ПОСЛЕСЛОВИЕ К ЮБИЛЕЮ МИХАИЛА БУЛГАКОВА
Заметки на книгу Андрея Кураева "Мастер и Маргарита": за Христа или против"
Кураев, А. В. "Мастер и Маргарита": за Христа или против?- Изд. 2-е, испр. и доп. - М.: Изд. Совет Рус. Православ. Церкви, 2005. - 176 с.;
Андрей Вячеславович Кураев (15 февраля 1963, Москва) - протодиакон Русской Православной Церкви; профессор Московской духовной академии; ассистент-совместитель кафедры философии религии и религиоведения философского факультета МГУ; писатель, богослов, философ и публицист, светский и церковный учёный, проповедник и миссионер,. Клирик храма Архангела Михаила в Тропарёве.
|
Уважаемый отец Андрей!
Ваша книга о последнем романе Булгакова ("Мастер и Маргарита": за Христа или против?", 2004 года издания) вызвала во мне противоречивые чувства. Нет, православная позиция в ней отстаивается, как и всегда у Вас, твердо и бескомпромиссно. Но вот по поводу анализа романа и соответственно понимания этой книги я бы хотел высказать свои замечания.
Не буду говорить о том, что после прочтения романа я, как и многие, стал страстным почитателем "Мастера и Маргариты" и его автора. Более того, он проехался по моей судьбе, если не роковым, то определенно мистическим образом. Равнодушным к этой книге оставаться невозможно.
"Мастер и Маргарита" - роман такого свойства, что помимо нашей воли вырывается на площадь, становится культурным и историческим событием. Свидетелем такого "прочтения" романа стал и я.
Я преподавал Булгакова в школе, дело дошло до "Мастера и Маргариты". Неожиданно это событие из методического и классно-урочного стало событием общественным, и даже в какой-то степени политическим. Меня вызвали в роно из-за Булгакова. Сетка часов, поурочные планы - все это было демагогия. На самом деле вопрос ставился угрожающе, хотя прямо и не назывался: почему смеешь преподавать Булгакова детям? Это был 1993 год, Булгаков ходил по стране уже в миллионных экземплярах, рахметовско-базаровская идеология уходила в небытие и вместе с ней почва под ногами проверенных преданных кадров. Однако, все еще советские, работники роно жаждали реванша. Но они не представляли, с чем они связались!
Словом, все планы роно были порушены, и вполне мистически, вполне по-булгаковски (независимо от меня). Что-что, а невежество Булгаков остро чувствовал и умел его прищучить (вот где он действительно был мастер!).
В своей книге Вы доказываете, что роман Булгакова "Мастер и Маргарита" не является кощунственным по отношению к христианству (такое мнение бытует в церковной среде). Благодаря сложной композиции Булгаков развенчивает "евангелие" от Толстого, и прочих "евангелистов", пытающих создать обновленное евангелие.
Тем не менее, хочу заметить, что Ваши справедливое определение вставного романа Мастера, описавшего с иной точки зрения евангелические события, как кощунственного, в такой же мере относится и к последнему роману Булгакова. Роман полон внутренних неучтенных противоречий, он имеет как светлую, так и темную стороны.
Мои замечания коснутся нескольких принципиальных моментов в понимании романа. Развития и изменения замысла романа во время работы над ним. Проблемы, которую Вы сами поставили: "есть ли положительные персонажи в романе?" И места и роли в произведении вставного романа Мастера о Понтии Пилате.
Замысел
Замысел романа в течение работы над ним очевидно менялся. Первоначально задумывался, как роман о Воланде (или евангелие от Воланда). (Вообще не представляю, как в одном романном пространстве можно совместить эти два события - Евангелие и Сатана, - избежав кощунства.) В конце концов, был найден выход - не новый в литературе - разделить эти два события стилистически.
Ваши предположения, что правка романа была связана с тем, чтобы преодолеть рогатки цензуры, мне показалась неубедительными. Уже в первых главах романа (окончательный вариант) автором брошен решительный, бескомпромиссный и осознанный вызов официальной атеистической советской пропаганде и ее агитпропу в лице литслужащих, и самые антисоветские страницы романа остались.
Советская идеология - атеизм - развенчана Булгаковым уже в первых главах (на Патриарших) совершенно, и блестяще. Основная тема эпизода - неверие - проведена великолепно. "Неужели..." - последние слова Берлиоза логично завершают эпизод. Отделенная голова от тела (причем, насильственным, скандальным, безобразным образом) - это бугаковский образ атеизма.
Но вернемся к замыслу. К беседе Берлиоза и Иванушки на Патриарших прудах о том, что Бога нет... А если Бога нет, тут же из небытия появляется иностранец (впрочем, мы уже знаем, что это Воланд). Гениальный замысел! Если нет Бога, на этом месте появляется Сатана.
