Уходя, ночь утро мне оставила.
Дождь встает на утреннее правило,
мне оставив правило вечернее.
Тусклым летом в северной губернии
поздно медлить, рано торопиться.
Над водою медленная птица
чертит круг - от панночки укрытье.
Протекает в серых перекрытьях -
не заштопать никакой соломой...
Тусклым утром выходить из дома
можно лишь за почтой да за хлебом.
Что до зрелищ - медленное небо
вытекает из своих излучин
на большак. Привычен и изучен,
как фарватер, здешний распорядок.
От того загадок и разгадок
Не уменьшил он и не прибавил.
Оттого - прочней держаться правил
в этом тусклом, северном уезде,
где лампада тусклого созвездья
над реки серебряною чернью
светит долгим правилом вечерним.
Полночные всхлипы кота-пилигрима.
Будильник, тасующий карты-минуты.
Июльская ночь беспросветно томима,
как жаждой духовной, душевною смутой.
Отвязный водитель колеблет устои.
Болит голова - как только что с плахи,
когда копошатся в ее мезозое
все взрослые бредни, все детские страхи.
И небо затихший пустырь распластало,
и слышно, как псы собираются в банды,
и мечутся тени по гетто квартала,
и тьма обступает, как зондеркоманда.
И кто-то ведет на площадку балкона -
показывать царства и звать поклониться.
И ночь - как на кромке Большого Каньона
большая, недобрая, хищная птица
из грез Кастанеды, тягучих и вязких -
к тебе приближает свой кованый профиль
как будто катарсис... И вместо развязки -
громада окурков под гущею кофе.
За пластмассовым столиком, такие сегодня - в моде
свои языки догоняя на мысли-велосипеде,
два денди, мы вроде бы беседуем о погоде,
но получается, что все-таки о здешних леди.
Наш юмор тонок и сдержан почти что голос.
Наши зрачки упираются в могучий пивной затылок,
чья голова, на которой каждый сосчитан волос,
катается, словно мяч, между пивных бутылок.
Колонки поют такое, что так и недолго сбрендить.
Но это еще не повод, чтобы не быть счастливым.
Видно, дали зарплату, поскольку другие денди
тоже выстраиваются в очереди за пивом.
Как водится, вечереет. И, как водится, - коромыслом
дым. Сутенер напротив выстраивает мизансцену.
Примерно к полуночи жизнь наполняется особым смыслом,
Правда, при условии, что в пиве не много пены.
Могут быть варианты: кто-нибудь да залезет
куда-нибудь и оттуда, взором сжигая челядь
за стойкою, возопит: козлы! Но на этот тезис
есть антитезис - в виде удара в челюсть.
Тут самое время встать и уйти. Чтобы затем степенно
по прошпекту чинному с леди или без оных
прогуливаться при луне, порою вжимаясь в стену,
чтоб не попасть под колеса какого-нибудь мудозвона.
Все на ногах. До двух,
а иногда до трех.
Жжем тополиный пух.
Дразним собак-дурех.
В чревоугодья грех
вводим порой кота.
Наш развеселый смех
слышно аж до моста.
Лето - зима души.
Лето - парад телес.
В полисе ли, в глуши
лето - сплошной топлесс.
Лето - как рай для всех,
пышный, халявный стол.
Лето - как свальный грех,
вымылся и пошел.
Сохнет, как пруд, июль.
Подняты якоря
"лапочек" и "лапуль",
сосланных в лагеря.
Данники комаров,
пленники макарон,
жгут муравьиный кров
да бередят гормон.
Тополя постамент
тонет в своих снегах.
Терпкий, чужой абсент
тонет в моих мозгах
ночь всю. А поутру
будет он тихо петь,
что во чужом пиру
лучше и не трезветь,
и не тревожить дух,
не протирать стекло,
жечь тополиный пух,
греться пока тепло,
мерять короткий век.
Ну а потом, потом...
Нетополиный снег
все заметет кругом.
На материк переправу июльская радуга
снова наводит. Под ней задремал сухогруз,
как рыба-кит. И притворно-смиренная Ладога
лодку с гребцами безусыми вводит в искус.
