Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ПОСВЯЩАЕТСЯ  НАСТЕ



Субботу и воскресенье я провел с Настей на даче. На обратном пути в город она крепко уснула в электричке и не желала просыпаться, когда мы прибыли на вокзал. С полузакрытыми глазами она кое-как дотопала до станции метро и расплакалась. Я взял ее на руки и пошел на площадь перед Финляндским вокзалом. В городе было еще жарче, чем в Лисьем Носу, прямо в лицо светило из-за летней синей Невы солнце, и в сквере, отгороженном от городской суеты кустами, деревьями и лужайками, было спокойно и тихо. Мы заняли скамейку возле одного из никогда, на моей памяти, не действовавших фонтанов, я постелил все мягкое, что было в сумке, и сказал Насте:

- Спи.

Она положила мне голову на бедро и мгновенно заснула. Голые ее ножки я прикрыл полотенцем, а лицо - панамкой. У меня была с собой книга, но читать не хотелось. Я сидел и смотрел перед собой. С Невы веял свежий теплый ветер, и сама река обозначалась лишь короткой ярко-синей полоской там, где был спуск к воде. Мимо проходили люди, и мысленно я просил их говорить тише. Еще я просил не занимать нашу скамейку, хотя она была достаточно длинной.

Скамейки стояли вокруг фонтана и те, что были в тени, ни минуты не пустовали. К лейтенанту, долго сохранявшему в своем одиночестве горделивую позу - нога на ногу, на острое колено надета фуражка - пришла наконец его девушка. Теперь они сидели, взявшись за руки, и говорили, глядя прямо перед собой. Лейтенант был юн. Когда он встал, то оказался высоким и гибким, и во всех его движениях была юношеская необремененность жизнью, и он скрывал эту рвущуюся из его молодого тела необремененность под напускной суровостью, к каковой его обязывали новенькие командирские погоны. Он был словно облицован огнеупорным слоем уверенности в себе, встречающейся столь рано разве что у выдающихся спортсменов.

На их место сел человек, родившийся в начале тридцатых, - на его морщинистом лице была написана вся его жизнь. Он курил сигарету за сигаретой и глядел в никуда, как будто вел яростный спор с кем-то. Так и не доспорив, он озлобленно сплюнул, швырнул окурок как истинный русский горожанин за ближайший куст и зашагал прочь. Мимо, прихрамывая и пыля больными ногами, шли две пожилые женщины. Они были некрасивы в ломающей их старости, тучны той тучностью, которой по-азиатски наливаются многие пожилые русские женщины.

- Если быть спокойным, то никакого рака не будет, - сказала одна.

- Ну да... - возразила другая. - Вот Порфирий Степанович, уж на что был спокойный...

- Это он, может, при тебе такой был, а раньше переживал...

- Еще бы. И арест сына пережил, а другой под бомбу попал. Мать говорит: "Пойдем, Сашенька, в бомбоубежище". А он: "Мама, я лучше дома посплю."

- Вот видишь - это же все пережитки...

Пока я сидел, а Настя спала, головой на моем бедре, солнце медленно шло по дуге над отдаленными домами по ту сторону невидимой отсюда Невы, оно шло, отставая от ее течения, как часовая стрелка от минутной, - счет же времени шел во мне самом.

К фонтану теперь двигался целый клан родни - женщина, двое мужчин, занятых разговором, и двое мальчишек. Старший держал большой кулек, в который периодически запускал руку и быстро - в два укуса- поглощал недорогие, без обертки, полушоколадные конфеты под названием "кавказские". У другого в руках был щенок - светло-коричневый плюшевый спаниэль с черными детскими глазами. Все его движения выдавали абсолютно щенячье представление о мире вокруг. Еще несколько щенков копошились в сумке, которую несла женщина, отчего шевелящаяся сумка сама походила на живое существо. Щенки то и дело высовывались на свет, упираясь в неверный матерчатый край сумки лапами, притемненными у коготков. Один из мужчин вел на поводке их обеспокоенную мать, тяжеловатую от ежегодных родов, которые распялили ее красивое серо-голубое тело в подпалинах и брызгах. Она поворачивала к щенкам свою умную морду, и тревога за них, сталкиваясь с любовью к хозяевам, которых она не смела осуждать, выражалась у нее в громком беспрерывном лае. Наконец сумку опустили на землю, и щенки потекли из нее коричневыми рукавичками, сначала приседая от страха, но тут же смелея, вскакивая, отряхиваясь и повиливая хвостами.

Мальчик, к этому времени посадивший своего щенка в чашу фонтана, перенес туда и остальных. Потеряв из виду своих детей, снова громко залаяла, теперь уже с повизгиванием, их мать, но мужчина, державший ее, решил, что такой взрослой и умной собаке не пристало суетиться, и привязал ее поводок к чугунной ножке скамьи. Собака дернулась и, осознав свое новое положение, легла на песок. Высунув язык и поскуливая, она то и дело поглядывала на своего хозяина и при этом встряхивала длинными ушами, кончики которых были обметаны пылью. Но он больше не обращал на нее внимания, продолжая разговор.