Совершенно верно: атеизм - это не объективный научный взгляд на явления - такая независимая позиция между Иисусом и Сатаной (впрочем, с точки зрения атеизма то и другое вымысел). Нет, атеизм (на что Вы справедливо указываете) - это крыло Сатаны, а не независимость от предрассудков. Что гениально выразил Булгаков. Но это только самое начало романа, а дальше... А дальше открывается свободная даль романа. Куда приведет замысел, еще не предрешено. Что же, после развенчания атеизма - назад в Православие, к народной духовной традиции? Но тут (как черт из табакерки) появляется этот нелепый рассказ об Иешуа. Дальше начинается чертополох.
Развенчать евангелие от Толстого - эта тема в советскую эпоху не была актуальной. Толстовство, как идеология и общественное движение, потерпело полный крах еще в предреволюционное время (Бунин. Дни Арсеньева, например). Актуален был атеизм (в каждом окне по атеисту). Атеизм - это вера не шариковых, Берлиоз был вполне просвещенным атеистом. Это была новая вера интеллигенции (теперь советской). Именно против нее было направлено жало булгаковской сатиры.
Рассказ Воланда о Понтии Пилате предназначен не для ушей толстовца, иначе Воланд был бы не мнимым, а в самом деле сумасшедшим - обращаться к тому, кого уже нет в помине. И не для убежденных атеистов - в учености Берлиоза сомневаться не приходится, он знает Евангелие. Убеждать Берлиоза в том, что существует другое евангелие, Воланду нет никакой необходимости - он-то и в каноническое не верит.
"Да, это было около десяти утра, досточтимый Иван Николаевич, - сказал профессор". Так заканчивает свой рассказ Воланд о Понтии Пилате, обращаясь именно к молодому поэту.
Дважды роман прозвучал для ушей и сознания Ивана Николаевича (из уст Воланда и продолжение на больничной койке в лечебнице, во сне). В эпилоге романа происходит передача последних смыслов от Мастера и Маргариты Николаю Ивановичу, подрастающему поколению интеллигентов: "Это - тот номер сто восемнадцатый, его ночной гость. Иван Николаевич во сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:
- Так, стало быть этим закончилось?
- Этим и закончилось, мой ученик, - отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:
- Конечно, этим. Все кончилось и все кончается... И я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо."
Это был своеобразный "роман воспитания" для новой интеллигенции (Берлиоз - человек конченный, его не перевоспитаешь). Должна прийти постатеистическая эпоха (Булгаков был совершенно убежден в полном крахе атеизма) - и чем будет "духовно" питаться новая интеллигенция?
Каков исторический культурный контекст, на который опирался Булгаков? К кому собственно был обращен роман, который стал необыкновенно популярен? Только в атеистической булгаковской Москве (он знал московскую публику как никто другой) и мог появиться этот роман, когда голос священников и богословов был запечатан.
Важно понять, что хотел Булгаков: подчеркнуть фольклорный, легендарный (использовать Евангелие как литературный мифологический источник) характер рассказа о Понтии Пилате и отделить его от Евангелия, или, напротив, создать некое обновленное "евангелие" для русской интеллигенции.
Речь во вставной новелле идет об Иисусе, сомневаться не приходится: "Имейте в виду, что Иисус существовал. ... И доказательств никаких не требуется" - начинает Воланд свой рассказ о Понтии Пилате. В пределах романе убедить меня в обратном никто не пытается, скорее наоборот, да и слишком очевидны намеки. Единственное оправдание композиции вставных глав романа Мастера (мастером композиции уже является Булгаков) - это подтвердить достоверность истории о Понтии Пилате.
Какую сверхзадачу ставит Мастер в своем романе? Рассказать евангельскую историю предельно правдиво, освободив ее от предрассудков. И оправдать необходимость зла. Только Мастер пошел от обратного. Зло в своем абсолютно выражении, тотальности хиреет, "понимает" свою бессмысленность.
Чтобы избежать богохульства и остаться корректным к христианским чувствам, допустим, что Иешуа литературный герой, прототипом, которого является не Иисус (так оно и есть, независимо от того, как его замыслил Булгаков) - и его проповедь об абсолютном добре - царстве истины и справедливости.
Рассказ Воланда о Понтии Пилате - это спор с Берлиозом о вечности, о бессмертии. Понтий Пилат воплощение власти - насилия, зла. Но оно само по себе (само в себе) теряет смысл (нравственные и физические страдания прокуратора перед встречей с Иешуа, думы о бессмысленности своего поприща, как карающей силы власти, бесконечное одиночество, мысли о яде). Зло перманентно, оно не может само себя породить, из самого себя исходить, быть само себе достаточным. Только добро вечно и самодостаточно ("и вечно совершает благо"). Какое отношение это имеет к атеизму? После исчезновения добра (и вечности, на чем настаивает Берлиоз, отрицая Христа) исчезнет и зло, тогда и существование Воланда под вопросом: "... он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту". Но если "ни один из них не рождался и никого не было, в том числе и Иисуса" (с точки зрения атеизма), то нет ни добра, ни истины, ни справедливости, собственно и бытия. Такой постановкой вопроса возмущен даже Воланд.
