедный красками мир ворвалось слово "красный" - цвет солнца, огня, пролитой крови, жизни. Значительно позже из черного выделился еще один цвет - синий. Ахроматические цвета - белый и серый - в древности имели массу обозначений. Каждый предмет требовал собственного слова: серо-голубой глаз называли зекрым, темно-серую с сединой лошадь - сивой, мрачно-стальную волчью шерсть - дикой, бледно-серое оперение голубя - голубым, остывшую золу - серой, темно-голубые, почти серые полевые цветы - модрыми, и так до бесконечности. Если обратиться к данным родственных индоевропейских языков, откроется удивительная вещь: например, "syvas" в литовском означает отнюдь не серый, а белесый. Стало быть, все перечисленные слова когда-то были связаны с белым.
Еще в хрониках XI века русские в радуге различали только три цвета - красный, зеленый и синий, как и сегодня некоторые дикие африканские племена. Но в наше время отечественная словесность богата не только ньютоновским семицветием, но выделяет в уже известных цветах все новые и новые оттенки, наполняя их особым смыслом. Почему это происходит? Слова, обозначающие цвет, нужны человеку для познания законов его существования. Усложняя свое представление о мире, человек постепенно познает различие реальных цветов, и наоборот. Не секрет, что острее других различают цвета художники и поэты. Как, например, Константин Рупасов, поэзии которого посвящено настоящее исследование.
Имя Рупасова впервые прозвучало в отечественной поэзии в конце 90х. Переходный период, но откуда и куда переход, трудно и сегодня сказать определенно: "большое видится на расстоянии". Может быть, лучшей характеристикой времени является цветоощущение поэта?
Время предсмертных записок, легкого недомоганья,
одиноких прогулок, снов, чаепитий впотьмах.
Время рубить письмена туземным своим томагавком
в скальных породах. Время не понимать
смысла простейших фраз, типа "прошу прощенья"
или "разрешите присесть". Долго молчать в ответ
и уходить во тьму.
|
(Сумерки, 2)
|
Может показаться, что палитра К. Рупасова бедна красками. В ней изредка светлеет "наша цель / в виде зеленой точки" и "шевеля зелеными вещами / наша жизнь в окошке пролетает". Розовый для его стихов - "странен". Есть еще желтый но это цвет Луны, а на Земле - всегда "желтый на черном" (или наоборот), олицетворяющий непостоянство и чувство вины, творящий пустоту, стремящийся в "пестроту":
На желтом черные титры:
"Вначале была весна".
|
(Осенние тигры)
|
В стихах Рупасова "тропическая жар-птица" "никогда невиданна". Константин Рупасов владеет двумя основными цветами - синим и белым, а также черным и серым, как личинами белого. Это не поэтический дальтонизм, но сознательная позиция. Творчество московского поэта показывает, что возвращение к древней ахроматической гамме востребовано временем.
У легендарного французского абстракциониста Сержа Полякова (Serge Poliakoff) есть знаменитое полотно: "Противоборство синего и белого". Упорный белый старается потеснить напряженный синий, демаркационная линия подвижна, исход битвы предугадать невозможно. Синий исходит растущим сиянием, белый, сгущаясь в плотную массу, старается это сияние погасить. При победе синего белый просветлеет и зальется лазурью, при другом исходе сражения - поглощенное белым пространство будет сереть, пока не превратится в черное. Как ни странно, но эта картина могла бы быть лучшей иллюстрацией поэзии Рупасова, но - обо всем по порядку.
Синий цвет обитает "в небе московском, выстроенном на сваях", "бесполезном" небе, "сделанном из камней". Есенину небо казалось когда-то "незримой сушей", а для поэта Рупасова небо - зримо. Поэты нередко описывают пределы, края, берега неба, измеряют его глубину, высоту, ширь, объем. Оно кажется стихотворцам долиной, лугом, степью, морем, пашней, пустыней... Небо Рупасова - неоформленная, безмерная, безграничная эфемерная субстанция, имеющая ту или иную цветность. Цвет неба - индикатор вечности, состояние памяти. Как по лакмусовой бумаге, поэт способен прочитать на небе грядущее.