Щенки бродили в чаше фонтана из пудостского мрамора, того самого, из которого вытесаны атланты Эрмитажа. Отгороженные от мира высоким каменным, хотя и теплым барьером, щенки испытывали беспокойство при виде одного только неба над головой. Их было четверо. Самым крупным был тот, которого принес на руках мальчик. Обнюхав пыль каменной чаши, помотав головой и чихнув, он подошел к огородившему его барьеру и встал на задние лапы. Ему хватило роста, чтобы вытянуть морду наружу, где была его мать и люди, которым он доверял. Он смотрел на них, не понимая, почему они там, а он здесь, и всем своим существом желал присоединиться к ним, а мать, заметив его, вскочила на ноги и, еще раз ощутив на шее удушающий рывок поводка, залаяла с длинными просящими постанываниями. Она мешала разговору, и хозяин, не замечая ее, машинально, как устраняя помеху, отстегнул поводок, и мать, взвильнув всем телом, хвост и уши на отлете, бросилась к щенкам.

Мальчик с кульком, сев на край нашей скамейки, достал очередную конфету и громко позвал:

- Динка! Динка!

- Тише, - сказал я ему, - девочка спит.

Он кивнул и, втянув голову в плечи, позвал еще раз, громким шепотом. Динка, не обращая на него внимания, бегала в чаше бассейна от одного щенка к другому и перепрыгивала наружу, приглашая их за собой. Мальчик с конфетами сам встал и пошел к ней, шаркая сандалиями. Поднятая пыль медленно плыла прямо на нас, но я не мог сердиться на него, помня себя в таком самозабвенном возрасте, когда вокруг существует только то, что имеет к тебе отношение. Мы для него не существовали.

- Динка! - позвал он и, вынув из кулька конфету, положил ее на барьер. Динка бросила щенков и, сделав поверху полукруг, слизнула, как срезала, кирпичик конфеты. Встряхивая мордой и перекидывая ее в пасти на задние зубы, она стала торопливо жевать - взор ее затуманился, а щечки встопорщились от наслаждения. Щенки в чаше успокоились и разлеглись на солнце кто где. Мальчик с кульком перелез к ним и стал угощать конфетой. Никто ее не хотел. Наконец самый крупный щенок, вежливо вильнув хвостом, взял ее в пасть, словно ему стало неловко за братьев, но, подержав, выронил. Динка, взмахнув хвостом и ушами, прыгнула внутрь и без всяких церемоний с ходу слизнула конфету.

Младший из мальчиков опять залез в чашу и стал вытаскивать щенков. Он вытаскивал их по-одному, а они, словно решив за минувшее время, что здесь и есть их дом и безопасность, убегали от него, огрызались, а самый крупный недовольно тявкал.

К скамейке, на которой сидели родственники, шла еще одна женщина - она могла быть матерью, свекровью и тещей тех троих. Увидев ее, Динка в два прыжка оказалась рядом и, молотя хвостом воздух, стала опрыгивать женщину со всех сторон. Та не обращала внимания, что собака оставляет на ней пятна пыли, - покровительственно улыбалась и не убирала руки, которую лизала Динка. Один из мужчин вежливо привстал - скорее всего, это был зять -но женщина отмахнулась, давая понять, что ей приятно внимание, и что, как человек простой и без претензий, она этого внимания не заслуживает. Она говорила стоя, хотя после жеста зятя все подвинулись, освободив ей посередине место. Она продолжала говорить, благодарно имея в виду возможность сесть, но не садилась, показывая, что она не только человек без претензий, но и человек независимых решений...

Наконец все поднялись, и дочь ее, кликнув младшего сына, стала с его помощью запихивать в сумку щенков. Самый крупный снова остался у мальчика в руках - в сумке ему не было места. Динка, пристегнутая к поводку, оживленно прыгала в предвкушении прогулки. Но все, еще продолжая разговор, стояли на месте, и в ней, бросавшейся от одного к другому, мелькнуло опасение, что никуда они не пойдут, - на секунду она перестала вилять хвостом и даже покорно легла на землю, вытянув на ней морду, уши вразлет, так что сверху стала похожа на крест. Но клан двинулся, она подскочила и мотнула головой - уши ее протарахтели в воздухе, как пропеллер.

Настя спала. Солнце продолжало свое движение слева направо над крышами дальних домов, так что теперь дочка лежала в моей тени, и я убрал панамку. Казалось, мы с ней так давно на этой скамейке, что остались единственной недвижной точкой в медленном круговороте, - как бы стерженьком, на который были наколоты не только стрелка солнца и стрелка реки, но и весь циферблат пространства. И я вдруг ощутил то, что называют вечностью: жизнь проходила передо мной, я видел ее сразу, целиком, - свою жизнь и жизнь двухлетней Насти, и жизнь всех своих близких, и всех людей, которых я когда-либо знал, или не знал вовсе, - я видел ее начало и ее завершение, и то, чем она была сейчас... и одновременно я понимал, что сам я не могу все это увидеть, и если все-таки вижу, то как бы снаружи данного мира, с той его стороны, где мой собственный земной путь уже завершен.

Наконец Настя проснулась и поплакала немного со сна, обнаружив себя в незнакомой обстановке. Я отнес ее за кустик и подержал навесу, пока она не оросила траву и мою брючину, после чего, повеселев, она заявила, что хочет пить, и мы попили возле метро газировки, а потом спустились на эскалаторе, и внизу было людно, суетно, и так же суетно думал я о том, что будет вечером и завтра утром. Я думал сразу о многих вещах, не то обременяющих существование, не то придающих ему смысл, досадуя, что не могу удержать в себе ощущение вечности, и одновременно чувствуя, что оно мне, в общем, ни к чему.


1982  



© Игорь Куберский, 1982-2024.
© Сетевая Словесность, 2001-2024.





Словесность