Нет, Он (Воланд) не объективный независимый свидетель евангелических событий, (это ему как-то даже не к лицу), Он - часть той силы, Он заинтересованный игрок, Он принимает в тех событиях участие, пусть и не явное, а метафизическое.
Воланд нигде не позволял себе развязанного хамского тона. Везде подчеркнуто вежлив, в том числе, и со своими оппонентами - с Берлиозом и Николаем Ивановичем. (Воланд не лукавит, ему достаточно быть правдивым с падшими гражданами Москвы.) Только с Левием Матвеем. Они представляют две конторы, выполняющие одну работу - привести мир в состояние "истины и справедливости", но разными методами. Конторы отчасти конкурирующие - чем тогда объяснить хамский тон Воланда.
Темные силы (свита Воланда) - такие чистильщики, делают зло, но защищают добро, милых, порядочных, но несчастных людей. Выполняют работу, грязную, неблагодарную, но нужную. Зачищают. Но не тупо, грубо, а в буквальном смысле с огоньком. С выдумкой, остроумно, и где-то даже талантливо.
Такова теософия первой части (из трех, которые стилистически и композиционно выделены) вставного романа Мастера, которая в дальнейшем получает свое развитие. Она плавно перетекает в роман Булгакова и становится там доминирующей.
Если бы бал Сатаны - вся чертовщина с ним связанная - был только дурной спектакль, который после представления превратится в пыльную дешевую бутафорию, и со всем этим хламом провалится в тартарары. Или свернулся в свиток, вспыхнул и истлел. Так нет, после бала продолжается такая корпоративная вечеринка, куда приглашаются только близкие и избранные, где и принимаются самые существенные (для героев романа) решения. Хоть тон доверительный и душевный, но не менее величественный, чем на торжестве, с той же интонацией, на полном серьезе принимаются последние решения. И это уже не роман Мастера, а роман Булгакова.
Проект всемирно известного писателя создать сокращенное евангелие, как настольную книгу крестьян, потерпел полный крах. Текст этого "евангелия" не только не стал широко известен, но теперь в него редко заглядывают узкие специалисты. (Может быть, этому поспособствовал своевременный решительный протест Церкви.) Булгаковский проект (или Воланда?) стал более успешный. Здесь я вижу не замысел Булгакова развенчать евангелие от Толстого, а соблазн. Создать такое "евангелие для избранных, посвященных." Какой соблазн!
Понтий Пилат
Стоит заметить, что попытки использовать Христа для построения умозрительных теософий производились неоднократно, а также оправдания зла. (Самая грубая из них Блока в "Двенадцати", а также Леонида Андреева "Иуда Искариот" и др.). Сергей Соловьев, поэт-символист, сначала православный священник, затем католический православного обряда, отзываясь на публикацию "Двенадцати" пишет: "Наши террористы выставляют себя почитателями Христа, который будто бы искажен в церковном сознании. Насколько образ Христа, противопоставленный Христу церковному, соответствует евангельскому Христу, хорошо можно видеть из стихов певца современного сатанизма Блока <...>, призывая к кровавой и дикой оргии, он кончает свои стихи такою сладенькой конфеткой: "в венчике из белых роз впереди Исус Христос" (из ст. Марка Смирнова "Священник Сергей Соловьев"). Искажение евангельского Христа и поэтизация насилия Сергей Соловьев прямо называет сатанизмом.
Что же это за персонаж Понтий Пилат, и почему он стал центральной фигурой романа Мастера, и одной из главных романа Булгакова (ведь он легко и ненавязчиво переходит в роман последнего)?
Вы справедливо замечаете: "Иешуа - не главный персонаж романа о Пилате. Роман не столько апология Иисуса (...) сколько апология Пилата. В этом романе оправдан Пилат". "Симпатии и сердце Мастера с Пилатом". Но почему?
Евангелие не от Воланда, а от Понтия Пилата. (Фигура характерная, типичная, но в сравнении с теми неповторимыми событиями для человеческой истории, которые случилась, проходящая. Евангелисты более достоверны, уделив ей несколько фраз, а у Булгакова она стала главной. Не только роман Мастера заканчивается фразой пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат, но она заканчивает последнюю 32-ю главу и эпилог романа Булгакова (правда, там он уже всадник)).
Какую же сверхзадачу ставит Мастер в своем романе? И почему Понтий Пилат стал главным героем романа?