Наше грядущее, словно дитя
просится на руки, плачет о ком-то.
В маленьких окнах маленьких комнат
синие тени по небу летят.
|
(Наше грядущее, словно дитя...)
|
От цвета неба зависит судьба людей и рожденных ими слов. Синий в стихах Константина подсвечен огнями сгоревших небесных кораблей, из всех сил рвущихся с цепей на землю. Его синий - лазурь. "Тучки небесные, пряча огонь в ладонях / Жгут пахитоски звезд, как в лесу партизаны".
И со дна всплывают, как пузыри,
наши души вверх из последних сил.
Для того и грел синевы нутро
ледяное Сущий на небеси -
высоко - Улыбающийся хитро.
|
(Если я уйду, занавесь окно...)
|
Кандинский в работе "On the spiritual in art" писал: "светло-голубой, лазоревый цвет всегда достигает молчаливого спокойствия, темно-синий - погружает в глубокое раздумье о всех вещах, не имеющих конца". Cреди всех цветов синий цвет самый противоречивый. "Си-ний" однокоренное слово с глаголом "си-ять", но синий может быть и черным с блеском, и фиолетовым, и темно-красным. Синий может быть символом верности, бессмертия и великодушия, мудрости и постоянства, но он также способен ассоциироваться с трауром, покаянием и безразличием. Границу между есенинской "синью, упавшей в реку" и его же "черным человеком" способен увидеть только поэт, "внутренним взором: "У меня есть еще один глаз. / Я уже узнавал - / он видит то, что не видят первые два".
Под небом крысиным осенним,
нащупав ногами педаль,
забвенья мы ищем, спасенья,
везения в светлую даль.
|
(В Московии дикой и дымкой...)
|
Белый цвет издревле считался божественным, белый саван освобождал чистую душу от телесной оболочки. Малевич мечтал запечатлеть вечность белым на белом. Но у Константина Рупасова воплощением души являются слова, строки его стихов, и белый цвет для поэта предвещает пустоту и полное исчезновение, безмолвие. Этот белый - боль, пронизывающая жизнь на земле. Белый способен зародиться и на небесах, вытеснив синь, спуститься вниз "белой анестезией". И тогда белая "хлорка из-под крана", "бледность меловая", убивает жизнь.
Слышишь - там за окном леонардо декабрио воет
в чём-то белом до пят, и под небом тяжёлым, как войлок,
прибирает к рукам наши души овечьи, ничьи.
|
(Помяни Достоевского - тут же появятся бесы...)
|
... и вдруг откроем мертвые глаза.
И что же мы увидим? Ничего.
Все тот же белый потолок, все те же
чужие лица и свое лицо
среди зеркал, и сонный хоровод
теней, предметов мебели, одежды,
обыкновенных серых мертвецов.
|
(КОЛЫБЕЛЬНАЯ для Т.)
|
Наиболее часто повторяющийся образ у Рупасова - человек, смотрящий в окно. "Взгляд в окно исподлобья" направлен в небо. А может быть, в себя, и окно - это зеркало? "Хочешь знать, / кто мы теперь? Теперь мы - зеркала".
Было бы лучше жить не так, а иначе -
Меньше смотреть в окно и цедить из чашки,
больше молчать, больше в итоге значить
для теней, отпечатавшихся на сетчатке.
|
(ПИСЬМА МЕРТВЫХ ПОЭТОВ, 1)
|
Скоро и мы узнаем, почем потемки
в окнах на все четыре стороны снега,
в городе, где весь год - праздники да посты.
В маленькой комнате, комнатке, комнатенке,
между тобой и мной, между землей и небом,
между пустыми словами и Словом из пустоты.
|
(МЕЖДУ ТОБОЙ И МНОЙ, МЕЖДУ ДЕРЕВЬЕВ)
|
Небо в окне населяют тени. Иногда сквозь "неплотно закрытые окна", появляются и толпятся у лампы, обмениваясь новостями, ночные "гости из разных миров". Не столь важно, что число посетителей четное, важно, что тени - цветные. Синие тени - ангелы, но третий глаз поэта способен различить сквозь синеву и другие - темные: серые и черные. Иногда - красные, но и эти "ревизоры мертвых комнат" не предвещает ничего хорошего.