Луч, как паломник, бредет сквозь еловые тернии,
гордым скалистым отвесом и тесной тропой
лосьей. Чтоб выйти на озеро в службу вечернюю
прямо к кресту над холодной, бездонной водой.
Вросший в столетья, обветрен штормами и стужею,
обнял он темную воду и небо над ней.
И в двух шагах, как солдат в окруженьи - оружие,
обняли намертво камни сплетенья корней.
Скоро сметет переправу дыханием с севера.
Вечер затеплен. И благовест скоро пойдет
на материк, над дорогой покоя и клевера
к старому кладбищу - от монастырских ворот,
где, затерявшись в ветвях, полуночная вестница
вечные птичьи глаголы поет и поет.
Где припоздавший монах по базальтовой лестнице
долго и трудно вершит восхожденье свое.
2
Контур пылающий
дальней гряды.
Остров, всплывающий
из-под воды.
Плеск ее - тише все.
Близится лес,
словно спустившийся
из-под небес.
Дышит молчанием
бледная высь.
Как на прощание
переплелись
скалы отвесные
с темной водой,
силы небесные
с твердью земной.
Тонет багровое
в черных тонах.
Тенью суровою
в лодке - монах,
в бухту вплывающий
вместе с волной,
с твердью пылающей -
черный связной.
Смешанный с порохом
черный покров.
Бледные сполохи
горних миров
движутся медленно
по небесам
гладью безветренной -
на Валаам.
Как солдат, с четырех окруженный сторон,
сотрясая вселенную дрожью оленьей,
досылает в обойму последний патрон,
но все шепчет молитву и ждет избавленья,
как на площади клятвопреступник и тать,
поминая все ту, что младенцем качала,
о пощаде молит и божится начать
все сначала (но только с какого начала?),
как трепещет душа наподобье ольхи
у пределов таинственных мира иного,
как, исполнены страха, бредут пастухи
за звездой по пустыне из Ветхого в Новый,
так пытается взгляд зацепиться опять
перед тем, как исчезнуть в великом просторе,
за последнего камня последнюю пядь
у последней черты между сушей и морем.
Плывет псалом медленно под образа.
Поставь свечу и отойди в сторонку,
где твой Господь смотрит тебе в глаза
сквозь полумрак и старенькую иконку.
Ты потерпи. Ты выдержи этот взгляд,
пока вода не замутнит хрусталик.
Теперь ты знаешь, как небеса глядят
в Страстной Четверг в сад, где Он был оставлен.
Ночная птица, стынущая на ветру,
роняет звук - мокрый, дрожащий, тонкий...
И голова плачет по топору,
как в черном мать по единственному ребенку.
Ушла жара. Обуглена листва.
Такой погром, что кажется Литва
с Ордою прошерстили эту чащу.
Оставь надежду, всяк сюда входящий.
И выхухоль кричит, как татарва.
Как в кости дух, вколочена звезда
в сырое небо. Копен череда -
вдали, где перелесок-оборванец.
И осень входит, точно Самозванец,
в покорные поля и города.
В колодцах отражения - кривы.
И эхо в них - как уханье совы -
наводит страх, но ничего не значит.
И если всадник здесь какой проскачет,
то не иначе, как без головы.
Как богатырь на печке, разлеглась
повсюду домостроенная грязь,
из недр которой мерина с хомутом,
как репку, как Отечество из смуты,
не вытянешь и танком. Отродясь
здесь так заведено. Здесь под горой
телятя все бодается с корой.
И даже если б силы Бог утроил,
то чтоб ты не копал здесь и не строил,
все будет долгострой и домострой.
Кругом - измена, слякоть и разор.
Осенний ветер свистом, словно вор,
сзывает кабыздохов и полканов.
Пернатые свалили под султана.
И шляхтичу сигналит мухомор.
Распад и смута входят в свой зенит.
Навзрыд остывшей медью лес звенит,
и мертвою листвой набиты дроги.
Кустарник у измученной дороги
от ветра и дождей не схоронит.