"Евангелие" от Понтия Пилата, наверное, это был бы интересный роман. Посмею предположить, что роман должен быть юридический, а не мистический. Как прокуратор относился к Иисусу (как Сыну Божию), свидетельств мы не имеем. Эпизод с Понтием Пилатом (в канонических Евангелиях) - это объективное свидетельство того, что светских законов Иисус не нарушал (что не единожды прокуратор констатирует). И это свидетельство на века: казни первых христиан, гонения на Церковь и репрессии церковнослужителей в советское время юридически неправомерны и беззаконны. Но и предупреждение христианству от соблазнов стать над светским законом: нет, возлюбленные братья и сестры, под дышло закона. Юридический роман о Понтии Пилате был бы в советские времена как нельзя кстати.
Но еще раз вернемся к замыслу. Возможно, Булгаковым и задумывался роман, как евангелические события с точки зрения Понтия Пилата, но неожиданно произошла подмена, и получился роман о Понтии Пилате. Как он переживает это Событие. Причем никакого религиозного чувства в нем нет. Может быть подмена произошла помимо воли Булгакова? И кто совершил подмену, сомневаться не приходится (и у меня такое ощущение, что это не романный Воланд). И то, что последние правки (и кардинальная смена замысла) происходили в то время, когда Булгаков был болен (расслабленный), говорит в пользу того: а владел ли он в полной мере своей волей?
Евангелие не сюрреалистично, оно вполне реалистично (у всех событий есть свидетели, как Вы верно заметили). В "новом же евангелии" - появились иные свидетели, где акцент сделан на человеческих слабостях Иисуса. Понтию Пилату приписывается мистический взгляд, "евангелие" появляется перед героем (Иваном Николаевичем, будущим историком) то в наркотическом сне, то в виде галлюцинации.
Все пилатовские страницы - это разрушение всей евангелиевой композиции. Но разрушение происходит тонко (лукаво). Меняются акценты, взгляд переносится на другие детали, другая картинка. (Эти выпяченные подробности когорт, сопровождающих казнь Христа.)
У Булгакова есть пьеса "Последние дни (Пушкин)", где главный герой на сцене не появляется на протяжении всего действия. Но все действие происходит вокруг него, он главное событие пьесы. В "Мастере и Маргарите" все наоборот: евангелические события (такие События!), собственно история Христа, остались на втором плане, проходящие. Главным событием стал не Иисус, а бесконечные мучительные терзания Понтия Пилата. (Истинно говорят: если Господь хочет наказать, то лишит разума.)
Понтий Пилат - пятый прокуратор, всадник - рыцарь, философ, у кого в Кесарии есть большая библиотека. Вот чей взгляд интересен на евангельские события. А не со слов малообразованного плебея Левия Матвея. Вот достойный сюжет!
Впрочем, роман Мастера (как и Булгакова) наполнен рыцарской атрибутикой. Рыцарский роман для западноевропейской литературы - ее неотъемлемая часть. Что он для русской литературы? Эта тенденция в ней не закрепилась. Но этот роман был читаем русской публикой и любим. И вся героика этого романа принималась на ура. Булгаков - как ему казалось - восполнил этот пробел. Душа есть (в Православии), а духа нет. Рыцарского духа не достает. (Все в рыцарских плащах: и Воланд, и Азазелло, и Бегемот... и Мастер. А Маргарита? И Маргарита тоже в плаще! Коровьев-Фагот "скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь". Все - рыцари!) Разве эта тенденция нова для русской мысли? Разве Булгаков единственный ее апологет?
Пушкин точнее в "Маленьких трагедиях" (особенно в "Скупом рыцаре" и "Дон Гуане"): их (западное) рыцарство далеко заходит, где-то оно на грани нравственности (духовности и религиозности), а где-то уже и за гранью. Пушкин тонко почувствовал эту грань, а Булгаков нет. Он заигрался в рыцарство. Достоевский бесовщину называл бесовщиной, а здесь она прячется за рыцарский плащ. Мистическая история случается не только в романе, но она произошла и с романом.
Булгаков заигрался в рыцарство, а потом в бесовщину. И Воланд его переиграл.
Мастер, Маргарита, Левий Матвей и другие
Итак, есть ли в романе положительные герои? "А особенностью этого видения (бугаковкое видение персонажей) является то, что в романе просто нет положительных персонажей" - Ваш аргумент в пользу романа Булгакова.
Прототипом Маргариты послужила третья жена писателя Е. С. Булгакова - сомневаться в этом нет никаких оснований. И то, что он создал карикатуру на свою последнюю любовь и действительно преданную жену (и ему, и его творчеству, что особенно значимо для Булгакова), в это с трудом верится. А то, что в Маргарите есть что-то от ведьмы - так с точки зрения мастеромаргаритовской поэтики это придает ее образу некий потусторонний богемный шарм.
Маргарита проявляет удивительную преданность Мастеру. И роману - значит роман Мастера преподносится как позитивный, а не карикатурный.