Еще приходили другие. Вели себя крайне странно.
Любили следить за мной из темных углов пространства,
были угрюмы, но не лишены порывов,
и всякому цвету предпочитали красный.
/.../
А вечерами топорщился над тетрадью,
окруженный крылатой, а так же бескрылой ратью
маленьких привидений, таких же как я бессловесных,
в мире, лишенном всяческих соответствий
между предметами.
И засыпал под утро
не от усталости, но забвенья ради.
|
(АВГУСТ, 3)
|
Поэт смотрит в окно, как художник - на чистый грунтованный холст. Это гадание, это провидение в квадратной раме. Мистика цвета, различение теней за окном, как угадывание знаков судьбы. Слетевшие с "неба" готических алтарей, синие тени символами добра ("ангел в синем трико") кружат в небе, суля вечный покой, любовь, милость и свободу в "лазоревых чертогах". "Светло-серые тени летят по тёмно- / серому небу. Знают. Не говорят". Белые тени - птицы "мелкого помола": "трое в белых халатах - / декабрь, январь, февраль - / шепчутся в коридоре..."
И, открывая дверь своим ключом,
входил декабрь с плохими новостями,
садился на кровать и бормотал:
- Невидимое ни тобой, ни мной
не смотрит вниз, но, в небо запрокинув
лицо, глядит туда, где нет ни дня,
ни ночи, ни луны, ни под луной
невечности, ни книги, ни строки, ни
словца - ни про тебя, ни про меня.
|
(...Но я его не видел никогда)
|
Бестелесные существа Абсолютного Духа: и те, что являются хранителями памяти, воплощенной в слове (ангелы-хранители), и те, что согрешили в гордыне и приговорены на вечные муки (возможно, демоны бесплодных поисков и мертворожденных стихов).
Удержи,
удержи-ка попробуй их будущий ветренный шепот,
попытайся понять их разборчивость и отрешенность,
их стремленье оставить свой след, но на тверди небесной,
погляди, как их образ грядущий струит по-над бездной
миражи.
|
(Мнемозы)
|
Легионы цветных мазков, символизирующие у Рупасова духовные ценности. Это демоны подсознания, одна из главных категорий метафизики поэта, вся лирика которого - ни что иное, как осмысление вечной битвы между Добром и Злом. Это супрематистская иконография, выражающая бестелесную сущность поэзии в локальном цвете и метаморфозах цвета. В стихах К.Рупасова фактически нет рисунка: в них присутствует квадрат (окна) - символ совершенства, упорядоченности и равновесия между телом, духом и космосом; линия (проводов) - откровение; круг (луны) - обретение целостности; многочисленные кольца и петли (московская окружная, кольца метро, "замерзшей речки мертвая петля") - знаки неразрывного единства со временем, его господства и повиновения ему. Даже силуэта самого человека нет, только его глаза: черные глаза на белом фоне зимы.
Мы не спим, мы не спим.
Нас мотает декабрь по ветреной ветке
Кольцевой, проходной.
/.../
По кольцу, по кольцу,
как собственным серым хвостом кабыздошка блохастый.
|
(Павелецкая кольцевая)
|
Будь осторожен, брат, на земных путях.
И на небесных - будь осторожен, друг.
Там, где не ждут беды, поезда летят,
и самолеты, не покладая рук,
чертят круги.
|
(Будь осторожен, брат, на земных путях...)
|
А сам поэт, в каком цвете видит он себя? Неясно. Этот вопрос интересует и его самого: неужели, он "нарисован" "грифелем и углем", "седой, как лунь"? Известно только, что жизнь его "омыта черной водой" и "черными строчками" "утекает". Но белый цвет "выедает" глаза, "небо отдано в стирку": поэт, все еще верующий в слияние с синим ("возьми меня с собой / туда, где светло-голубой / небесный свод"), живет ощущением предчувствия ("пеленай меня, белизна") наступающей зимы и снега - признаками опустошенности и духовной смерти. Признак трагической метаморфозы - "белизна синевы", превращение в "первый лед, / но тоньше и черней".