Да ты и сам уже почти незрим.
Почти что гой, почти что пилигрим
в краю, где сплошь - емелино хотенье,
где все дрожит, заслышав серых пенье,
где каждый Мухосранск - как Третий Рим,
где все опять летим в тартарары.
Ударь в набат! Иди во все дворы.
Всех поднимай - от старца до младенца -
измена! Но всего-то ополченцев -
ворона да кобель без конуры.
Темна вода в озерах, как чифирь.
Безлюдно. Только вечер-нетопырь
скользит давно непаханною пашней.
Да ветер над Маринкиною башней
читает до утра свою псалтирь.
Малороссийский юмор. Дико хохочет кочет
над наложниками Солохи, что с горки - как ваньки-встаньки.
Черт заглядывается на луну, видно продолжить хочет
свой творческий вечер на хуторе близ Диканьки.
Но при этом, чертяка, все косится на иконку,
тычет копыта в ухи, чтоб не слышать небесный зуммер.
Парубок в окно выставил громодышащую колонку.
Свидетельствует о том, что вчера он опять не умер
от передоза чувств, экзистенции и гормонов,
от того, что Оксанка-стерва ни в какую без черевичек
не принимает коханий и прочих страстей евонных,
а за душой у хлопца - ни грошей, ни даже лычек.
А за чертою круга - бяки одни да мульки.
Страшно поднять веки, не подойти к невесте.
Синие шаровары ползают, клича люльку,
по берегам днепровским, пропитанным страшной местью.
И некому перекреститься. Некому к аналою
подойти, поставить свечку и прочитать молитву.
И Николай Васильевич ворочается под землею,
в доски впиваясь носом, ставшим острее бритвы.
Поздний апрель. Ботанический сад.
Яблоко в мягкой ладони.
Сонно в эдемские кущи глядят
два утомившихся пони.
Ждет караван из рассеянных пар
старый автобус на входе.
И переспелый пылающий шар
в берег турецкий уходит.
Ворох созвездий. Скамейки уступ.
Строй гувернанток-акаций.
Чем ерундовей летящее с губ,
тем им теснее сливаться.
И иступленно пространство кроя,
словно спасения - руки
ищут напрасно скамейки края
перед бескрайней разлукой.
А поутру - хороводы в окно
радостной солнечной пыли...
Что мы там делали? Пили вино?
Спали? Гуляли? Любили?
Что тянет руку, магнитит так взгляд
к прочно задернутой шторе?..
Поздний апрель. Ботанический сад.
Двое, смотрящие в море...
Созвездия гаснут, и утро идет с повинной.
В него погружаешься, как водолаз в глубины.
Глаза привыкают к стенам, комоду, сводне,
К небу, что нынче темно, как пути Господни.
Дисплей выдает - "код принят". И вот уж в клещи
Берут тебя, как полиция, воздух, вещи,
Потом циферблат и дальних углов убранство.
И тело несмело делает шаг в пространство,
Смиренно несет тебя из дому - как оковы,
Спешит через сутки лыжню проложить по-новой.
Отсель - до обеда, а после - в холодный вечер.
И путь ему не спрямит никакой Предтеча.
Бока свои греет под сонным светилом глобус.
Как ад, переполнен утром ковчег-автобус.
И говорит табличка брюнетке-пышке,
что "выхода нет". И это, пожалуй, - слишком.
Но и на том спасибо властям, отчизне,
что на сегодня вписан ты в книгу жизни,
что каждому дню хватает своей заботы,
что, если Бог даст вернуться домой с работы,
с хоккея или гулянки, куда не звали,
то можно запараллелиться горизонтали
и растекаться мыслью - по древу шкафа,
по чашке, по знаку отличника ДОСААФа,
по лампочкам, что над крышей опять повисли -
растекаться, как половодие, были б мысли.
А и не будет - так ничего, не страшно.
Поскольку уже погасла напротив башня,
и тело - не тело вовсе, а одеяло,
и все в нем замерло, даже струенье алой.
И лишь созвездья плывут по дороге в млечность,
как наши души на тонких простынках - в вечность.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]