Мастер - во многом автобиографический герой, очень уж похожи их писательские судьбы. В романтизме прием, когда автор отождествляет себя с героем, не редок, напротив, устойчивая тенденция. (В "дурном романтизме" их позиции практически совпадают.) Исследователи находят во внешнем облике Мастера некоторые черты Гоголя, которого Булгаков никак не мог относить к массолитовской публике. Напротив, скорее противопоставлял ей.
Иешуа, Мастер и Маргарита - не комические и не карикатурные персонажи. Песнь о вечной любви и жертвенности (даже в таком ее варьянте) - это песнь песней изящной словесности. Речь о любви, разлуке и новом свидании - вечный поэтический сюжет. Художественно и стилистически эти образы не снижены, наоборот, поэтизированы. Булгаков был блестящий мастер карикатуры и буффонады, и если бы он поставил задачу создать карикатуру на зарвавшегося писателя и его любовницу-ведьму, он бы с ней справился.
Если Булгаков ставил задачу снизить образ Иешуа, то он с задачей не справился. Образ получился вполне обаятельный (если бы за ним не стоял Прототип). Во-первых, Иешуа действительно, а не театрально страдает. Что не может не вызвать сочувствие (какие мы в таком случае христиане). Во-вторых, он пострадал безвинно. Это не может не всколыхнуть не только христианское, но и человеческое чувство.
Левий Матвей - к какому еще прототипу может отсылать это имя, как не к Евангелисту Матфею!
Когда я впервые читал Евангелие - я искал тогда евангельские мотивы в рассказах Чехова, у меня конечно прорисовались образы Евангелистов. Эти образы я составлял (еще студент филологического факультета) по особенностям стиля (других возможностей у меня тогда не было - это было в начале 80-х). Иоанн мне представился самым молодым Евангелистом - по горячей преданности, образованности и вдохновленности изложения События (кажется, я тогда отгадал). Матфей - самый умудренный, искушенный, самый древний, там личность принижена до нуля, это говорит сама мудрость, сама древность, само бытие, его Евангелие мне показалось наиболее связанным с Ветхим Заветом. И вдруг у Булгакова озлобленный, отчаявшийся, жалкий Левий Матвей. Особенно меня смутили слова Иешуа: "Он ходит за мной и записывает, я заглянул в его записи и ужаснулся". Я, например, ничего ужасного в Евангелие от Матфея не нашел, напротив, вечная мудрость, неотвратимость События и исхода. Я не мог этому не поразиться и не увлечься (восхищался гениальностью композиции Евангелия, в том числе и авторской позиции). Под образом Левия Матвея - жалкого люмпена, чье чувство поклонения Христу удовлетворилось чувством мести - я не мог не уловить намек на Апостола Матфея.
Левий Матвей удачно вписывается в систему образов романа. Можно представить, что записывает озлобленный, отчаявшийся Левий за Иешуа. Левий-люмпен, евангелие для рабов, темного невежественного народа. (Ах, как это созвучно советской идеологии: религия рабов, религия темноты и невежества. Какие неожиданные и неприятные бывают совпадения! Я уж не говорю о том, как в корне это противоречит христианскому мировоззрению.)
Это не идет, как говорят немцы, не идет для дворянской интеллигенции, просвещенного класса, рыцарей духа, белой гвардии.
Иисус милующий, Иисус сладчайший - это для невежественного народа. Ах, какой соблазн создать интеллигентного (облегченного) Иисуса! Не такого - Тебе поклоняемся, - а такого ... с которым в приятной беседе за бокалом вина как на равных можно обсудить последние вопросы бытия.
Какое счастье, что Евангелие я читал прежде "Мастера и Маргариты", и заподозрил, что мильон терзаний Понтия Пилата - это никак не Евангелие, а скорее эрзац. Но к тому времени, когда писался роман, Евангелие не читалось (очень, кстати скажем, была непопулярная книга), и этот эрзац мог быть вполне принят за чистую монету.
Вот теперь я думаю, хорошо или нет, что роман долго не был известен широкой публике. А когда стал известен, параллельно с ним Евангелие снова стало популярным. (Так был порушен хитроумный план Воланда - когда уста священнослужителей и верующих были насильственно запечатаны, протащить "новое евангелие". Кем порушены? Во всяком случае не Иешуа).
О стиле и не только
Еще раз о том, создает ли Булгаков в романе образы положительных героев.
Современный анализ художественного произведения предполагает не отождествлять позиции автора и героя. "Герой произведения никогда не может совпадать с автором - творцом его, в противном случае мы не получим художественное произведение." (М.Бахтин. Автор и герой в эстетической деятельности.)
И все таки у положительного героя позиция хоть в какой-то мере совпадает с авторской. Хотя в той мере, что автор сочувствует позиции героя, в той или иной степени. Совсем необязательно, что они противоборствуют или противоположны. Они могут быть близки в принципиальных позициях, или даже совпадать, "только ее (позицию героя) непосредственно утверждать в красоте" (М. Бахтин. Там же).