Сумерки смысла в мозгу сливаются с синевою
над головой. Согласные рвутся на волю -
встать после гласных. Злятся, силятся слиться
с чем-нибудь столь же глухим. То же самое лица -
прячутся в тень, стесняясь теней под глазами.
Или слова. Что бы вы ни сказали
или подумали - все сольется с молчаньем.
Все бесконечней зима, все темней и печальней.
Снег под ногами делает неотличимым
шаг в темноту от шага к краю пучины.
Лик и личина путаются корнями,
как причинное место и тоска без причины.
|
(Сумерки, 1)
|
Главный инструмент поэта Рупасова - глаза. А что же речь, ведь "человек человеку - звук"? Звуки тоже вычерчивают кольца и круги: плотно прижатый к твердому нёбу язык рисует "круглый" "л": "без следа эта белая боль", "Луну ледяную любить". По кругу, по кругу скользит "пластинка заезженная", повторяя вечные "сомненья" - "слова на ветру". Белый цвет имеет вербальное выражение - либо невозможность различить голос поэта в какофонии, "общем хоре", либо немоту, что "полжизни ждала, / но до времени миловала". Метафизический смысл "кольца", символ повиновения обстоятельствам, ясно обозначен словом "околесицы". Так иногда неудовлетворенный собой поэт оценивает свои стихи.
... Жить один на один
с мыслью о том, что голос необходим
только глухому. И если уж ты заброшен
в качестве резидента, забывшего все легенды
в этот вечерний звон в неродном краю,
то научись без акцента молчать, слушая как поют
о чем-то сугубо своем загадочные аборигены.
|
(Сумерки, 4)
|
Когда-то Блок назвал небо "книгой между книг", а Андрей Белый призвал прислушаться, услышать "бирюзовые глаголы / к нам ниспадающих небес". Услышат ли эти "глаголы", увидят ли лазурные тени современники Константина Рупасова, "мертвые поэты"?
Только бродит глагол в совершенном прошедшем
По домам, будто серый волчок.
|
(В пересчете на красные кровли...)
|
Поэты, "возросшие" "числом и неуменьем / чувствовать паузу, жить по ее веленью / в уединении вечного онеменья / и удивленья"? Что остается им - "бить в бубен"? "Зимовать, прослывать угрюмцами и вралями"? Бесполезен "портфель с чепухою в склоненьях"?
Не уснем, не уснем,
Так и будем все время кружить. Не зола ли за нами?
Нас несет по подземной зиме.
Помнишь, было в окошке синё?
Мы тогда и подавно не знали,
Есть ли жизнь на Земле.
|
(Павелецкая кольцевая)
|
Но "буквы растут наугад, как в горшочках цветочки", им судьба превратиться в "бирюзовые глаголы", стать легкокрылой синей тенью там, где в вышине кружат архангелы, солнце "вылетает на пружине" и вдребезги разбивает белые ледяные хрустали.
Каббалисты считали, что буквы таят в себе творческую силу. Цади и аины, самехи и ламеды, черным вороньем "гиероглифов" расселись на белом мертвом снежном пространство не написанных стихов. "Сквозь слезы" "никак не разобрать". Но даже, если это черная "кафка", двадцать третья буква Каббалы, не произносимая вслух и известная только посвященным, наделенная особой сущностью и обладающая непреодолимой магической силой, то и в этом случае поэт должен, обязан спросить у нее недрогнувшим голосом:
"ГДЕ МОЕ СЛОВО?!"
Иначе погибнет мир от "тихой песни хоровой" (что страшнее "суда и пекла"), не уйдет из жизни "эта белая боль", и никогда, никогда не случится чуда "синего лунопада".