И более того, автор с этой проблемой может не справиться. "Недодуманное, непрочувственное отношение между героем и автором, их взаимное недоразумение, боязнь взглянуть прямо в глаза друг другу и выяснить откровенно свои отношения сплошь и рядом имеет место в лирике, вызывая диссонирующие, не растворенные в целом тона" (М. Бахтин. Там же).
Роман Мастера о Понтии Пилате как кол пронизывает повествовательную ткань романа Булгакова и, в конце концов, забирает все интонации. Блестящий стиль булгаковской сатиры сменяется во вставных пилатовских эпизодах на монументально-сомнамбулический, если можно так выразиться. Все герои оказываются в состоянии лунатизма, и ложного пафоса, и эстетически формирующая вненаходимость автора по отношению к героям утеряна.
Духовную (религиозную) биографию Булгакова можно интерпретировать тем или иным образом, к сожалению, она не дает нам ясного ответа - ушел ли он из жизни религиозным человеком. Как он относился к церковной атрибутике?..
Но вернемся к стилю романа. "Подобное религиозное обращение (бумажная иконка, крестное знамение) может показаться карикатурным" - поддерживаете Вы за локоток Булгакова, поддерживая мысль, что был он в конце концов религиозным человеком. Такое обращение в романе не кажется карикатурным - оно таково и есть. Вот на ресторанной веранде на Грибоедова появляется Иван Николаевич "в разодранной белесоватой толстовке, к коей на груди английской булавкой приколота бумажная иконка со стершимся изображением неизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах". Иконка с изображением святого в одном образном ряду с полосатыми кальсонами иначе, чем издевкой не назовешь. А Николай Иванович с подобным религиозным обращением выглядит нелепо и по-дурацки.
В церковке, где раньше размешался поселковый комиссионный магазин, начинались жизнь нашего прихода. Кроме бумажных иконок у нас и не было других. Бумажные были и на иконостасе. Вот перед ними мы и молились. До сих пор бумажные иконы хранятся у меня и в книгах, и на домашнем киоте. То бесценное иконное богатство, которое существовало в России, мы безумно растратили. Вот свидетельство Владимира Солоухина из очерка "Черные доски".
"Поверх домов и деревьев выглядывал купол церкви, увенчанный покосившимся крестом. Не разобрана церковь на кирпич, одно это можно считать удачей. Терпение искать кладовщика у нас не хватило. Мы остановили первую жительницу села, она шла с колодца с полными ведрами воды, и начали у нее расспрашивать.
- Нет, граждане, ничего там внутри не осталось. Как закрыли церковь, так все иконы и вывезли.
- Не помните ли куда? Может, были разговоры в свое время: так, мол, и так, повезли в музей.
- На кормушки. Бывало, - женщина перешла на мистический шепот, - бывало, станешь лошадям корм давать, наклонишься над кормушкой, да и отшатнешься - жуть! Из кормушки на тебя либо Христос, либо Богородица смотрит. Лики строгие, глаза большие, жуть-то и возьмет".
Стоит ли говорить, что сцена пронизана символами, того, кто хоть немного знаком с Евангелием, охватит мистический ужас. А вот эта сцена из романа Булгакова (не Мастера - Булгакова) мистического ужаса не вызывает. "Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона". В той кухне, где висела икона, даже потухшие примуса стояли "безмолвно". Противной зимней шапке с длинными ушами в этой сцене уделено больше внимания, чем забытой иконе. Равнодушие, да и не только жильцов коммунальной квартиры, но и автора.
"Азазелло грозно закричал с седла:
- Отрежу руку!" - когда кухарка захотела поднять руку для крестного знамения. Но также решительно Азазелло расправляется с Поплавским, у которого возникли дурные мысли завладеть квартирой покойного Берлиоза.
"Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и всей этой курицей плашмя, крепко и страшно так ударил по шее Поплавского, что туловище курицы отскочило, а нога осталась в руках Азазелло." Воля, конечно, автора, но нехорошие возникают аналогии, и каких-то принципиальных стилистических различий в сценах я не обнаружил.
(Между прочим, чтобы создать карикатуру на московских граждан, которых испортил квартирный вопрос, не обязательно быть Воландом, достаточно быть праведником.)
В данном случае поиски иных смыслов в подтексте неуместны, в том числе культурологические и литературные отсылки. Не может подтекст находиться в полном противоречии с текстом: в хорошей прозе - уточняет, углубляет, подчеркивает, расширяет содержание произведения. И то, что некоторые эпизоды отдают грубой литературщиной - это не стилизация, а беда Булгакова. Если Бог решит наказать, то отнимет разум - и, по-видимому, дар.
Белая интеллигенция
Иоанн Кронштадтский: "Не стало у интеллигенции любви к Родине, и они готовы продать ее инородцам, как Иуда продал Христа злым книжникам и фарисеям..." Это обличение обращено очевидно не к советской интеллигенции, а к дворянской, к которой сознательно, подчеркнуто относил себя Булгаков.
А вот что писал Сергей Булгаков в знаменитых "Вехах": русская интеллигенция восприняла от западноевропейского просветительства его атеизм и человекобожество... которая почти поголовно стала атеистической.
Атеизм не новое явление в русской жизни, только в советскую эпоху он стал наглым, бесстыжим, воинствующим и безнаказанным.
Ах, если бы случай с Булгаковым был единственным в русской литературе! Мы удивляемся метаморфозе в Булгакове: от Елены в "Белой гвардии" в молитве перед иконой Божьей Матери до Маргариты на метле и хозяйки на балу у Сатаны. А молитва Наташи Ростовой в храме, где есть и такие слова: "Господи Боже сил, Боже спасения нашего, - начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. - Господи Боже сил, Боже спасения нашего!" (т. 3 "Война и мир") и толстовское "завещание": "И я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей, и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым." И это творческая лаборатория одного и того же писателя. Причем, история русской литературы предоставляет разные векторы развития: от чертовщины "В вечерах на хуторе близь Диканьки" до "Выбранных мест из переписки с друзьями", и, наоборот, от описания молебна перед иконой Смоленской Божьей Матери на Бородинском поле в "Войне и мире" до 39-й главы "Воскресения" с кощунственным описанием литургии.
А не также бесстыжа и безнаказанна сегодня наша интеллигенция по отношению к Церкви? "По моему глубокому убеждению, - говорит артист Басилашвили, сыгравший Воланда в кино, - правозащитники в большинстве своем - это проводники той самой нравственности, которую должна (!) отстаивать русская православная церковь".
Церковь "должна" защищать их убеждения, даже несмотря на то, что имеет свои, отличные. Они предлагают нам преобразиться на их манер. Теперь уже добровольно.
Церковь поступила своевременно и отважно, отлучив Толстого от Церкви, наверняка предвидя негативный общественный резонанс (на кого покусились, какой "светильник разума"!). Может именно поэтому проект " евангелие от Толстого" потерпел полный провал.
Одни после атеистического лихолетья с покаянием возвращаются в лоно Православия, а другие упорствуют в своих страстях и опять готовы приспособить Евангелие в соответствие с пониманием нравственности "правозащитниками". Их тоже не устраивает традиционное Православие. "Ничего не поделаешь, на Западе церковь слита с культурой, а в России - с бескультурьем". (Л. Улицкая. Даниель Штайн, переводчик.) Скажите, мало ли кто брякнет какую глупость, не стоит обращать внимание, не ведают, что творят. В том-то и беда, что ведают. Да за это сегодня буккеров дают! Мимо этого не пройдешь.
Вы скажите, шариковы от литературы. Да нет, они себя - сознательно и подчеркнуто - относят к продолжателям той самой белой интеллигенции. И я думаю, что они не так уж и неправы.
Современный либерализм, в своих крайних, бессмысленных и безобразных формах, не берет ли свои истоки из того самого дворянско-интеллигентского либерализма? Правда он не однажды мутировал и не в лучшую сторону. Тем не менее, его истоки кажется там. Да впрочем это и не новость. Достоевский в "Бесах" недвусмысленно указал, что русская бесовщина - это прямое продолжение (чуть ли не родовое) русского либерализма.
Один из столпов русского символизма, вместе с Белым и Блоком провидевших занимающиеся над Россией "несказанные зори", Сергей Соловьев считал, что русское православие с XIV века "делается по преимуществу созерцательным, в духе восточных религий. Соблюдение обрядов и почитание икон - существенная часть христианства - в силу косности, неподвижности и отсутствия новых впечатлений вырождается в суеверие, ханжество и идолопоклонство. Смирение перед Богом вырождается в смирение перед сильными мира сего" (из ст. Марка Смирнова "Священник Владимир Соловьев"). Как они перекликаются - прямо через века! У белой интеллигенции те же пороки и страсти, что и у нашей, либеральной.
А вот свидетельство другого белого эмигранта, теперь уже не из Москвы, а из Рима: "религиозно-чувствительные русские не могут не осознавать своей церковной ущербности" (Вяч. Иванов. Из переписки С.Л. Франка с Вяч. Ивановым). Почему же такие сомнения, духовные переломы, "католические соблазны" (общая тенденция - уйти от русской традиции, от Православия, а куда - дело вкуса) в среде русской интеллигенции, в том числе христианской? Вот почему: "Рим четвертый не будет, а третий давно уж не внемлет То, что Дух говорит..." (Сергей Соловьев. А.В. Карташеву. 1918 г.). Третьим Римом называется здесь православная Россия, Святая Русь. Почему русская интеллигенция разуверилась, отказалась от православных религиозных традиций - это не вопрос этих заметок. Нам важно отметить, что такие разочарования в "третьем Риме" существовали - и подвигали к поиску иных смыслов, иных горизонтов.
Мы уже говорили, что "духовная пища" в виде романа о Понтии Пилате предназначалась для иванушек, постатеистической молодой поросли. (Рассказ о Понтии Пилате произвел на Ивана Николаевича впечатление, хотя бы в той мере, что он перестал писать плохие стихи). А вот Маргарита: "Она нетерпеливо дожидалась обещанных уже последних слов о пятом прокураторе Иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь" (гл. 13. Явление героя.) Никакой женской судьбы Мастер в романе не прописал, ни об одиночестве, ни о несчастном браке, что ей пятый прокуратор Иудеи? В бездушной, атеистической Москве Понтий Пилат в какой-то мере удовлетворял ее духовную жажду.
Еще раз утверждаю, что "Мастер и Маргарита" могли появиться только в булгаковской Москве. Я думаю, в киевской, дореволюционной среде родных и знакомых Булгакова его Пилат, Мастер и Маргарита не были бы восприняты так подхватчиво, как московской публикой. Москва Булгакова, атеистическая, мещанская, богемная, - это уже не Москва сорока сороков.
"В России церковь отвыкла за советские годы быть победительной. Быть гонимой и униженной ей больше к лицу" (Л. Улицкая. Даниель Штайн, переводчик. Письмо Людмилы Улицкой Елене Костюкович). Конечно, вас больше устроит гонимая Церковь, с запечатанным ртом, которую можно распинать безнаказанно. Только после страшных лет гонений можно позволить по отношению к Церкви такое хамство: "В России церковь гораздо слабее сцеплена с культурой, она гораздо больше связана с примитивным язычеством ... интересно, что останется в России от самого христианства, если вычесть из него язычество" (Письмо Людмилы Улицкой Елене Костюкович). (Булгаковскую теософию они не усвоили, а вот это подхватили мгновенно). Случись это еще в досоветские атеистические времена, выволокли бы на площадь и публично бы выпороли (в фигуральном смысле, разумеется, как это произошло с Толстым). Прямо напасть на Православие тогда еще язык не поворачивался, а тут язык развязался. Там еще осторожно, намеками (третий давно уж не внемлет), а здесь можно не церемониться. Но я очень надеюсь, что им посчастливится испытать тот мистический ужас, который испытали мои работники роно, развязавшие борьбу с "булгаковщиной".
Преподавать ли "Мастера и Маргариту" в школе?
- ставите Вы вопрос в книге. Отвечаете, что роман сложный, дети его и так не минуют, поэтому не стоит.
Во-первых, что либо запрещать бессмысленно, во-вторых, по своему опыту знаю, что это и невозможно. Вот как закончилась история моего преподавания Булгакова в школе, а точнее, история запрещения Булгакова работниками роно.
В тот год (еще очень смутный, непонятно было, за кем останется власть) темы сочинений пришли из облоно в запечатанных конвертах, в каждую школу - а наше роно обслуживало школ пятнадцать - свой набор сочинений. Только в одном из пятнадцати конвертов была тема по Булгакову, и, надо было такому случиться, этот конверт пришел в мою школу, Булгаков достался моим ученикам. Мои дети закричали ура, директор, которому за допущение Булгакова в школу дали выговор, пожал мне руку. Работники роно, предполагающие победоносно завершить к окончанию учебного года "дело о булгаковщине", испытали настоящий мистический ужас. Может быть впервые в жизни.
Так вот, пока мы с Вами будем спорить, преподавать или не преподавать "Мстера и Маргариту", как образец великой русской литературы, в школу просочится такое: "с переменой власти наша церковь пала на спину и замурлыкала государству: любите нас, а мы будем любить вас. И воровать, и делиться..." (Письмо Людмилы Улицкой Елене Костюкович). И такое: православные - "это подданные Василия Темного, Петра Великого и Сталина" (Вяч. Иванов. Из переписки С.Л. Франка с Вяч. Ивановым).
Я далек от того, чтобы давать окончательные оценки роману, и тем более вершить суд над ним. Убежден, что споры (и самые горячие!) вокруг романа будут продолжаться. В истории литературы по остроте полемики вокруг него он сравним разве что с "Отцами и детьми" Тургенева. Все, кто "сталкивался" с романом, почувствовали, что он имеет не только художественно-эстетическое, но и мистическое воздействие. Он несет в себе много загадок (некоторые и сознательно заложены в роман автором), которые нам еще предстоит разгадать. В том числе и главную: этот мистический роман имеет темное или светлое воздействие?
Геннадий Зубов, Гамбург,
май, 2010
© Геннадий Зубов, 2010-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2011-2024.
– Творчество Михаила Булгакова. "Мастер и Маргарита" –
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
